Осенне-зимние забавы в Тарханах

 

В конце августа 1825 года Елизавета Алексеевна стала собираться в обратную дорогу. Она принялась настойчиво уговаривать Марию Акимовну Шан-Гирей и её мужа переехать к ней поближе, обещая помочь приобрести имение и ссудить деньгами. Уж очень хотелось бабушке иметь рядом с собой родную душу. И внуку нужны верные друзья: Екимка с Лёшей так и вьются возле него. Пора им заниматься с хорошими учителями, а на Кавказе таковых найти трудно. Шан-Гиреи с радостью согласились поехать с Елизаветой Алексеевной и пожить у неё до приобретения собственного имения.

В Тарханах листья начали уже облетать, парк посветлел и погрустнел. Но у Мишеля подъём на душе: хвори забыты, юная энергия играет в его крепких мышцах. Подъехали к дому, и новая радость вспыхнула в сердце мальчика: у крыльца вместе с дворней стоял отец. Юрий Петрович приехал навестить сына и забрать Мишу Пожогина в Москву — кузену следовало прибыть в кадетский корпус к 1 октября. Отец, конечно, был несказанно рад увидеть Мишеля сильным, ловким, окрепшим и подросшим за лето: это очень важно для мальчика, который ниже ростом, чем его сверстники. Первые два дня отец с сыном не могли наговориться. Они вместе ходили на могилу матери, подолгу гуляли в парке. Потом Мишель собрал свои потешные полки и вместе с одобрившим эту идею отцом устроил им учения по примеру Суворова. У юных воинов, за лето подзабывших прежние уроки, не выходило стоять в строю, как у суворовских солдат: «четвёртого вижу, пятого не вижу». Однако, приняв парад, «главнокомандующий» остался на первый раз доволен.

Вскоре Юрий Петрович с Мишей Пожогиным уехали. Проводив их, Мишель грустно брёл по дорожке, где ещё вчера гулял с отцом. На берегу большого пруда недалеко от любимой тайной беседки мальчик увидел садовника Василия с дворовыми мужиками. Они сажали деревья взамен поваленных летней бурей. Мишель спросил:

— Вася, можно и мне посадить деревце?

— Отчего нельзя? Выбирайте, какое приглянется.

Мишель выбрал молодой дубок — самый крепкий саженец. «Такой точно примется, — подумал он, — и будет расти долго-долго». Он надел Васины рукавицы и выкопал лопатой глубокую лунку, как показал ему садовник. Вместе они поставили туда деревце, мальчик тщательно закопал, немного утрамбовал землю и полил из ведра. И тут вдруг озаботился:

— Вася, а вдруг мой дубок зимой зайцы погрызут? Надо его чем-нибудь огородить.

— Завтра лозы нарежу у речки и огорожу плетнём, — ответил тот.

— Я тоже буду с тобой плести. Надо повыше, чтобы и косули не достали.

 Скоро вокруг дубка появился добротный плетень. Когда Мишель в ноябрьские дни катался верхом вокруг пруда, он поглядывал на дубок и, удостоверившись, что с ним всё в порядке, подхлёстывал свою низкорослую белую лошадку, почти такую же, как была у него на Кавказе, — даже седло подошло. Бабушка подарила эту лошадку внуку на день рождения. Шан-Гирей возобновил теперь уроки верховой езды для племянника и его друзей. Еким тоже участвовал в ученье, сидя в седле впереди отца.

Однажды поздней осенью Павел Петрович вместе с соседом-помещиком из Дерябихи Кондратием Никифоровичем Жилинским, отставным подполковником, устроили псовую охоту на зайцев и, к восторгу детей, взяли их с собой. Время было выбрано самое удачное: зайцы-русаки начали менять бурую летнюю шубку на более светлую зимнюю и стали лучше видны на тёмном пространстве полей, пока не покрытых снегом. Как говорили охотники, по сухому чернотропу собакам выгнать и взять зайца легче всего.

Когда рано утром Павел Петрович с Мишелем подъехали к «острову», участку степи, заросшему низким кустарником, вокруг него уже занимали свои места — лазы — несколько борзятников Жилинского в жёлтой одежде. Каждый держал по своре борзых — рыжих и рыжих с белым. Одетые в чёрное выжлятники со смычками пегих гончих ждали команды спустить их на остров. Наконец Кондратий Никифорович протрубил короткий сигнал, означающий: "Мечи гончих!". Спущенные собаки бросились на остров и скоро стали отдавать голоса: они вынюхали зайцев, подняли их и погнали из кустов. Как только зверёк выбегал в степь, выжлятник хлопал гончим, и они возвращались на остров. Борзятник спускал свору, и начиналась гонка. Мишель с азартом смотрел, как русаки петляли, стремясь увернуться от быстроногих борзых и скрыться в кустарнике или зарослях бурьяна. Немногим матёрым зверькам это удавалось. То одна, то другая борзая брала зайца и несла хозяину. Вдруг с «острова» в сторону Мишеля метнулось что-то рыжее. Собак у мальчика не было, да он от неожиданности не сразу сообразил, что за зверь резво бросился наутёк. И вдруг понял: это лисица, которая в тех же кустах охотилась на зайцев. Смычок гончих выгнал её на их с Павлом Петровичем лаз. Выжлятник отхлопал собак, те послушно вернулась на «остров». Павел Петрович не заметил этого — его первая свора как раз травила русака. «Дяденька, лиса!» — вскрикнул мальчик. Шан-Гирей обернулся и тут же спустил вторую свору, но было уже поздно: плутовка сделала хорошую фору и ловко улизнула от борзых. Как же Мишелю было жаль, что из-за его промедления упущена такая добыча! Однако Павел Петрович всё равно похвалил племянника и утешил, сказав, что и с опытными охотниками подобное случается.

