Дорожные рассказы о Суворове

 

Весной 1825 года Мишель часто простужался и болел. Снова дала о себе знать почти забытая золотуха. И Елизавета Алексеевна по совету доктора Леви в третий раз собралась с внуком на Кавказские воды. Узнав из письма Юрия Петровича, что Миша Пожогин, который первый год учился в Москве в Кадетском корпусе, тоже несколько раз болел, она предложила взять его с собой. На Кавказ с Мишелем поехали и гувернёр Жан Капэ, и бонна, и, конечно, доктор Леви. Бабушка хотела, чтобы они продолжали заниматься с внуком языками и заодно подкрепили своё здоровье. Выехали в первых числах мая целым поездом — вместе с бабушкиным братом Александром Алексеевичем Столыпиным, его женой Екатериной Александровной и тремя дочерьми, которых Мишель называл кузинами. С Варей, младшей из них, он запросто дружил, а старшие — девятнадцатилетняя Маша и пятнадцатилетняя Агата — считали себя взрослыми барышнями и держались особняком, предпочитая общество матери.

Ехали быстро и без приключений, даже в Аксае каравана ждать не пришлось. Дорогой Мишель не упускал случая расспросить Александра Александровича о его службе у легендарного Суворова.

— Приехал я в Варшаву в 1795 году представляться фельдмаршалу, — начал Столыпин свой рассказ. — Генерал-адъютант Тищенко доложил ему обо мне: «Адъютант Столыпин». Суворов, обернувшись ко мне, спросил: «Где служил твой отец?» Я от волнения забыл и отвечал: «Не знаю, Ваше Сиятельство!» Он, приложив указательный и средний пальцы правой руки к губам, вскричал: «В первый раз… Не знаю!». Граф Хвостов, известный стихотворец, тут бывший, прибавил: «Алексей Емельяныч служил по статской службе». Зная, что фельдмаршал статскую службу не любит, я с испугу вспомнил и закричал во всё горло: «Нет, Ваше Сиятельство, батюшка служил в Лейб-кампанском корпусе!». Тут фельдмаршал и все предстоящие засмеялись. Вот какой конфуз со мной приключился в первый же день. Но Александр Васильич ко мне с добром относился, звал не иначе как «Мальчик!». Мне тогда девятнадцать лет всего было. И прослужил я при нём полтора года.

— А правду говорят, что Суворов ледяной водой каждый день обливался? — поинтересовался Мишель.

— Правду. Когда мы с апреля 1796 года в Тульчине стояли, просыпался он обыкновенно в два часа пополуночи, окатывался холодной водой и обтирался простынёю перед камином. Потом пил чай и, призвав к себе повара, заказывал ему обед из четырёх-пяти кушаний, которые подавались в маленьких горшочках. После чая занимался делами, потом читал и писал на разных языках, обедал около восьми часов поутру, отобедав, ложился спать. В четыре часа пополудни вставал, напившись чаю, отдавал приказания правителю канцелярии, в десять часов ложился. Накануне праздников в домовой походной церкви всегда бывал он у заутрени, а в сам праздник — у обедни.

— Что же он кушал в горшочках?

— В скоромные дни едал говядину с разными пряностями варёную, щи из капусты, каши из разных круп, жаркое из дичи или телятины, разварную щуку. В постные дни готовили по-разному: белые грибы, пироги с грибами, постные щи и щуку с хреном. Александр Васильич излишеств и роскошеств не любил. Когда в дороге проезжал мимо какого-нибудь гарнизона, приказывал себе почестей не устраивать и сам перед вельможами, кто у власти, не лебезил. И в быту предпочитал, чтобы всё скромно и удобно было. В спальне фельдмаршала, обыкновенно посередине, к стене настилали сена, которое покрывали простынёй и одеялом, в головах клали две большие подушки. Это и составляло всегда его постель. У окна ставили стол для письма, два стула и маленький столик, на котором повар разливал чай. Для спальной всегда назначали комнату, где есть камин, и для кабинета особой комнаты не занимали.

— Дядюшка, а в боях с Суворовым Вам приходилось быть?

— Нет, только в Петербурге и в Тульчинском лагере довелось стоять. Перед разводом фельдмаршал всегда говорил солдатам поученье: «Солдат стоит стрелкой — четвёртого вижу, пятого не вижу. Солдат на походе равняется локтем. Солдатский шаг — аршин, в захождении полтора. Солдат стреляет редко да метко, штыком колет крепко. Пуля — дура, штык — молодец! Пуля обмишулится, штык — никогда». Приказания он отдавал кратко, не всякий мог догадаться. Однажды перед ученьем приказал мне передать дежурным полковникам: «Пушки не боялись бы лошадей, а лошади пушек!». Те не поняли, а я смекнул, что должно кавалерии против артиллерии учиться. Оказалось, верно. И пошутить фельдмаршал любил, особенно за обедом.

