Глава 7. На берегах одиночества

Проходя вместе через горячие пески пустыни, Пастырь и Ой-Боюсь однажды совершенно неожиданно наткнулись на тропу, пересекавшую основную дорогу, по которой пролегал их путь. «Это, — тихо сказал Пастырь, — тропа, по которой ты должна теперь идти». И они повернули на запад, оставив Высоты позади. Вскоре они дошли до конца пустыни и оказались на берегу большого моря.

«Пришло мне время покинуть тебя, Ой-Боюсь, — сказал он, — и вернуться в горы. Тебе может показаться, что ты находишься как никогда далеко от меня и от Высот, но помни — на самом деле между нами нет расстояния. Я могу пересекать пустыню с ее песками так же быстро, как прыгать с Высот в долины. Я приду по первому твоему зову. Верь моим словам и применяй их с радостью. Овцы мои слышат мой голос и следуют за мной.

Ты всегда сможешь слышать и узнавать мой голос, Ой-Боюсь, если пожелаешь быть покорной мне и следовать по тропе, которую я избрал для тебя. Но когда услышишь его, ты должна будешь ему повиноваться. Запомни также, что идти по моим дорогам всегда безопасно, даже если кажется, что они непроходимы и даже безумны».

Проговорив это, Пастырь благословил Ой-Боюсь и начал удаляться, длинными прыжками пересекая пустыню по направлению к Высотам, которые теперь находились прямо позади нашей героини.

Много дней шла Ой-Боюсь со своими спутницами вдоль берегов этого великого моря. Ей начало казаться, что до сих пор она не знала, что такое настоящее одиночество.

Зеленая долина, где она раньше жила со своими друзьями, осталась далеко позади. Скрылись из виду даже горы. Будто на всем белом свете не осталось ничего, кроме бесконечных песков пустыни — с одной стороны и тоскливо стонущего безбрежного моря — с другой. Там ничего не росло, ни деревца, ни кустика, ни даже травы. А по берегу были разбросаны деревянные обломки и огромные, спутанные массы сморщенных коричневых водорослей. Во всей окрестности не было ничего живого, кроме морских чаек, с криком кружащих над головою, да суетливо удирающих по песку в свои норы крабов. К тому же временами с пронзительным свистом с моря налетал резкий, как удар кинжала, ледяной ветер.

В эти дни Ой-Боюсь почти не отпускала рук двух своих спутниц, и с их помощью она продвигалась вперед удивительно быстро. Еще более странным, пожалуй, было то, как изменилась походка Ой-Боюсь. Никогда еще она не ходила так прямо и быстро, почти не прихрамывая. В пустыне с ней произошло нечто такое, что оставило на ней отпечаток на всю жизнь. Это была внутренняя, тайная отметина. Внешне никто не заметил бы никакой разницы. Но тем не менее это было глубокое внутреннее изменение, свидетельствующее о наступлении нового этапа жизни.

Она побывала в Египте, увидела жернова, гончарный круг и печь и знала, что они символизируют те испытания, которые ей еще предстоит пройти. Каким-то невероятным образом она, Ой-Боюсь, смогла принять это новое знание и согласиться с ним. И в глубине души она знала, что, так как она приняла его, между ней и ее прошлой жизнью пролегла пропасть. Точнее, между ней и ее прошлым «я». Непреодолимая пропасть.

Оглядываясь назад, на прошлое, на зеленую долину между горами, Ой-Боюсь видела там себя, пасущую свое маленькое стадо вместе с другими работниками Пастыря, раболепствующую перед своими родственниками, а по утрам и вечерам отправляющуюся к пруду на свидание с Пастырем. Но это было какое-то чужое, незнакомое существо, и Ой-Боюсь сказала себе: «Я была этой женщиной, но теперь я другая».

Она не понимала, как это произошло, но сказанное Пастырем сбылось. Ибо те, кто спускается в печь Египетскую и находят там цветок Принятия, выходят оттуда измененными, с печатью царственности на челе. Правда, Ой-Боюсь совсем не ощущала своей царственности. Тем не менее она уже была отмечена этой печатью и уже никогда не смогла бы стать прежней.

Поэтому, день за днем продвигаясь с Горем и Страданием вдоль берегов великого моря Одиночества, она шла без ропота и страха. И действительно, постепенно произошло невероятное. В ее сердце забила ключом какая-то новая радость, и она начала замечать красоту окружающего пейзажа, которую до сих пор совсем не осознавала.