Когда все зайцы с первого «острова» были подняты, ловчий дал отбой из рога, и охота была продолжена на другом «острове» — обширных зарослях засохшего бурьяна. Вернулись в Тарханы к вечеру, затравив десятка три русаков. Отдохнув, Мишель сделал первый набросок псовой охоты. В следующие дни он нарисовал ещё несколько сцен. Взрослые одобрили эти рисунки, а Екимка, наблюдавший охоту в некотором отдалении, пришёл от них в восторг.

Спустя неделю сильно похолодало, выпал снег. Скоро пруд покрылся прочным льдом. Как весело стало играть в догонялки и в снежки! Дети приходят домой все в снегу, раскрасневшиеся и довольные. Мишелю сделали новые большие санки, и теперь он катается с маленькими кузенами, лихо съезжая по дорожке прямо на замёрзшую гладь пруда. Возобновились на чистом снегу и военные игры. Мужики расчистили ходы в траншеях, и пошла борьба. В войну играли по субботам, потому что на воскресенье уроков не задавали. Однажды Мишель в пылу потешного сражения хлестнул нагайкой Колю Давыдова. Сразу было не до извинений, а потом «главнокомандующий» не стал просить прощения из-за гордости. На воскресенье друг уехал с сестрой в Пачелму проведать мать.

Шёл Рождественский пост, Мишель отстоял службу, но вышел из церкви не в настроении: всё ему казалось, будто в чём-то виноват. После обеда он вспомнил, как несколько лет назад обещал, что Колю в Тарханах никто никогда не ударит. Мишелю стало совестно. Да он ещё исповедался и причащался, не сказав об этом грехе сказать священнику. Утаил, выходит. Мальчиком овладело раскаяние, и он побежал в церковь. Там уже никого не было, кроме дьячка, который тушил лампадки колпачком на длинной ручке. Мишель встал у большой иконы Николы Угодника с тускло мерцающей лампадкой. Ему показалось, что святитель смотрит на него сверху с укоризной, чуть повернувшись боком. Мальчик всхлипнул. Из алтаря вышел батюшка Алексей Толузаков. Он был ещё в облачении: только что крестил младенцев.

— Что стряслось? — спросил он, подходя к исповедальному амвону.

— Я... я не сказал на исповеди… я вчера ударил нагайкой Колю ни за что… и не попросил прощения… — продолжая всхлипывать, признался Мишель.

— Это не страшно. Ты ведь просто забыл о своём невольном грехе, а теперь вспомнил и раскаялся. Вот что главное.

— Что же мне делать?

— Попросить извинения у Коли и всё.

— Обязательно попрошу, — успокаиваясь, обещал мальчик.

Батюшка накрыл его голову епитрахилью и, перекрестив, отпустил грех. Вечером Мишель выполнил своё обещание:

— Коль, прости меня, я тебя вчера не нарочно ударил нагайкой.

— Прощаю. Да я почти не почувствовал через тулуп и забыл уже.

— Значит, мир?

— Мир.

— Я тут задумал на Святках сделать всем сюрприз. Давай поставим домашний спектакль. Хочу, чтоб ты участвовал и Пелагея Гавриловна. Будете?

— Конечно, будем. Полине я напишу, она с удовольствием приедет из Пачелмы репетировать. А что за сюжет?

— Вот смотри, — Мишель протянул другу тетрадь, — я немного переделал черкесскую сказку. Её бабушка Катерина Алексевна мне на Кавказе рассказывала. Там всего три действующих лица: ты будешь играть бедняка Ахмеда, твоя сестра — его жену Жангулаз, а я купца. У нас должно получиться весело и смешно. Если ты согласен, я попрошу бабушку, чтоб нам сшили костюмы.

— Ладно, прочту и начну репетировать роль, — согласился Коля.