— Расскажите, дядюшка, хоть одну шутку.

— Однажды за столом подле меня сидел полковник Борщёв и в продолжение обеда со мной разговаривал. Перед самым окончанием Суворов сказал мне: «Мальчишка, берегись: ведь Пётр Афанасьич фран-масон; он всё знает, что делается. Пётр Афанасьич, что теперь делает китайский император?» Борщёв отвечал: «Он уже отобедал, встал из-за стола и пошёл почивать». Фельдмаршал встал из-за стола, сказал: «И нам пора спать!» — и ушёл.

— Здорово! А ещё!

— Другой раз в числе гостей было семейство французских эмигрантов. Я далеко сидел от них и не слышал, о чём он с ними говорил. Вдруг дежурный генерал сказал довольно громко: «Столыпин! Фельдмаршал вас спрашивает». Я привстал и спросил: «Что прикажете, Ваше Сиятельство?» — «Чем у нас чистят полы?» — «Нашатырём, Ваше Сиятельство». — «Что стоит в день?» — «Двадцать пять червонцев». — «Помилуй Бог, как дорого!» — сказал Суворов, не поведя бровью. Все молчали, а после обеда меня спрашивали, почему я отвечал про нашатырь, коим никто полы, разумеется, не чистит. Пришлось признаться, что я бухнул первое пришедшее в голову, зная, что за обедом фельдмаршал всегда шутит и не терпит медленности.

— А отчего недолго Вы служили у Суворова?

— В ноябре 1796 года скончалась государыня императрица Екатерина Великая. Фельдмаршал очень тяжело пережил её кончину, молился в походной церкви в алтаре со слезами. Это мне священник сказал. Нам Суворов слёз своих не показывал. Воцарился государь Павел Петрович и начал реформировать армию. Всё больше муштра да парады пошли. Многие офицеры тогда предпочли в отставку уйти. Суворов эти порядки палочные критиковал, высмеивал, вот и попал в опалу на год. В 1797 году 1 марта в три часа пополуночи Александр Васильич отправлялся из Тульчина. Мне памятно, как он перекрестил меня, поцеловал в лоб и, ударив по плечу, сказал: «Бог милостив, мы ещё послужим вместе!». К моему несчастию, сего не случилось.

За интересной беседой время в дороге летит быстро. Вот уж и каменная Ставропольская крепость виднеется на возвышении, внизу речка и прямые улицы с беленькими домиками¸ крытыми камышом, среди которых выделяется несколько каменных зданий. В Ставрополе к путешественникам присоединились Петровы: Павел Иванович, командир Моздокского казачьего полка, его беременная жена Анна Акимовна, урождённая Хастатова, и две дочки — пятилетняя Катенька и трёхлетняя Машенька.

 На Горячих Водах вся эта большая компания разместилась, как всегда, в доме Екатерины Алексеевны Хастатовой. Осталось место и её сыну Акиму Хастатову, и Шан-Гиреям, приехавшим из Шелкозаводской. Мише интересно заниматься с Екимкой — ему уже шесть лет. К несчастью, его старший брат Петя умер несколько лет назад от детской болезни, зато появились младшие братики и сестричка — Лёша, Катя и Мишенька, которому от роду было несколько месяцев. Словом, дом полон кузенов и кузин разных возрастов. Даже купален в Ермоловских ваннах на всех сразу не хватает. Скучать некогда.

 

 

Лето на Кавказских водах

 

Во дворе горячеводского дома Хастатовых, как всегда, царила весёлая суета, когда Екатерине Алексеевне принесли письмо из Петербурга. Распечатав конверт и прочитав первые строки, она со слезами опустилась на лавку, не в силах вымолвить ни слова. Елизавета Алексеевна бросилась к сестре:

— Катерина, что случилось?

— Аркадий умер… — чуть слышно ответила та, давясь от слёз.