Ее сердце часто трепетало от внутреннего восторга, когда она ловила взглядом отблески солнца на крыльях кружащих над головой чаек. Они сияли ослепительно белым светом, как снег на вершинах далеких Высот. Даже печаль, которую пробудили в ней их дикие, тоскливые крики и жалобные стоны воды, была, как ни странно, прекрасна. У Ой-Боюсь было чувство, что каким-то образом, где-нибудь и когда-нибудь найдется ответ на вопрос о смысле всех скорбей. Ответ настолько справедливый и чудесный, что понять его никому пока еще не дано.

Часто Ой-Боюсь стала замечать, что смеется вслух, наблюдая за шалостями суетливо разбегающихся маленьких крабов. Когда солнце светило ярко, а это временами случалось, даже серое, мрачное море преображалось и становилось прекрасным. Отблески света мерцали на зеленых изгибах гребней волн и в брызгах пены, а горизонт был синим, как полночное небо. Когда солнце так освещало буйные просторы воды, казалось, радость затмевает все горести, и Ой-Боюсь шептала сама себе: «Когда он испытает меня, я выйду, как золото. Вечером водворяется плач, а наутро радость».

Однажды они подошли к месту на берегу, где были высокие скалы и разбросанные повсюду огромные камни. Здесь они должны были сделать привал. Расположившись, Ой-Боюсь пошла побродить одна. Взобравшись на скалу, она оказалась над одинокой маленькой бухтой, окруженной с трех сторон утесами, и глянула вниз. Но, кроме деревянных обломков и спутанных водорослей, там ничего не было. Странная пустота этого места поразила Ой-Боюсь. Бухта лежала, как пустое сердце, с тоской ожидая далекого прилива; казалось, вода отступила так далеко, что уже никогда не сможет вернуться.

Ой-Боюсь чувствовала какое-то странное желание снова посетить эту одинокую бухту. Однако, когда через несколько часов она вернулась на то же место, там все изменилось. Теперь волны устремлялись вперед со всей полноводной силой прилива, влекущего их за собой. Выглянув за край утеса, Ой-Боюсь увидела, что бухточка, которая была такой пустой, сейчас наполнилась до краев. Громадные волны с ревом и грохотом бились о скалы, неотвратимо овладевая каждой пустой нишей и расщелиной.

Увидев это преображение, Ой-Боюсь преклонила колена на краю утеса и построила там свой третий жертвенник. «О мой Господь! — воскликнула она. — Я благодарю тебя за то, что ты привел меня сюда. Видишь, вот я, пустая, какой была эта бухточка, но я жду Твоего времени, чтобы поток Любви наполнил меня до краев». Затем она подобрала маленький кусочек кварца и хрусталя, лежавший на скалистом утесе, и опустила его рядом с другими памятными камешками в сумочку, которую носила с собой.

Прошло совсем немного времени после сооружения этого нового жертвенника, как со всех сторон к Ой-Боюсь снова подступили враги. В далекой долине Унижения ее родня ожидала возвращения Гордыни со своей жертвой. Но время шло, а он не возвращался, Ой-Боюсь не появлялась, и всем стало очевидно, что его предприятие не увенчалось успехом, а он оказался слишком гордым, чтобы это признать. Страхи решили, что нужно как можно скорее послать ему подкрепление, пока Ой-Боюсь не добралась до настоящих Высот и не стала совершенно недосягаема для своей родни.

Были посланы шпионы. Они нашли Гордыню и принесли от него весть, что Ой-Боюсь находится вовсе не в горах, а далеко на берегах моря Одиночества. И вообще она двигается в полностью противоположном от гор направлении. Новости эти были неожиданно приятными и ободряющими. Таким образом, стало ясно, какого рода подкрепление необходимо Гордыне. С полным единодушием было решено, что Обида, Горечь и Самосожаление должны немедленно отправиться на помощь Гордыне, чтобы помочь ему вернуть Ой-Боюсь нетерпеливо ожидающим ее родственникам.

И вот все четверо они устремились к берегам Одиночества. Ой-Боюсь пришлось пережить время поистине ужасных атак. Правда, врагам ее скоро стало ясно, что им придется иметь дело уже не с той, прежней Ой-Боюсь, которую они знали. Им никак не удавалось подойти к ней поближе, поскольку она крепко держала за руки Горе и Страдание и гораздо охотнее, чем раньше, принимала их помощь. Тем не менее враги продолжали появляться перед ней, выкрикивая свои отвратительные предположения и насмехаясь над ней, пока ей не стало казаться, что, куда бы она ни ступила, кто-нибудь из них обязательно выскочит ей навстречу. Они находили так много укромных местечек, чтобы спрятаться среди камней, и бросали в нее свои дротики.