Сказка была забавной и поучительной. Чтобы свести концы с концами, бедные супруги Жангулаз и Ахмед решают продать серебряный пояс и нагрудник, доставшиеся жене в приданое. Ахмед идёт на базар и меняет дорогие украшения на пару быков, потом идёт дальше по базару, понравилась ему корова с телёнком, променял быков на неё, потом поменял корову на коня, коня — на козу, козу — на сукно, сукно на шляпу. Когда Ахмед шёл по мосту, ветер сорвал с него шляпу и бросил в быструю речку. Возвращается бедняк домой с пустыми руками, пригорюнившись, а навстречу ему богатый купец. Стал он расспрашивать Ахмеда, в чём его кручина, тот и рассказал. «Достанется тебе теперь от жены!» — говорит купчина. «Нет, жена мне ни словечка не скажет», — утверждает Ахмед. — «Не может быть!» — не верит купец. И поспорили они: если Ахмед прав, то купец даёт ему тысячу рублей, а если купец прав, Ахмед будет на него три года батрачить без платы. Дома жена одобряет все действия Ахмеда: в хозяйстве нужны и быки, и корова, и конь, и коза, и сукно, и шляпа. А что шляпа улетела, так это не беда — хорошо, что муж жив остался. Купцу не хочется отдавать тысячу рублей, стал он снова спорить: пусть де Жангулаз даст ответ на девять слов, которые он ей назовёт. Если ответит без запинки, он отдаст Ахмеду девять арб с богатством, а запнётся — Ахмед отдаст ему жену. Находчивая Жангулаз бойко отвечает на все слова, купец остаётся с носом, а бедняки получают его богатство.

Пелагее Гавриловне и Коле сказка понравилась, они начали репетировать с Мишелем по тетрадке. Из-за траура по почившему императору Александру Павловичу спектакль должны были играть не 26, а 29 декабря, накануне Нового года. Костюмы сшили к сроку. Да вот беда: Коля так и не затвердил наизусть свою роль и за два дня до спектакля всё ещё путал, в какой последовательности менял покупки его герой Ахмед.

— Коля, так нельзя. Ты ленишься и нас подводишь, — укоризненно сказал Мишель.

— Ну ладно, я постараюсь.

— Не просто постарайся, а обязательно всё выучи, чтоб от зубов отскакивало! — мальчик строго посмотрел на друга. — Раз обещал, умри, а сделай!

— Даю слово, что к завтрашней репетиции всё выучу.

— То-то. А ты, Екимка, зачем тут вертишься?

— Хочу с вами. Возьмите меня в игру.

— На будущий год непременно возьмём. А теперь ты ещё мал. Сюрприз будет послезавтра. Наберись терпения.

 Коля собрался и быстро доучил роль. Домашний спектакль удался. Гости с детьми и дворня от души смеялись. После представления детям вынесли сладкое угощение и устроили «бал» — танцы под фортепиано в зале, а взрослые в гостиной сели играть в карты.

Вскоре до Чембарского уезда дошло известие о восстании на Сенатской площади 14 декабря во время присяги новому императору Николаю Павловичу. Бабушку известие возмутило, но его значения в округе пока никто толком не осознал. Заканчивались Святки, когда из Москвы пришло письмо от Екатерины Аркадьевны Столыпиной с трагической вестью: в своём подмосковном имении Середниково скоропостижно скончался двоюродный дед Мишеля — брат бабушки генерал-майор Дмитрий Алексеевич Столыпин, герой Бородина. Ему было всего 40 лет. Елизавета Алексеевна очень жалела брата, скорбела и молилась об упокоении. Мишель тоже плакал о дядюшке, как он называл покойного. Теперь он уже никогда не услышит от него рассказы о войне, а трёхлетний кузен Аркаша и маленькие кузины Маша и Лиза стали сиротами. Возмущаясь восстанием декабристов, бабушка не предполагала, что её брат сочувствовал их убеждениям, и его внезапной смерти способствовали переживания из-за арестов его московских друзей и угроза, нависшая над близким другом и соседом по имению Михаилом Александровичем Фонвизиным, племянником знаменитого писателя. Фонвизина действительно вскоре арестовали и осудили.

До Чембара волна арестов не докатилась. Следствием восстания стали слухи среди крестьян, будто бы их скоро освободят от крепостной зависимости. В противовес этим слухам новый император выпустил манифест, который читали в церквях целых полгода по воскресеньям. Мишелю надоело слушать скучные казённые фразы манифеста, которые заунывно твердил пономарь: «Все состояния в государстве, в том числе и поселяне, как казённые, так и помещичьи крестьяне и дворовые люди, во всей точности должны выполнять все обязанности, законами предписанные, и беспрекословно повиноваться установленным над ними властям…». Манифест производил какое-то давящее впечатление, которое хотелось сбросить, выходя из церкви. Народные православные праздники и гуляния разряжали напряжённую атмосферу.

На сырной седмице в Тарханах после взятия снежного городка, парни и молодые мужики с улиц Бугор и Овсянка сошлись на льду пруда в кулачных боях стенка на стенку. Бабы, дети и старики смотрели на бои удальцов с плотины. Ни одна сторона не могла потеснить другую. Старики придирчиво следили, чтобы никто не нарушал правил: лежачих не трогали, «по мазку» — по крови — не били.