Не теряя самообладания, бабушка прочла письмо. Вера Николаевна Столыпина сообщала, что 7 мая её супруг Аркадий Алексеевич скоропостижно скончался. Елизавета Алексеевна села рядом с сестрой и тоже заплакала. Дети притихли. Для всех это было большое горе. Мишель не встречался с покойным двоюродным дедом, но был так много наслышан о нём, что тот всегда будто сопровождал его по жизни. В юности будущий сенатор приезжал с родными на Кавказ проведать сестру и написал об этих местах стихотворное послание, которое мальчику показывала Екатерина Алексеевна. И хоть сам Аркадий Алексеевич невысоко ценил свой поэтический дар, Мишелю нравилось в стихах описание Кавказских гор и минеральных источников:

Вот что встречает здесь обворожённый взор:

Там представляются хребты Кавказских гор,

Взимающих чело за облака густыя;

От снега вечного и льду они седыя!

Их отрасль лучшая, Эльбрус двуглавый там

Картину подаёт прекрасную глазам,

И белый верх его лучами позлащает

Тут чёрных гор ряды, поближе к нам в виду,

Являют новую приятность, красоту;

Лиются между них ревущи водопады:

Тут камни дикия, развалин тут громады,

Меж коими стада, от зноя удалясь,

Оставя корм в полях, лежат в полдневный час;

Пасущий их черкес в свою свирель играет,

И эхо дику песнь в пещерах повторяет.

Везде стремительно бьют свежие ключи;

Над ними зыблются вкруг солнечны лучи.

Здесь попечительность всещедрыя природы

Из недр земных даёт целебны воды,

Там наподобие шампанского вина,

Кипит ключ кислых вод, всех вкус к себе маня,

И пьющие из них все пользу ощущают.

Тут тёплых вод ключи премногих излечают.

Твёрдые характером Екатерина и Елизавета Алексеевны скоро взяли себя в руки и пошли заказывать поминальный молебен в деревянном казачьем Успенском храме, недавно перевезённом на Горячие Воды из Воронежской губернии. В нём был освящён пока только один главный алтарь, а во втором ещё велись работы, на которые молящиеся бабушки не обращали внимания. Мишель тоже остро ощущал семейное горе, со слезами молился об упокоении Аркадия Алексеевича.

Через две недели Павел Петрович Шан-Гирей получил из столицы выписанный им журнал «Северная пчела» и прочёл всем вслух стихи Кондратия Рылеева, обращённые к вдове Вере Николаевне Столыпиной:

Не отравляй души тоскою,

Не убивай себя: ты мать;

Священный долг перед тобою —

Прекрасных чад образовать.

Пусть их сограждане увидят

Готовых пасть за край родной,

Пускай они возненавидят

Неправду пламенной душой,

Пусть в сонме юных исполинов

На ужас гордых их узрим

И смело скажем: знайте, им

Отец Столыпин, дед Мордвинов.

— Она, дочь славного адмирала Николая Семёныча Мордвинова, воспитает сирот достойными людьми, — с уверенностью сказал Александр Алексеевич, — всех семерых. И отец ей поможет. Он хоть и стар, но крепок телом и духом.

— Смерть Аркадия — это не для одних нас невосполнимая потеря, а для всей России, — поддержала его Елизавета Алексеевна, утирая глаза платочком. — Машенька, перепиши-ка мне эти стихи в память о брате, — обратилась она к племяннице.

— Непременно перепишу, тётенька, — ответила Марья Акимовна, пересадила мужу на колени крошку Катеньку, взяла журнал и пошла к себе.

Траур не помешал принятию вод и минеральных ванн. Скоро Мишель забыл о золотухе и окреп. В пасмурные дни и по вечерам он с огромным интересом читал и перечитывал книги, которые были в доме Хастатовых: «Светлану» Жуковского, «Руслана и Людмилу» Пушкина, стихи Гейне и Гёте, московские и петербургские журналы — их выписывал Павел Петрович Шан-Гирей. В погожие дни дяденька и лихой наездник Аким Хастатов начали заниматься верховой ездой с двумя Мишелями — Лермонтовым и Пожогиным. Мальчикам подобрали маленьких спокойных лошадок и черкесские сёдла вроде стульчиков — со спинками. Сначала потихоньку катались по разросшемуся городу, а потом по ближним окрестностям. Пологим серпантином заезжали на вершину Машука. Отсюда чётко видны синие зигзаги Главного Кавказского хребта, огромная шапка Шат-горы, а ближние горы — как на ладони. До Бештау, кажется, рукой подать. Три из пяти его вершин возвышаются над кудрявой грядой облаков, меняющих очертания и напоминающих Мишелю то летящих витязей, то сказочных коней, то вьющихся змей. Большое озеро Тамбукан, что вёрстах в десяти от Горячих Вод, блестит вдалеке маленьким зеркальцем. Впечатлившись величественными картинами, мальчик устраивается в саду и по памяти рисует акварелью пейзажи, графитными карандашами — лошадей и всадников, горцев и казаков. В альбоме Марьи Акимовны он, давая волю фантазии, старательно изобразил большое озеро с парусной лодкой, пригорок с верстовым столбом, странницу с палочкой, отрока на мостках, а вдалеке — силуэты Бештау и Машука. Хозяйке альбома картинка понравилась, но она никак не могла угадать, что за местность нарисовал Мишель:

— Молодец! Озеро вроде на Тамбукан похоже, но такого вида на горы оттуда нет.