«Говорил я тебе! — злобно кричал Гордыня. — Ну, и где же ты теперь, маленькая дурочка? На Высотах, да? Ничего подобного. А знаешь ли ты, что вся долина Унижения узнала об этом и все смеются над тобой? Ищешь желания своего сердца, да? А он бросил тебя (как я и предупреждал) на берегах Одиночества. Ну почему ты не послушала меня, моя маленькая дурочка?»

Потом из-за другой скалы высунул свою голову Обида. На вид он был необычайно уродлив, но его безобразие было каким-то очаровательным. Ой-Боюсь с трудом удавалось отвести от него взгляд, когда он пристально смотрел на нее и кричал: «Ты знаешь, Ой-Боюсь, ты ведешь себя, как слепая идиотка. Кто этот Пастырь, за которым ты следуешь? Что он за человек, что требует от тебя всего, что у тебя есть; берет все, что ты предлагаешь, а взамен не дает ничего, кроме страдания и горя, стыда и насмешек? Почему ты позволяешь ему так с собой обращаться? Неужели ты не можешь постоять за себя и потребовать, чтобы он выполнил свое обещание и немедленно отвел тебя на Высоты? Если он откажется, скажи ему, что считаешь себя свободной от всех обязательств следовать за ним далее».

Затем раздался насмешливый голос Горечи: «Чем больше ты будешь ему уступать, тем больше он начнет от тебя требовать. Он жесток к тебе и злоупотребляет твоей преданностью. Все, что он требовал от тебя до сих пор, — ничто по сравнению с тем, что он потребует в дальнейшем, если ты будешь упорствовать и идти за ним. Он позволяет своим последователям, да, даже женщинам и детям, отправляться в концентрационные лагеря, камеры пыток и умирать мучительной смертью. Разве ты вынесешь это, ты, маленькая плакса? Тебе лучше выйти из игры и оставить его, пока он не потребовал от тебя наивысшей жертвы. Рано или поздно он отправит тебя на какой-нибудь крест и бросит там».

Следующим в разговор вступил Самосожаление, и он оказался едва ли не страшнее всех остальных. Речь его была такой мягкой и тон таким жалобным, что Ой-Боюсь совсем размякла и раскисла.

«Бедненькая маленькая Ой-Боюсь, — нашептывал он ей, — какая жалость! Ты, правда, такая преданная, ты ни в чем ему не отказывала, ни в чем абсолютно. А он так жестоко обращается с тобой. И ты еще можешь верить, что он любит тебя и в глубине души действительно желает тебе добра, когда так с тобой поступает?

Ты имеешь полное право пожалеть себя. Даже если ты согласна страдать ради него, по крайней мере об этом должны знать другие. Они должны жалеть тебя, а не смеяться над тобой, как они делают. Хотя, кажется, тому, за кем ты идешь, доставляет наслаждение заставлять тебя страдать и быть непонятой. Ведь каждый раз, когда ты уступаешь ему, он придумывает какой-то новый способ ранить и колотить тебя».

Последнее замечание Самосожаления было ошибкой. Потому что слово «колотить» напомнило Ой-Боюсь о том, что сказал Пастырь, когда стоял вместе с ней на току в пирамиде. «Хотя хлебные зерна и колотят, — говорил он тогда, — никто не молотит их вечно; но только до тех пор, пока вымолоченное и измельченное зерно не будет готово к употреблению. «И это происходит от Господа Саваофа: дивны судьбы Его, велика премудрость Его!» (Ис. 28:29)».

И когда Ой-Боюсь вспомнила об этом, к изумлению и ужасу Самосожаления, она подняла увесистый камень и запустила в него. Позже он огорченно рассказывал своим дружкам: «Не увернись я тогда и не удери, как заяц, она могла бы меня совсем убить, эта маленькая мегера!»

Но день за днем подвергаться таким нападкам — очень утомительно. Пока Горе и Страдание держали ее за руки, Ой-Боюсь, естественно, не могла заткнуть уши, и ее врагам удавалось ужасно досаждать ей. Наконец, настал критический момент.

Однажды, когда ее спутницы, казалось, немного задремали, Ой-Боюсь неосторожно пошла гулять одна. На этот раз она отправилась не на свое любимое место, к маленькой бухте, а в другую сторону. Она забралась туда, где скалы вдавались в море, образуя очень узкий полуостров, заканчивающийся отвесным обрывом.