Всеми — и борцами, и болельщиками — овладел азарт. Мишель смотрит с восторгом, он и сам готов броситься в бой. Но вот Василий Шушеров выбирается из потасовки: ему разбили губу. Видя это, Евлампия Соколова, дочь управляющего, вскрикнула, а Мишель со слезами первый побежал к садовнику.

— Вася, как же это тебя так!? — закричал мальчик, подавая садовнику свой носовой платок.

— Ничего, барин, зубы целы, — отвечал тот, промокая кровь.

Подбежала Евлампия с чистым рушником и, плача, стала утирать ему лицо.

— До свадьбы заживёт, Лампушка, не плачь, — негромко говорил ей садовник.

Бугорские и овсянковские парни так и не уступали друг другу. Елизавета Алексеевна подала атаманам знак кончать кулачный бой и угощала всех вином из бочки… А разбитая губа у Василия зажила задолго до свадьбы: он обвенчался с Евлампией только в конце следующей осени — 26 ноября 1826 года.

Прощёное воскресенье пришлось на 28 февраля. На следующий день наступил Великий пост. Веселье смолкло. Крестьяне занялись подготовкой к весенним работам в поле. Ночи ещё оставались морозными, а днём потеплело. Мишель принялся лепить из подтаявшего снега и льда фигуры, которые семилетнему Екимке казались огромными. Сначала у пруда появилась ледяная медведица с медвежатами, следом сфинкс, которого Мишель сделал по картинке, потом голова витязя и спящая красавица Людмила из поэмы Пушкина «Руслан и Людмила»... Сверкающая в мартовских лучах галерея радовала глаз две недели, а потом постепенно таяла, и к Вербному воскресенью от снежных фигур не осталось ничего, кроме воспоминаний.

 

У кормилицы

 

В начале июля 1826 года дни в Тарханах стояли знойные, лишь к вечеру жара немного спадала. Искупавшись в барском пруду, Мишель вернулся домой за час до полдника. Он присел за стол и, глянув на икону Богородицы, висевшую в красном углу, вспомнил, что у Васи Шубенина сегодня именины. Мишель был очень дружен с младшим сыном кормилицы, учил его чтению, письму и арифметике. Начались эти уроки ещё зимой. Однажды после катания на горке Вася весь вымок, и бабушка оставила его в барском доме, пока сушатся вещи. Увидев на столе азбуку, по которой учились Екимка и Алёша Шан-Гиреи, ребёнок заинтересовался и стал спрашивать у Мишеля, какие там буквы. Тот со стыдом вспомнил, как в пятилетнем возрасте отбивался от азбуки, и решил учить смышлёного Васю, который с тех пор с большой охотой ходит в усадьбу на занятия.

Часы пробили пять. Мишель стал отпрашиваться у бабушки:

— Бабушка, я хочу проведать кормилицу. Можно?

— Иди, только к ужину возвращайся, — разрешила Елизавета Алексеевна.

— Сегодня у Васи именины, надо его порадовать подарком.

— Ты фигурок всяких уж много ему привёз с Кавказа и с ярмарок, отнеси-ка лучше гостинчик — вареньица. У нас прошлогоднее осталось, а у Лукерьи кончилось ещё весной. Выбирай, какое хочешь: клубничное, яблочное, смородиновое или вишнёвое.

На селе сады держали только тарханы и кормилица: барщинным крестьянам было не до плодовых деревьев — вырастить бы урожай зерновых, овощей и конопли, из волокна которой делали одежду и верёвки. Лукерья Алексеевна варила на мёду варенье из вишен, яблок, слив, смородины и малины. Клубникой ей заниматься было некогда, эта ягода росла только на барских полях. Мишель не колебался:

— Клубничное. Вася его очень любит. Если осталось, можно на сахаре?

— На сахаре варенье дорогое. Ты же знаешь, что варим такое только на праздники и для гостей, — заворчала Елизавета Алексеевна.

— Бабушка, но ведь прошлогоднее варенье всё равно гостям подавать неприлично. А у Васи сегодня именины. Это для него большой праздник. И для кормилицы тоже!

— Ну ладно, — смилостивилась бабушка. — Дарья, пошли-ка Машутку в погреб за клубничным вареньем. Накажи, чтоб выбрала прошлогоднее на сахаре. Эти горшки слева в углу за дверью, на них помечено.

— Слушаюсь, барыня.

Дарья была скуповата, ей не хотелось давать для сына кормилицы варенье на сахаре, но барское приказание она исполнила, как всегда, быстро и точно.

Обрадованный Мишель отправился к кормилице, осторожно неся в холщовой сумке горшок с вареньем, а под мышкой — азбуку и прописи. Он и летом занимался с Васей по вечерам. Дорога шла по высокому берегу большого пруда, вдоль которого стоят домики улицы Бугор. От Никольской церкви начинается Овсянка. Церковь недавно закрыли, но ещё не успели разобрать и перенести на деревенское кладбище. На её месте бабушка решила возвести кирпичный храм во имя небесного покровителя внука и покойного мужа — Михаила Архангела. Батюшка Алексей перенёс службы в церковь Марии Египетской, которая теперь стала приходской.