— Тётенька, это я так придумал, чтобы было красивей. Может, здесь когда-нибудь появится озеро.

— Может и появится в далёком будущем, лет через сто или двести. Порой даже самые смелые фантазии воплощаются, — улыбнулась Марья Акимовна и, чтобы не огорчать племянника, ещё раз похвалила: — А рисунок твой хорош. Композиция интересная и перспектива удачно передана.

Закончив курс горячих серных ванн, бабушка, Мишель и родственники на этот раз ездили и на Железные Воды. Хотя целебные источники доктор Гааз открыл здесь в 1810 году, ещё пять лет назад у поросших лесом гор Железной и Змеиной стояли только шалаши и кибитки, а купаться приходилось в яме, огороженной плетнём. Теперь же появились первые купальни и дома, а между двумя источниками прорубили просеку. Необыкновенно свежий воздух, напоённый ароматами горных трав и хвои, вкусная минеральная вода, так ласково пузырящаяся на коже во время приёма ванн, детям и взрослым очень понравились. «Как точно покойный Аркадий Алексеевич сравнил воды с шампанским вином! — думал Мишель, лёжа в купальне. — А ведь он в Железных Водах не бывал. Бабушка Катерина Алексевна говорила, что стихи о Кавказе он сочинил лет за пятнадцать до того, как здесь открыли целебные ключи. Он, конечно, про кислые воды писал, но к железным это лучше подходит».

После Железных Вод лечение продолжили на Кислых Водах. Неподалёку от нарзанного источника в 1823 году выстроили большое деревянное здание французской ресторации с великолепными интерьерами. Там предлагались лакомые блюда и вина, трижды в неделю устраивались танцевальные вечера. Звуки музыки долетали и до ветшающего домика Хастатовых, но Мишеля это мало заинтересовало. Гораздо увлекательнее были верховые прогулки. В округе по-прежнему неспокойно, и выезжать дозволялось только в определённые дни, когда усиливались казачьи пикеты.

В Петров день Елизавета Алексеевна отправилась с мальчиками на службу в Никольский храм, до которого от дома рукой подать. Стоящая возле нарзанного источника церковь была довольно вместительной. Она напоминала длинную деревянную избу с двускатной крышей, в центре которой высился четырёхгранный шатёр, увенчанный главкой с крестом. Бабушка взяла кошелёк с заранее приготовленными копейками для нищих и вышла с мальчиками пораньше, чтобы поставить свечки и встать поближе к алтарю до подхода солдат. Возле церкви уже толпились молодые цыганки в пёстрых юбках, с чумазыми цыганятами. Увидев кошелёк с мелочью у Елизаветы Алексеевны, они обступили её, протягивая руки за подаянием. Бабушка сунула кошелёк Андрею и отошла с мальчиками ближе к паперти. Раздать всем по копеечке дядька так и не смог: его толкнули под руку, и монетки высыпались на землю. Цыгане, галдя и толкаясь, бросились их подбирать. Андрей выбрался из толчеи и, облегчённо вздохнув, поспешил с пустым кошельком за хозяйкой.

На паперти сидела старая оборванная цыганка с протянутой рукой и понуро опущенной головой. Мимо неё все презрительно проходили, а Елизавета Алексеевна сжалилась и подала ей полтинник. Ощутив монету в руке, старуха подняла голову и сказала скрипучим голосом:

— Благодарю, барыня, — затем она пристально поглядела на Мишеля Лермонтова, не обращая ни малейшего внимания на его тёзку и сверстника Пожогина, и спросила: — Это Ваш внук?

— Да, голубушка.

— Как его имя?

— Михайла.

— Мальчик отмечен от Бога. Он будет гениальным человеком и прославится. Я вижу это, как свои пять пальцев.

— Отрадно слышать, голубушка, — улыбнулась бабушка. — А что ты ещё видишь?

— Он два раза будет женат.