Дойдя до конца этого мыса, Ой-Боюсь стояла и обозревала бескрайние морские просторы. Вдруг, к своему ужасу, она обнаружила, что к ней приближаются, окружая ее, все четверо ее врагов. Тогда уже стало очевидно, что она сильно изменилась. Потому что вместо того, чтобы при их приближении от страха впасть в полуобморочное состояние, Ой-Боюсь (хоть и выглядела бледной и испуганной) схватила по камню в каждую руку и прижалась спиной к большой скале. Она приготовилась сопротивляться до конца. К счастью, место было слишком узкое, чтобы все четверо могли подступить к ней одновременно. Но тут Гордыня выступил вперед с крепкой дубиной.

«Камешки эти можешь бросить, Ой-Боюсь, — свирепо сказал он. — Нас здесь четверо, и мы можем сделать с тобой все что захотим, теперь-то ты в нашей власти! Ты будешь не только слушать нас, но и пойдешь с нами».

Ой-Боюсь подняла лицо к, казалось бы, пустому небу и закричала во весь голос: «Приди, избавь меня, не замедли, о мой Господь!»

К ужасу четырех негодяев, тут же появился Пастырь. Он стремительно несся по направлению к ним и был страшнее большого горного оленя с выставленными вперед рогами. Обида, Горечь и Самосожаление успели броситься ничком на землю, увернувшись от него как раз в то время, когда он устремился к тому месту, где Гордыня уже схватил Ой-Боюсь. Поймав его за плечи, Пастырь раскрутил его, поднял в воздух, где тот издал громкий, отчаянный вопль, и бросил с обрыва в море.

«О, Пастырь, — задыхаясь, проговорила Ой-Боюсь с дрожью облегчения и надежды, — спасибо. Как ты думаешь, Гордыня наконец мертв?»

«Нет, — ответил Пастырь, — это очень маловероятно». Говоря это, он посмотрел вниз и, заметив Гордыню, плывшего, как рыба, к берегу, добавил: «А вот и он. Но сегодня он пережил такое падение, которого ему никогда не забыть, и я подозреваю, что какое-то время он еще будет хромать. Что касается трех остальных, они спрятались в каком-нибудь укрытии. Вряд ли они теперь осмелятся побеспокоить тебя таким же образом, когда узнали, что я поблизости и ты можешь позвать меня».

«Пастырь, — спросила Ой-Боюсь, — скажи мне, почему я снова чуть не попала в лапы к Гордыне? И почему Обида, Горечь и Самосожаление смогли так долго и ужасно докучать мне? Я не звала тебя раньше, так как они не осмеливались подойти ко мне близко или по-настоящему напасть на меня. Но они все время подкрадывались ко мне со своими отвратительными речами, и я никак не могла избавиться от них. Почему так получилось?»

«Я думаю, — с нежностью сказал Пастырь, — что в последнее время твой путь стал полегче, светило солнышко, и ты подошла к месту, где можно отдохнуть. И ненадолго забыла, что ты — моя маленькая служанка Принимающая-с-радостью. Ты начала говорить себе, что пора бы уже мне повести тебя назад, в горы, и наверх, к Высотам. Если в твоем сердце растет сорняк Нетерпения вместо цветка Принятия, враги всегда будут одерживать над тобой верх».

Ой-Боюсь покраснела. Она знала, насколько он был прав в своем диагнозе. Ей было легче быть терпеливой и принимать все трудности пути, когда море было серым и мрачным, чем сейчас, когда светило солнышко и все вокруг, казалось, сияло от радости и удовольствия. Она взяла Пастыря за руку и горестно сказала ему: «Ты совершенно прав. Я действительно стала думать, что ты слишком долго позволяешь мне идти по этой тропе и что ты забыл о своем обещании». Затем она добавила, решительно взглянув ему в лицо: «Но сейчас я говорю тебе от всего сердца, что ты — мой Пастырь. Я люблю слышать твой голос и подчиняться ему. Мне доставляет радость следовать за тобой. Выбирай ты, мой Господь, а я буду повиноваться».

Пастырь, нагнувшись, поднял камешек, лежавший у ног Ой-Боюсь, и с улыбкой сказал: «Положи это в свою сумочку к остальным камням. На память об этом дне, когда ты впервые увидела врага своего, Гордыню, поверженным, и о том, что ты обещала терпеливо дожидаться того часа, когда я исполню желание твоего сердца».