Закрытый храм являл собой грустноватое зрелище, и Мишель быстро прошёл мимо него. Вот и Кормилицын пруд справа от дороги, а за ним высокая просторная пятистенка Шубениных, крытая тёсом, с красивыми резными наличниками на окнах. Эта изба топилась по белому — одна из немногих на селе.

Из сеней навстречу Мишелю выпорхнули ласточки, сновавшие туда-сюда за кормом для подросших птенцов, которые вот-вот встанут на крыло. Лукерья, как всегда, хлопотала по хозяйству: скотины у неё полон двор.

— Здравствуй, мамушка, — сказал Мишель с порога.

— Мишенька! Заходи, радость моя, — кормилица вытерла руки рушником, обняла и поцеловала воспитанника в лоб. — Садись за стол.

— С именинником, мамушка! Я тут для Васи подарок принёс.

— Благодарствую, Мишенька, что не забыл. Сынок вот-вот придёт с дальнего сенокоса. Старшим ходил помогать сено ворошить. Погода жаркая, завтра скирдовать будут.

— Я подожду. Мы тут с ним позанимаемся.

Ждать пришлось всего несколько минут. Во дворе послышалось мычанье — Вася по пути пригнал коров из стада на вечернюю дойку. Вымыв руки в рукомойнике во дворе, мальчик вбежал в горницу.

— Здравствуй, именинник! Вот тебе гостинчик к празднику! — Мишель протянул горшок своему подопечному.

— Благодарствую, — Вася взял подарок и по запаху понял, что это: — Клубничное варенье! Моё любимое! Вот здорово!

Преодолев соблазн сразу отведать угощение, мальчик поставил его на общий стол, как заведено в семье.

— Вы здесь позанимайтесь пока, — сказала кормилица, — я пойду коров подою, а потом полдничать будем.

За интересным уроком время пролетело быстро. Вася уже почти всю азбуку выучил и начал уверенно читать по слогам. Мишелю нравилась роль учителя, он показал мальчику одну из последних букв алфавита — ер, или твёрдый знак. Вася с лёту понял, что это за буква, но правильно написать у него не получалось: руки огрубели на сенокосе. Мишель терпеливо показывал ему по прописям, потом задал домашнее задание по чтению и объяснил примеры на сложение и вычитание.

Кормилица вернулась с кринкой процеженного парного молока и, поставив её на стол, стала угощать мальчиков.

— Сейчас вам, мои хорошие, молочка налью по кружечке. И хлебца ситного я сегодня в честь именин напекла, — она ловко достала с печного пода ароматный каравай, отрезала каждому по большому ломтю, густо намазала клубничным вареньем и подала.

Друзья уписывали угощение за обе щёки. Мишелю оно было по вкусу не меньше, чем Васе: не то что чёрствый утренний хлеб с маслом и кресс-салатом, который дают на завтрак в усадьбе по указанию доктора Леви.

В горницу вошла кошка с пойманной мышью в зубах. Почуяв запах свежего молока, она бросила задушенную добычу и стала тереться у Васиных ног.

— Киса, Киса, — мальчик нагнулся погладить её и нечаянно опрокинул недопитую кружку. Молоко пролилось на пол, кошка тотчас бросилась его подлизывать.

Вася с досады чертыхнулся, потянулся за кружкой и смахнул на пол недоеденный кусочек хлеба.

— Не след поминать нечистых, сколько раз тебе говорить! — кормилица пригрозила сыну пальцем. — Не ровён час пристанут, не отвяжешься. Морок наведут, прельстят. Забыл разве сказ про Марью-вдову? Молись сейчас же.

Вася подобрал хлеб и кружку с пола и послушно перекрестился:

— Прости, Господи, помилуй и спаси! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

— То-то же.

— Мамушка, а что это за сказ про Марью-вдову? — спросил Мишель.

— Вы разве не слышали в девичьей?

— Нет.

— Ну, тогда я, Мишенька, расскажу. И ты, Васятка, ещё раз послушай, тебе на пользу.