Елизавета Алексеевна едва заметно поморщилась, ей последнее предсказание явно не понравилось, но всё равно она дала старой цыганке ещё полтинник. Тут издалека послышался чёткий ритм шагов военного гарнизона Кисловодской крепости. Это шёл на службу 3-й эскадрон Тенгинского пехотного полка. Молодые цыганки, подхватив своих ребятишек, быстро разбежались. Старуха с трудом встала и, прихрамывая, поплелась за ними. Мишеля предсказания цыганки очень взволновали. «Дай Бог, чтобы это сбылось на мне, даже если я буду несчастлив», — подумал мальчик, крестясь перед входом в храм.

Праздничная литургия и молебен прошли своим чередом. Хор солдат-казаков пел вместе с певчими очень слажено и красиво. После службы был устроен небольшой парад. Солдаты под командованием офицеров быстро построились по взводам и, чётко печатая шаг, прошли маршем перед новым командиром Петром Александровичем Принцем, бравым майором лет тридцати, участником Отечественной войны 1812 года и заграничных походов, и отправились в крепость на обед. Бабушка и Павел Петрович любезно поздоровались с майором Иваном Алексеевичем Курило, вышедшим в отставку в прошлом году, но одетым по-прежнему в мундир, поздравили его с большим праздником и завели беседу о каких-то общих знакомых и устройстве курорта. Мишелю это было неинтересно. Он тоже, конечно, поклонился Курило, но его больше занимало предсказание старой цыганки. И к разговорам взрослых он не прислушивался.

Когда первый курс ванн был закончен, Екатерина Алексеевна пригласила сестру с мальчиками в своё имение Земной рай, что рядом со станицей Шелкозаводской. Бабушка вначале колебалась, думая, что там очень опасно. Но «авангардная помещица», как звали Хастатову родные, её убедила тем, что постоянно живёт в имении с маленькими внуками, и все до сих пор целы и невредимы. Её зять Павел Иванович Петров для верности послал с ними в дорогу небольшой конный отряд казаков своего полка.

Имение оправдывало своё название. Здесь стоял двухэтажный каменный дом с тенистыми верандами, два одноэтажных флигеля, деревянные хозяйственные постройки. Вокруг зеленел сад, где поспевали румяные абрикосы и персики, хурма и яблоки, росли раскидистые шелковичные деревья, на которых были устроены качели для детей. Ровные дорожки, клумбы с пёстрыми цветами, мерное ворчание Терека, который здесь, в долине, не столь норовист, как в горах, — всё это создавало атмосферу райского сада. Екатерина Алексеевна рассказала, что станицу и шёлковый завод, который теперь принадлежит казне, основал предок её мужа армянский купец Сафар Васильев.

Вокруг такая красота! Лента Терека с замысловатыми изгибами, льдистые вершины высоких гор вдалеке, поросшие лесом предгорья, дымки чеченских аулов на склонах, загорелые дочерна горцы в бурках и папахах на резвых скакунах, бравые казаки, не уступающие им ни в суровой красоте нарядов, ни в искусстве верховой езды, - всё это придавало местности незабываемый горский колорит. Екатерина Алексеевна давно научилась ладить здесь со всеми. Желая развлечь гостей, она пригласила выступить в имении в один вечер чеченцев из соседнего аула, в другой — гребенских казаков. Мишелю очень понравились грустные мелодии песен и зажигательные танцы чеченских джигитов, лирическая лезгинка, ритмичные казачьи песни и виртуозные танцы с саблями. И всё это под приглушённый шум речных струй, на лоне отдалённых величественных гор, особенно прекрасных в часы заката.

Однажды ночью в окрестностях имения послышалась перестрелка. Мишель и другие мальчики спали крепко, а Елизавета Алексеевна проснулась, забеспокоилась и разбудила сестру. «Авангардная помещица» спросонья спросила:

— Лиза, что такое? Пожар?

— Нет, стреляют.

— Ничего-ничего, спи. Тут часто стреляют, — она повернулась на другой бок и спокойно засопела.

«Хорош Земной рай, ничего не скажешь», — подумала бабушка и легла, но уснуть не смогла. На другой день она снова переполошилась, заметив, что внук любуется выползшей погреться на камень змеёй, чешуйчатое тело которой переливалось на солнце яркими радужными блёстками.

— Мишель, уйди сейчас же, не ровён час, укусит.

— Тише, бабушка, не пугайте змею. Только что от неё кошку отогнал. Я же не подхожу к змее слишком близко и не тревожу. Если её не трогать, она не бросится, так дяденька говорил. Глядите, какая змея красивая!

 Елизавета Алексеевна молча перекрестилась и с опаской отошла. К её удовольствию, в Шелкозаводской им пришлось гостить недолго. К середине июля путешественники вернулись на Горячие Воды для продолжения лечения.

Первая любовь

 

15 июля у мусульман закончился постный месяц рамадан, и наступил долгожданный праздник — байрам. Павел Петрович Шан-Гирей с женой, детьми и Елизаветой Алексеевной отправились в черкесский Аджи-аул, что в пяти вёрстах от Горячих вод, на склоне Бештау. С утра сюда потянулась вереница колясок с нарядными господами — едва ли не всё водяное общество поехало на байрам. В ауле уже свершился ранний праздничный намаз, и правоверные мусульмане разговелись жертвенными барашками. Хозяева выходят из саклей и угощают гостей вкусными лепёшками, кумысом и даже конфетами. Вскоре начинаются скачки. Джигиты, являя чудеса ловкости, стараются сорвать друг с друга шапки. Кто сорвёт, тому и достаётся шапка, он бросает трофей наземь и стреляет в него, на скаку обернувшись назад. Потом на плоском склоне укрепляют длинный шест с мишенью, а наверху — расшитый патронташ для первого, кто собьёт мишень — тоже на скаку и обернувшись назад. Следом джигиты кидают наземь шапки, в галопе лихо подбирают их и надевают на головы. В другом месте черкесы водят хороводы, поют, пляшут. Лезгинка у них не такая, как у чеченцев, а более энергичная и зажигательная. Всё это сливается в симфонию удалого и весёлого праздника байрама.

Ближе к вечеру горцы вновь выносят угощение гостям. В аул на арбе въезжает высокий горец средних лет, одетый в расшитый шёлковый полукафтан, с пистолетами, шашкой и кинжалом на поясе и с необычным музыкальным инструментом, похожим на небольшую арфу — пшинедукокьо по-черкесски. Из уст в уста передаётся: «Сам Султан Керим-Гирей почтил нас». Пальба и весёлая музыка стихают, все собираются вокруг народного певца. Он искусными пальцами трогает струны и начинает петь. Льются такие нежные и страстные звуки, что у Мишеля замирает сердце, хотя он не понимает ни слова. Ему кажется, что лицо поющего барда стало светлее и моложе.

— О чём он поёт? — спрашивает мальчик у Павла Петровича.

— Это ораду — песня о любви. О том, как прекрасна юная горянка и что нет такого подвига, который бы не совершил ради неё влюблённый джигит.

Кончив одну песню, певец начинает другую, и Шан-Гирей, не дожидаясь вопроса, поясняет:

— А это военная песня, по-черкесски — пишнатлю. Я всех их слов не знаю, но общий смысл понимаю. Как ни прекрасна дева гор, но лучше джигиту не жениться, а купить себе быстроногого коня. Жена слезами не пустит его на войну, жена может изменить, а добрый конь останется верен, с ним — хоть в огонь, хоть и в воду. Конь вынесет раненого седока с поля сражения, спасёт его от врага.

Следующая песня печальная, протяжная, но с героическими нотками.

— Сейчас он о погибшем на войне поёт? — снова спрашивает Мишель.

— Ты почти угадал. Такая песня называется у горцев габзы. Это плач об умершем воине, рассказ о том, каким он был ловким джигитом и какие славные подвиги совершил за свою жизнь.

Кончив габзы, Султан Керим-Гирей перебирает струны и начинает поэтический сказ. Павел Петрович прислушивается и говорит детям:

— Я эту народную сказку о чудесном яблочке знаю. Давайте немного послушаем барда и поедем, а то уже темнеет. Я вам в дороге расскажу.

Черкесы остаются вокруг почитаемого ими народного певца, очарованные сказанием, хотя они с детства знают его. Водяное общество постепенно разъезжается. По дороге дядюшка рассказывает детям:

— Вот что в черкесской сказке говорится. Три брата полюбили одну красавицу, а она не знает, кого выбрать, ведь все трое ей одинаково любы, и говорит, что выйдет за того, кто добудет ей самое большое чудо. Отправляются братья на поиски, семь месяцев ищут вместе, не могут найти никакого чуда и решают ещё семь месяцев странствовать поодиночке. Когда они встречаются, каждый показывает, что добыл: старший — волшебное зеркало, средний — ковёр-самолёт, а младший — чудесное яблочко. Посмотрели они в волшебное зеркало и увидели, что невеста при смерти. Что им делать? До родного аула семь месяцев пути, не успеют с нею проститься. Средний брат тогда разворачивает ковёр-самолёт, и они летят домой. Приходят в саклю к девушке, а она уже умерла. Тогда младший брат подносит ей к губам чудо-яблочко, и красавица оживает. «Как я долго спала, как мне кушать хочется», — говорит она, съедает яблочко и выздоравливает. Начинают братья спорить, кто самое большое чудо добыл. Если б не волшебное зеркало, не узнали бы они, что невеста умирает, если б не ковёр самолёт, не успели бы к ней на прощание, если б не яблочко, девушка не ожила бы. Как вы думаете, за кого она замуж вышла?