Кормилица присела за стол и рассказала о том, как в старину жила в селе молодая крестьянка. Всё у неё ладно было, супруга своего она очень любила, за детками хорошо ходила, нужное всё в доме имела. Да случилось поветрие, заболел её муж и помер. Горько затосковала вдова. Шло время, а Марья всё думала об Иване как о живом, плакала о нём, звала к себе ласковыми именами, как при жизни, и новые нежности придумывала. Мнилось ей, что слышит её покойный и даже отвечает. Каждую ночь она видела его во сне. Он являлся ей краше прежнего ликом и стал ещё милей и желанней. Она просыпалась и, поняв, что это не наяву, снова желала возвратить дорогой сердцу образ, плакала, звала и манила его к себе, хотя и знала, что поступает не по Богу. До того дошло, что уж и днём могла видеть любимого мужа, стоило только ей на минутку глаза прикрыть. Она грезила им с улыбкой стоя и сидя, откладывала в сторону рукоделие, бросала начатое дело. Стали соседи примечать, что с Марьей неладно: людей сторонится, молчит, когда приходится быть с ними, в церковь не ходит, стала бледной и худющей, детишки у ней голодные и немытые сидят. «Тает, как свечка, — вздыхали соседки. — Уж не змей ли нечистый к ней повадился?» Начали они по ночам приглядываться к избе вдовы. Оказалось, и вправду змей её изводит. Кто-то видел, как в темноте огненный шар с длинным хвостом пролетел над крышами, сделал витки над кровлей вдовы, рассыпался мелкими искрами и пропал. На утренней заре он вновь взвился над её избой и растворился в туманной дымке. Другие слышали, что в доме Марьи всю ночь раздавались голоса и ласковый смех. Летающий змей — это злой дух, дьявол. Узнав горе вдовы, лукавый принимал обличье её покойного мужа и являлся ей, коварно обманывая несчастную, прельщал её, нашёптывая нежные слова и расточая опасные ласки. А она наслаждалась обманом. Коварный змей завладел её мыслями. Порой она чуяла, что делает нехорошее, но не могла противиться дьявольской силе. Соседи увещевали вдову, давали понять, что её встречи с ночным гостем для них не секрет: «Смотри, Марья, до добра такое дело не доведёт. С нечистью шутки плохи». Но это только настораживало и злобило больную. Ей становилось всё хуже и хуже, и бездна погибели могла разверзнуться перед нею. Жаль добрым людям Марью и сироток, решили они их спасать. Пришла к ней сведущая бабка, зажгла пучок богородской травы и, творя заклинания, обдала благовонным дымом всю горницу, сени, обошла вокруг избы. Дабы отразить преследования искусителя, вечером к прельщённой вдове отправились ночевать соседки — бабы не робкого десятка. Улеглись они на кровать хозяйки, а саму отправили к детям на печь, чтоб враг не мог её сразу отыскать. Известно, как змеи печей не любят. С самого краю положили спать ребёнка, чтобы ангел-хранитель чистой детской души защитил и мать. Прилетел змей в урочный час на свидание, хотел попасть внутрь, а вокруг избы, окуренной богородской травой, — прочная преграда. Завыл он, пытаясь проникнуть то с одной, то с другой стороны, то в окна, то в дверь, и всё тщетно. Он свивался жгутом, рассыпался искрами и снова с силой возвращался, чтоб войти в желанный приют, стал бить в стены и углы избы. Не спавшие женщины с трепетом ждали, что будет дальше, и даже слышали стон. После полуночи удары стихли. Утром ночевальщицы увидели на одном углу избы будто бы след крови, который с первыми лучами солнца пропал. Больше летающий змей к вдове не возвращался, и Марья начала медленно приходить в себя, словно после тяжкой болезни.

— Вот так, ребятки, — закончила сказ кормилица. — Опасно иметь дело с нечистой силой. Лучше не навлекать её на себя.

— Спасибо, мамушка! Такая интересная легенда, не то что французские поучительные рассказики, которыми нас пичкает гувернёр.

— Рада, Мишенька, что понравилось. Ну да мне пора на стол собирать, скоро главные едоки с сенокоса придут.

В проёме двери показалась вихрастая голова Федьки Фролова, соседского мальчишки лет четырнадцати:

— Здрасте, барин. Здрасте, тёть Луш! Отпустите Васю купаться.

— Идите, ребята, вечером купанье самое полезное.

— Мамань, можно я возьму кусочек упавшего хлебца покормить оленёнка и лосёнка на усадьбе?

— Бери, но до темна чтоб дома был.

— Идёмте скорей, — нетерпеливо подогнал их Федька.

Попрощавшись с кормилицей, Мишель отправился с ребятами на Барский пруд. Там были устроены купальни для детей и взрослых. Потом всей гурьбой побежали к загону, где паслись оленёнок и лосёнок. Их недавно купила бабушка на забаву внуку с товарищами. На вечерней заре Вася убежал домой, усталый и счастливый.

После ужина Мишель пошёл к себе в комнату. Чтение у него не заладилось, он вышел на балкон и стал любоваться сгущающимися над селом сумерками. В пруду отражались розоватые перья облаков, они постепенно гасли и сливались с лиловым небом. В некоторых окошках крестьянских домов, крытых соломой, светились тусклые огоньки — припозднившиеся хозяйки зажгли лучины. Из одной избы вьётся дымок — кто-то из сельчан собрался париться в печи или готовится выпекать хлеб. Искры из отопительного отверстия над дверью напомнили Мишелю легенду о змее, рассказанную кормилицей. Он вновь и вновь оживлял в своём воображении загадочные события, подбирая слова для их лучшего описания, и лёг поздно, когда совсем уже стемнело, и над гладью пруда взошёл серебристый молодой месяц.

 

Синий шнурок

 

Осенью 1826 года в Тарханах вновь начались занятия по всем предметам, кроме греческого языка. Мишелю он пришёлся не по вкусу, и бабушка ему уступила — отложила уроки на неопределённое время. Пожилому гувернёру-греку Василию Дриеву Елизавета Алексеевна милостиво разрешила остаться в Тарханах. Судьба не баловала 60-летнего кефалонца: в Россию он бежал от произвола турецких властей. Василий поселился на селе в небольшом домике и занялся хорошо известным ему скорняжным ремеслом, которому успешно обучал крестьян. Впоследствии этот промысел приносил тарханцам хорошие доходы.

На день рождения тётя и бабушка заказали для Мишеля красивый альбом. Небесно-голубую бархатную обложку украшал золотой вензель «MJL».

— Вот, Мишель, будешь писать сюда полюбившиеся тебе произведения. Надеюсь, и твои сочинения скоро здесь появятся, — сказала Мария Акимовна, даря альбом.

— Огромное спасибо! Чудесный альбом. Непременно буду записывать туда разные опусы.

Тётенька теперь приезжала к двоюродному племяннику из Апалихи — собственного имения, которое в июле 1826 года она купила при поддержке Елизаветы Алексеевны. Ради этого та даже заложила 190 душ своих крестьян.

Екимка и Алёша по-прежнему учатся в Тарханах, ведь Апалиха совсем рядом — нет и трёх вёрст. Мишель там часто гостит у своих троюродных братцев и сестрёнки. Ему нравится деревянный одноэтажный дом, обшитый тёсом, с резными наличниками на окнах и шатровой кровлей с венцами. Южный фасад дома напоминает сказочный терем. Внутри дети любят носиться по длинному узкому коридору, забегая в разные комнаты. Но самый большой интерес у мальчиков вызывает конезавод, который Павел Петрович Шан-Гирей начал устраивать в имении. Парк в Апалихе с ровными аллеями, клумбами, небольшим прудом и плодовым садом Мишель знает не хуже тарханского. Очарование ему придаёт речка Марарайка, вьющаяся среди раскидистых ракит.

В начале июня 1827 года, накануне Петрова поста, Мария Акимовна пригласила родственников и соседей к себе на именины. Из Тархан отправились в двух открытых экипажах. В один сели гостившие у бабушки родные: Александр Алексеевич Столыпин с женой Екатериной Александровной и дочками Машей и Варей. К радости Мишеля, Агату Столыпину посадили в другую карету, где он сидел с бабушкой и Колей Давыдовым. Столыпины приехали к ним на Троицу и остались ещё на недельку из-за именин тетёньки.

Мишель не видел Агату два года. В 1825 году, когда они вместе гостили у Хастатовых на Кавказских водах, стеснительная девочка была ещё угловатой и немного нескладной. Теперь кузина очень похорошела: высокая, стройная, с красивой осанкой, нежным овалом лица, изящным прямым носиком, большими серыми глазами и милыми ямочками на щеках. Когда Агата, приехав в Тарханы, поздоровалась с Мишелем и улыбнулась, её улыбка показалась мальчику ослепительной. Он пылко увлёкся девушкой, хотя она на пять лет его старше. Это чувство было не таким робким, как первая детская любовь. Мишель много времени проводил с кузинами, запросто болтал с ними, водил их по селу, по парку, шутил, рисовал шаржи, но свою влюблённость в Агату старался никому не показывать, хотя ему представлялось, что и она с ним особенно мила. По дороге в Апалиху, стараясь привлечь внимание девушки, он принялся рассказывать ей об окрестных селениях, с лёгким юмором отзываясь об их владельцах:

— По левую руку деревня Дерябиха. Тамошний помещик отставной подполковник Кондратий Никифорыч Жилинский у нас бывает. Он нравом крут, хоть не богат, зато в охоте — хват! Собак заботливо голубит, а вот людей частенько лупит.

Коля и Агата смеются, и Мишель с ними. Бабушка улыбается и поясняет:

— Раскольники его крестьяне, а он этого терпеть не может, потому и лупит.

— А справа что за село? — спрашивает Агата.

— Подсот называется. Там много владельцев, и потягаться им есть о чём. Одна Татьяна Софронна Москвина чего стоит, не дай ей вина — дай поспорить. Эта барыня Москвина и не сказать, чтоб умна, зато тучна и склочна. От последнего её свойства милой тётеньке одни беспокойства.

— Ну и охотник ты до острот! — весело говорит Агата и улыбается, обнажая ряд ровных белых зубов.

«Как она хороша! Словно чайная роза среди степных трав», — думает Мишель, любуясь девушкой.

Вот и Апалиха. Экипажи по широкой аллее подъезжают прямо к крыльцу. Мишель соскакивает с подножки первым и подаёт руку Агате. День тёплый, ясный, и именинные столы накрывают в саду. Вокруг них весёлая суета. Почти вся родня уже собралась. У Марьи Акимовны гостит её сестра Анна с дочками Катей и Машей и маленьким сынишкой Аркашей. Екимка с Алёшей подбегают к Мишелю:

— Привет! А мы готовим маменьке поздравление в стихах! Папенька сочинили. И обе Кати будут тоже читать наизусть!