— За младшего, который яблочко достал, — быстрее всех сообразил Мишель.

— Верно. Сказка так и кончается. Младший брат говорит: «Ковёр-самолёт и волшебное зеркало при вас остались, так верните мне моё яблочко и забирайте невесту». Им вернуть яблочко никак невозможно, и досталась красавица младшему брату. Рада она радёшенька, потому что как яблочко откусила, так больше всех этого брата полюбила.

Байрам в Аджи-ауле запомнился Мишелю до самых мелочей, но больше всего запала ему в душу нежная песня о любви. Про себя напевая мелодию ораду, мальчик рисует в альбоме горы и горные речки, горцев на конях и стройных черкешенок в праздничных нарядах.

В следующие дни Мишель с друзьями и родными снова ходит на источники. После короткого отдыха — уроки верховой езды, обед, чтение книг, рисование, лепка.

Однажды вечером в гости к Хастатовым зашла красивая молодая дама.

— Здравствуй, Машенька, — приветствовала её хозяйка. — С приездом! Дочка-то у тебя какая большая уже!

— Добрый день, Екатерина Алексевна. Уж ей девять лет. Пусть пока поиграет с Вашими внучками. Грушеньке у нас только три годика, ей с нею неинтересно.

Мишель поднял голову от книги и обомлел: рядом с дамой стояла девочка в небесно-голубом платье, с белокурыми волосами, выбивающимися из-под белой шляпки, и ясными голубыми глазами с тёмными густыми ресницами. Прекраснее создания мальчик никогда не видел. Она показалась ему ангелом, сошедшим с небес.

— Ну что же ты, иди, познакомься, — обратилась к нему бабушка.

Он встал, неуверенно сделал несколько шагов, поклонился и робко вымолвил:

— Мишель.

— Мила, — девочка сделала книксен.

Тут выбежали кузины со своими куклами: ровесница прелестной гостьи Варя Столыпина и пятилетняя Катенька Петрова.

— Давай знакомиться. Барби.

— Катя.

— Мила.

— Какая куколка красивая!

— А у тебя пупсик — прелесть!

— Пошли играть.

Девчонки резво убежали в комнату, а Мишель снова сел с книгой, но не смог прочесть ни слова. Перед глазами у него стоял небесный образ Милы, он думал только о ней и не мог понять, что с ним происходит. Страстно желая снова её увидеть, он вбежал в комнату, где кузины играли в дочки-матери.

Она стояла у окна и что-то говорила кукле. Её локоны золотились в лучах солнца, светившего в окно. Мила бросила на мальчика быстрый взгляд небесных глаз, улыбнулась и продолжила своё занятие. Всё это она делала грациозно и естественно, без нарочитого кокетства, свойственного некоторым её сверстницам. Сердце мальчика затрепетало, ноги едва не подкосились.

— Мишель, чего тебе? — окликнула его Варя.

Тот не мог вымолвить ни слова.

— Так тебе ничего? Тогда не мешай, у нас урок, — отослала его кузина.

Мишель вышел на ватных ногах на веранду, забыв в комнате книгу. Приметив его стыдливый румянец и волнение, бабушка обеспокоилась:

— Что с тобой внучек? Не заболел ли?

— Нет, бабушка.

— Ну, устал, видать. Ляг-ка, отдохни, — сказала она, тронув ему лоб и убедившись, что жара нет.

— Ладно, бабушка, я немного посижу, почитаю.

Через полчаса мальчик снова не смог одолеть страстного желания увидеть Милу хоть на мгновение и опять быстро вбежал в комнату кузин.

Девочки старательно качали своих кукол. Варе его выходка не понравилась:

— Мишель, тсс! — шёпотом сказала она. — Наших дочек разбудишь. Вот твоя книга, забирай и не мешайся.

Мальчик взял книгу, прошептал: «Мерси» — и выбежал в сад. Он никогда не испытывал ничего подобного. Это было вместе счастье и страдание, печаль и великая радость. Если бы понадобилось, он отдал бы за жизнь за Милу. Мысли его теперь летели только к ней, её имя, такое простое и нежное, было для него священно, но он убегал, слыша его из уст взрослых, друзей или кузин, боясь, чтобы сильное волнение не выдало его тайны. Когда однажды мать назвала её Эмили, он не понял, о ком речь. Впервые в жизни Мишель полюбил — глубоко, нежно, целомудренно. Вспоминая трогательную мелодию черкесской ораду, лирическую и одновременно страстную чеченскую лезгинку, он не мог удержаться от слёз.

Скоро кузины заметили его смущение при появлении Милы и стали подтрунивать над ним. Мальчик убегал и плакал от отчаяния, но всё равно желал непременно видеть предмет своей любви. Однажды он встретил её на источнике и мгновенно узнал в пёстрой толпе водяного общества. Здесь были русские, армяне, черкесы, грузины, казаки — одни в национальных костюмах, другие в европейском платье, светские женщины и мужчины в модных нарядах. Но Милу он узнал бы, наверное, из тысяч. Глядя на неё, Мишель машинально залпом допил стакан, хотя полагалось делать мелкие глотки, и с упоением глядел на свою богиню. Она стояла с полным стаканом и дула губки:

— Маменька, не хочу. Вода невкусная.

— Милочка, все пьют. Ты ещё не распробовала. Смотри, Мишель с каким удовольствием выпил.

— Ну ладно, — она с неохотой выпила свой стакан, отдала его служанке и взяла у неё куклу.

— Оревуар, — попрощалась она с Мишелем и пошла с маменькой вниз по дорожке.

— Оревуар, — чуть слышно ответил ей вслед Мишель.

Мила не обернулась. Она не могла понять, отчего этот невысокий смуглый мальчик с большими карими глазами и белой прядкой на лбу в гуще тёмных волос так пристально смотрит на неё и часто в смущении убегает при её появлении. Впрочем, девочка считала его хорошим уже потому, что он не дразнился, не дёргал её за косы и не приставал с глупыми вопросами. Отойдя от источника, Мила скоро перестала думать о странном мальчике, ожидая, что дома маменька даст ей вкусное пирожное, потому что она послушно выпила полный стакан минеральной воды.

А Мишель, глядя на синюю гряду кавказских гор и вершину Эльбруса, золотящуюся на солнце, воображал дорогой его сердцу образ прекрасной девочки с небесными глазами и золотыми волосами. Кавказские горы, где он впервые по-настоящему полюбил, стали для него священны. Мальчик с увлечением перечитывал «Кавказского пленника» Пушкина, по-новому сопереживая страстной самоотверженной любви юной черкешенки и неразделённому чувству русского пленника.

 Память о первой любви осталась в душе Мишеля навсегда. Вернувшись в Тарханы, он беспрестанно думал о прекрасной девочке, гуляя по парку и воображая, что она тоже где-то здесь, что и он вот-вот увидит её божественные глаза, и она ему улыбнётся, как тогда на Кавказе. Засыпая в своей комнате и глядя, как тени от слегка покачивающейся лампадки мечутся по темно-жёлтым стенам, Мишель живо представлял любимое личико, но постепенно милое видение ускользало от него и взгляд падал на висящую в красном углу икону Богородицы «Споручница грешных». В трепетном свете лампадки большие грустные очи Пречистой Девы, похожие на глаза покойной матери мальчика, казалось, глядели на него с огромной любовью. Страсти в душе Мишеля понемногу утихали, и он крепко засыпал до утра.

 

* * *

 

Спустя годы он забыл имя девочки, подарившей ему первую любовь, но отголоски этого яркого и искреннего чувства жили всегда в его душе своей неповторимой жизнью. Через 12 лет в Пятигорске, бывших Горячих Водах, в доме Марии Ивановны Верзилиной, Михаил Юрьевич вновь встретил её дочь от первого брака — блестящую Эмилию Клингенберг, которую за красоту и изящество называли здесь Розой Кавказа. Он не узнал в ней своей первой любви, ибо чётко не помнил лица девочки, сохранив навсегда лишь трогательное, затуманенное флёром дорогих воспоминаний впечатление о ней, воплотившееся в 1830 году в чудесные поэтические строки:

Я счастлив был с вами, ущелия гор;

Пять лет пронеслось: всё тоскую по вас.

Там видел я пару божественных глаз;

И сердце лепечет, воспомня тот взор:

       Люблю я Кавказ!..