— Привет! Вы молодцы! Учите скорее, а то все гости, наверное, уже тут, — отвечает Мишель и, увидев Павла Петровича, одетого, как всегда, в черкеску, здоровается: — Бонжур, дяденька.

— Здравствуй, Мишель! Здравствуйте, мои милые, — дядя целует ручки барышням и Екатерине Александровне, жмёт руку Столыпину и продолжает: — Не все ещё в сборе, ждём Жизневских.

— А кто такие Жизневские? — спрашивает Маша Столыпина.

— Помните Пелагею Гавриловну Давыдову, Колину сестру? Она прошлый год вышла замуж за чиновника Игнатия Осипыча Жизневского. Они теперь в Пачелме живут. Это далековато отсюда, но скоро прибудут. Мишель, покажи-ка кузинам пока наш парк.

— С превеликим удовольствием, дяденька. Только тётеньку сначала пойду, поздравлю.

Мишель нашёл нарядную Марью Акимовну у стола. Она вместе с Елизаветой Алексеевной давала последние распоряжения слугам. Мальчик нарисовал для именинницы тарханский пейзаж с видом церкви Марии Египетской и барского дома, отражённых в пруду. Изящную рамку Мишель сделал сам под руководством Павла Петровича. Марья Акимовна похвалила подарок и расцеловала племянника.

 Барышни Столыпины тем временем скучали, невольно слушая разговор отца с помещиком Жилинским и его 16-летним сыном Володей о достоинствах охотничьих собак. Кузины обрадовались, когда Мишель повёл их по тенистым аллеям парка, потом вдоль пруда к Марарайке и наконец к заветному роднику на её берегу.

— Вода здесь превкусная. Попробуйте, — он взял жестяную кружечку, которая всегда стояла у родника, сполоснул её, зачерпнул воды и подал сначала Маше — как старшей, а потом Агате. Младшая кузина Варя, ровесница Мишеля, не утерпела, сама зачерпнула пригоршню воды, выпила и сказала:

— Правда, вкусная!

— Барби, ну куда ты лезешь? Смотри, платье облила.

— Ерунда! Сегодня тепло, высохнет! — беспечно отмахнулась та, зачерпывая новую пригоршню.

Мишель тем временем заворожено смотрел, как Агата маленькими глотками пьёт студёную водицу, изящно держа простую кружечку — как дорогую фарфоровую чашку. С какой радостью он побродил бы с нею наедине по берегу речки! Невинную мечту прерывает Екимка:

— Мишель! Вас зовут к столу!

— Уже идём!

Мальчика сажают между Агатой и Варей. Екимка, Алёша и две Кати — Петрова и Шан-Гирей — бойко читают поздравление, но Мишель почти не слушает, погружённый в свои нежные переживания. Он рассеянно хлопает со всеми, улавливая только последние слова немудрёных поздравительных стихов. Поданные вкусные блюда развлекают его, он кушает поначалу с большим удовольствием и холодец, и фаршированную рыбу, и котлеты, шутливо нахваливая всё Агате. Доходит очередь до сладкого, мальчик рекомендует кузине приготовленные тётенькой шоколадные конфеты, но тут видит, что она, кушая пирожное, кокетливо поглядывает на Володю Жилинского, а тот улыбается ей.

Мишель так огорчился, что даже забыл о конфетах. Ревность закралась в его душу. «Он на четыре года старше меня, выше, красивее. Я для неё всего лишь младший кузен…», — грустно думал он на обратном пути. В экипаже с ним на этот раз ехала не Агата, а Варя. Девочка, пытаясь его расшевелить, подтрунивала:

— Мишель, ты чего воды в рот набрал?

— Отстань, Барби. Я степью любуюсь.

— И думаешь о чём-то высоком?

— Думаю, — рассеянно отвечает мальчик.

— А вот и нет! Я знаю, ты просто объелся на именинах!

— Ничего не объелся.

— А вот и объелся! Я же видела, что ты слопал столько пирожных, что даже к конфетам не притронулся, а они самые вкусные были!

— Ага, ты, значит, сама мои конфеты съела. Вот и радуйся! Скоро растолстеешь.

— Не растолстею. Я всего две скушала.

— Мишенька, Варенька! Полно, мы уж приехали, — строго сказала детям бабушка.

До вечера Мишель был не в настроении. Чтобы развеяться, он велел Андрею оседлать лошадку и поехал кататься по парку. Тем временем бабушка пригласила гостей пить чай на веранде. Мишель галопом проскакал мимо, горячо желая, чтобы Агата обратила внимание, какой он хороший наездник в свои двенадцать лет. Умчавшись в парк, мальчик срывает ветку цветущего чубушника и, подъезжая к веранде, бросает её Агате. Однако прыткая Варя на лету хватает ветку и кричит вдогонку: