ИСТОРИЯ ХОРИСТКИ И ПОХИЩЕНИЕ

 

Была поздняя осень, когда хористка покинула Балаганчик и отправилась на поиски своего счастья.

Полгода, обходя город за городом, исходя все дороги, она искала приюта и понимание, но молодую бедную женщину гнали отовсюду, а если и жалели, то оставляли всего на одну ночь, вместо платы заставляя вымыть пол или лестницу, а то и подмести двор.

Она родила сына в овраге, под вой ветра, недалеко от небольшой горной деревни. Проезжавший мимо на телеге местный староста оказался человеком добрым – он забрал её к себе, дал комнату на втором этаже, где она отогрелась, успокоилась, и уже спустя неделю стала учить деревенских детей музыке.

Она назвала сына Никколо (в честь великого Паганини). Мальчик рос спокойным, никогда не изводил ей душу плачем, наоборот: всегда улыбался и, лежа в колыбели, что-то пытался петь целыми днями. А по ночам ему пела мать:

– На шестках сидят в ночи

Удалые скрипачи.

Держат тонкие смычки

крошки малые – сверчки…

А смычки – блестящие!

Прямо настоящие!

А смычки – от ёлки

тонкие иголки…

 

Весной староста с селянами выстроили ей дом у подножия горы, и счастье не покидало её целых три года. И казалось: жизнь этой дружной маленькой семьи наконец-то обрела покой. Так казалось. Так хотелось… Но вот однажды…

 

…Это случилось под вечер. У хористки была репетиция в сельской школе, а Никколо сидел у камина и слушал песню сверчка. Он уже не раз оставался в доме один. Да и разве сельский мальчишка боится чего-нибудь на свете? Живя рядом с лесом, он научился понимать его язык.

– С добрым утром! – шелестел ему Лес весенней листвой.

– Расти большой! – пела ему коноплянка.

– Будь счастлив! – трубил из чащи олень.

Дверь их дома, как и по всей деревне, почти никогда не запиралась и, сквозь свиристенье сверчка, он услышал чьи-то шаги на крыльце.

– Мама! – радостно бросился к двери мальчик.

Но на пороге стоял высокий незнакомый мужчина, одетый в чёрный костюм и чёрный плащ, опершись на тяжелую трость.

– Здравствуй, Никколо! – сказал Незнакомец. – Я пришёл за тобой. – Он протянул к нему руки и пристально глянул в глаза ребенку.

Ничего прежде не боящийся мальчик, вдруг затрепетал, как лист на ветру. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, но не смог – он словно онемел и прирос к полу. Незнакомец, как бы зная, что в доме больше никого нет, уверенно подошёл к Никколо, цепко взял за шиворот и повёл за собой. На крыльце поднял его на руки, и они взлетели в звёздное небо.

Пролетая над ущельем, Незнакомец злобно усмехнулся и, почти без усилий оторвав от себя судорожно вцепившегося ребенка, бросил его в глубокую пропасть.

Опустившись затем у края ущелья, Незнакомец прислушался: ни крика, ни плача. Он удовлетворенно облизнул сухие губы и – пропал.

Мать вернулась совсем скоро. Какая-то тревога гнала её домой.

Взбежав по скрипучему крыльцу в распахнутую настежь дверь, она пронеслась по всему дому, но сына нигде не было.

– Никко! – кричала она.

Угасали поленья в камине, где-то тоскливо поскрипывал сверчок.

Сын не отзывался.

– Никко, ты где прячешься?! – дрожал её голос, дрожали руки и колени. – Никко!

Она выбежала в ночной сад, обогнула дом. Голые ветви яблонь постукивали по крыше.

– Никколо!..

Никого…

Она побежала в деревню, стучась в окна и двери... Лаяли проснувшиеся собаки, зажигались в домах свечи. Все бросились на поиски малыша.

Когда уже за полночь староста возвращался домой, везя в телеге поленницу дров, он с удивленьем увидел у деревенской околицы зажжённые факелы и фонари. С нехорошим предчувствием подъехал поближе и узнал горестную весть.

На мать было страшно смотреть: всегда красивая и стройная, с непременной улыбкой, – сейчас, в отсвете фонарей, она выглядела вмиг постаревшей. Женщины плакали вместе с ней, но ничем не могли помочь.

На все вопросы, она бормотала только одно:

– Никколо! Его украли! Никко! Где ты, сынок?!

Староста крепко держал женщину за руку, пытаясь успокоить, хотя и сам не мог совладать с собой.

– Ах, Никко, Никко! – шептали его губы.

Несколько дней пролежала хористка без памяти, а если и пробуждалась на миг, то с почерневших губ срывалось одно только слово: «Никколо!» – Она и впрямь обезумела вконец.

В лечебницу её повез сам староста – небритый, с угасшим взглядом, ничего не видящий вокруг. А после, взяв свору охотничьих собак, он исходил с соседями все тропы в округе. Ни следа… Который раз простучал он каждый уголок чердака и подвала, спустился даже в печную трубу, звал мальчика, кричал ему – ни звука в ответ…

А спустя день, когда он поехал навестить хористку, – то узнал, что она сбежала, и где теперь – никто не знает.

Ещё несколько дней староста изъездил все дороги, а потом прекратил поиски – хористка пропала так же, как и её сын.

 

Но она не пропала – она сбежала, чтобы найти своего Никколо.

Прошёл месяц, другой, закончился один год и начался новый. Потом и он пролетел двенадцатикрылой птицей, за ним – ещё, и ещё, а она все искала сына и верила, что найдёт.

В скитаниях несчастная женщина забыла: кто она и откуда, но имя сына осталось в материнском сердце навсегда.

Однажды хористка встретила в пути цыган. Они приняли несчастную в свой табор, и были уверены, что рядом с ними – старуха: так побелели её волосы, так покрылось её лицо морщинами.

Ей было хорошо у них. Она приняла чужие песни и обычаи, заботы и радости, и даже чувствовала себя частью этой весёлой и шумной семьи. Её научили находить целебные травы, распознавать ядовитые цветы, лечить заговором, угадывать судьбу. Она выкормила петуха, песни которого, по древнему преданию, – приносили счастье. И где бы она ни была, куда ни ходила, всегда на её руках был петух Рома. А её с тех пор так и прозвали: Женщина-с-петухом… Никто не спрашивал о её прошлом, а если б даже она захотела рассказать о своей жизни, то не смогла бы вспомнить: кто она и откуда. Лишь имя Никколо осталось в разбитом материнском сердце…

 

…Теперь, на городской площади, когда Мелодия скрипача возвратила хористке память, к ней вернулись и годы, которые, казалось, были потеряны навсегда.

– Анна! – окликнул ее изумлённый Ленард. – Ты ли это?!..

– Я, – ответила рыжеволосая красавица. – А это – ты… И твоя дочь, – кивнула она на Марию. – Мне рассказал о ней Снегирь. – Тут она обернулась к подмосткам, где столпилась вся площадь, восторженно аплодируя скрипачу: – А это – мой сын Никколо!

– Его зовут Антон! – возразила Мария, вскакивая на ноги.

– Не так важно его имя, как то, что он жив! – согласилась Анна.

Ленард вытаращил глаза:

– Погоди! Постой!.. Ты сказала, что скрипач – твой сын?! Значит… и мой?!

Она кивнула:

– Ты не знал об этом… А я не догадывалась, что мой сын – музыкант!.. Только медальон, что надела ему при рождении, раскрыл эту тайну.

Мария с ужасом слышала весь разговор: если Антон – сын её отца, значит, он её брат! А их любовь?.. Как она сможет жить без него?.. Её голова закружилась, ноги подкосились, и Мария упала на руки Снегиря.

– Прости, – виновато пробормотал он. – Но в этом нет моей вины.

– Это вина моя! – воскликнул Ленард. – Чтобы столько лет мой сын проходил бродягой, а его мать прожила цыганкой!.. Нет мне прощенья!

– Бедная невеста! – сказал Снегирь, приводя в чувство Марию.

– Почему?! – удивился Ленард.

– Потому что их свадьбе уже не быть, – грустно признался Снегирь.

– Она состоится, – улыбнулся Ленард сквозь слёзы.

– Это невозможно, – чуть слышно произнесла Мария.

– Как невозможно? Очень даже возможно! – уверил он её.

– Свадьба между братом и сестрой? – усмехнулась Анна.

Бургомистр ничего не успел им ответить: пиротехники чиркнули спичками, сухой порох вспыхнул, и разноцветные огни фейерверка взлетели ввысь под марш духового оркестра, осветив всех горожан, весь город, опалив облака и разлетевшись во все стороны на миллионы искр.

Горожане, как зачарованные, любовались удивительным зрелищем. Но в это мгновенье из огня и дыма появился Вольнор. На глазах изумлённой публики он стал расти, расти, расти, – пока не превратился в великана с горящими очами. Вместо волос на его голове шевелились змеи. Площадь ахнула и замолкла от ужаса.

Его появление было внезапным. Маг и Чародей больше не прятался за маской благопристойности: приближалось его время – Время Зверя и Время Тьмы.

Вольнор нагнулся к толпе, сбившейся от страха в кучу, и длинными костлявыми руками выхватил у Снегиря бездыханную Марию, словно приглянувшуюся игрушку. Затем высмотрел у себя под ногами скрипача и произнес:

– Если захочешь её увидеть – милости прошу сегодня до полуночи на заброшенное кладбище.

Он захохотал громовым смехом и поднял руки, почти касаясь облаков. С неба ударила молния, и у его ног вспыхнул яркий огонь. Белый и Чёрный неожиданно для всех превратились в огромных волков.

– У-уу! – завыл Белый, будто тысячи ветров дунули в одну трубу.

– Угу-уу! – подхватил Черный, словно тысячи вьюг взвыли следом.

И вместе с Князем и похищенной Марией пропали с площади…

Ещё с минуту после их исчезновения горожане были словно пригвождены к мостовой. Никто не мог пошевелить и пальцем. Но вот они очнулись, и стали в панике разбегаться.

Долгое время стоял в воздухе запах гари и серы. Лишь четверо не покинули площадь.

Снегирь обнял Антона:

– Я с тобою, друг!

– Нет! Я не пущу! – встала между ними Анна. – Столько лет искать сына, чтобы вновь потерять его!

– Что говорит эта женщина?! – спросил Антон.

– Лишь то, что ты – её сын, а она – твоя мать! – ответил Снегирь.

– Правда, Никко! – устало улыбнулась Анна. – Я искала тебя всю жизнь.

– Мама?!.. – удивленно и чуть недоверчиво спросил Антон. – Неужели это… правда?..

«Сынок, это я, вспомни!..» – умоляли её глаза.

– Но почему «Никко»?! – спросил он. – Я не Никко! Я – Антон!

– Ты – Никколо, мой мальчик!.. Взгляни на медальон…

«На шестках сидят в ночи удалые скрипачи…» – донёсся из Детства тот же голос, который он слышал сейчас.

Нежный голос и это имя напомнили ему то, что почти забылось: материнский дом, скрип колыбели и песня сверчка…

– Мама! – воскликнул Антон. – Это ты! – И обнял её, как маленькую, в то же время, словно пытаясь найти у неё защиты. Ему вдруг захотелось вновь стать ребёнком, заснуть, забыться, чтобы открыть глаза – и всё плохое сгинуло навсегда!

Но стоны Бургомистра возвратили к реальности. Ленард казался обезумевшим от горя.

– Что же делать?.. Как быть?.. – бормотал он невидящими глазами. – Дочь моя! Сын мой! Дети мои!..

– Я спасу её, – успокаивал его Антон. – Я готов на всё, чтобы спасти мою невесту!

Снегирь взглянул на Анну, затем на Бургомистра и произнёс:

– Мужайся, брат! Она никогда не будет твоей женой… Господин Бургомистр – твой отец.

– Что?! – вскричал потрясённый скрипач, обернувшись к матери. – Это правда?!

Анна печально кивнула в ответ.

Антон схватился за голову.

– Ах, нет-нет! – замахал руками Ленард. – Всё совсем не так!.. Ее мать Луиза – моя покойная жена, – стал объяснять он, – перед смертью оставила записку… Где же она?.. – Бургомистр стал рыться в карманах, как вдруг неведомая сила закружила его над землёй и унесла в сторону Замка.

И тут же стал подниматься разбуженный ветер, и начали гаснуть звёзды: одна за другой.

– Надо спешить, я должен спасти Марию… – сказал Антон матери и горько добавил. – Даже если она и не будет моей женой.

– Нам и впрямь пора идти, – сказал Анне Снегирь. – Ваш сын никогда не был трусом.

– Ступайте, – ответила Анна. – И хоть сердце говорит: «нет» – губы шепчут: «да». Да благословит вас Небо!.. Я буду молиться за вас обоих!

Глава шестнадцатая.

ШАБАШ

 

Приближалась полночь тридцатого апреля – ночи, которую в народе прозвали Вальпургиевой.

Святая Вальпургия, как ни странно, не имела ни малейшего отношения ко всей этой чертовщине. Но это и не было простым совпадением: назло Святой Церкви, в день возведения Вальпургии в святые, бесы стали отмечать Праздник Злых Сил.

Часы на башне Замка пробили одиннадцать раз. Оставался один лишь час до наступления страшных событий, которые из года в год, в последний день апреля, свершались на древнем кладбище за Замком. Именно сюда, на кладбищенскую гору, слетались из многих мест Земли бесовские силы.

А на кладбище уже начиналось что-то особенное. Несмотря на тихую ясную погоду вокруг Замка, за провалившейся в землю оградой кладбища, стал подниматься свистящий ветер, трёхсот­летние дубы раскачивались так, словно тысячи невидимых труб дули в неистовой силе. Тяжёлые глухие стоны доносились из-под земли, а накренившиеся в разные стороны обветренные могильные плиты заходили ходуном. Даже стая кладбищенских ворон, раскаркавшись в темноте, летела прочь от ужасного места.

По занесённым пожухлыми листьями дорожкам кладбища, носились огненные столбы, колеса, светящиеся клубки сена.

Это слетались на свой праздник злые духи.

Из заросших крапивой и чертополохом могил, сквозь треснувшие стены склепов, высовывались чьи-то истлевшие руки, и скрюченными костяшками пальцем манили к себе.

Трещали ветки осин, на которых раскачивались и хохотали беззубыми ртами полулюди, полускелеты – те, кто когда-то стал висельником.

Прямо из воздуха, а точнее – из ничего появились инкубы и суккубы – бесы в виде мужчин и женщин. Они галантно кланялись друг дружке, предвкушая бурную сатанинскую ночь.

Урод­ли­вые чу­ди­ща с ог­не­ды­ша­щи­ми змеи­ны­ми го­ло­ва­ми са­ди­лись на зем­лю, опа­лив жар­ким ог­нём мок­рые вет­ки не­про­хо­ди­мых ко­лю­чих кус­тов. Не­весть от­ку­да, вы­пол­за­ли ог­ром­ные скор­пио­ны, гро­зя ядовитыми жалами, вы­пры­ги­ва­ли жа­бы с бо­ро­дав­ча­тыми оже­рельями во­круг жир­ных шей, выбега­ли мох­на­тые кры­сы, ве­ли­чи­ной с гие­ну. Все они воз­бу­ж­дён­но дышали, гля­дя на огонь и жадно вдыхая клу­бы сер­но­го ды­ма.

Не­боль­шое про­стран­ст­во за­бы­то­го клад­би­ща за­пол­ня­ли обо­рот­ни и фавны, феи и са­ти­ры, ки­ки­мо­ры и эль­фы, гно­мы, при­зра­ки, привидения, упыри и вам­пи­ры, ле­шие и кол­ду­ны, ведь­мы и до­мо­вые.

Вся не­чисть, жи­ву­щая сре­ди лю­дей, или при­ки­ды­ваю­щая­ся людьми, хоро­нив­шая­ся до по­ры-до вре­ме­ни в чу­ла­нах и сун­ду­ках, на чер­да­ках и тайных тро­пах, в мо­ги­лах и во снах, – слов­но жда­ла это­го ча­са.

Весь год бесы готовились к дьявольскому балу. Варилась особая мазь из крови поручейника – невзрачной болотной пташки, из крови касатки и летучей мыши, из сока дикого винограда и волчьих ягод.

Досуха растерев свои уродливые тела, чтобы они разогрелись и покраснели, нечистые натирались волшебной мазью. И тут же – верхом на палке или метле, на вилах или быке, на козле или псе, с визгом и хохотом – вылетали сквозь печную трубу в небо, чтобы до первых петухов заявить о себе и поклониться Дьяволу. Возбуждённые и разгорячённые мазью, полётом и предстоящей полуночной встречей, бесы, задрав головы, с нетерпеньем смотрели на ржавые стрелки башенных часов Замка: те должны были вот-вот сойтись на двенадцати.

Наконец раздался хриплый рокот механизмов, скрип несмазанных цепей и колёс… Медный колокол зазвучал в чреве башни. Несметная толпа разношерстной погани заверещала, заулюлюкала, слилась в один мерзкий хор:

– Вольнор! Вольнор! Мы здесь! Мы тут! Вольнор! Магистр Вольнор! Явись пред нами!

Раздался далёкий гул, задрожала земля, буйно закачались деревья, а могильные памятники попадали навзничь. Вспыхнул высокий костёр посреди бесовской толпы, и перед всеми возник Вольнор. На этот раз он был выше замка; чёрные длинные волосы напоминали разметавшиеся тучи, а голова упиралась в небесный свод. Вековые дубы казались травинками у его ног. Из глаз били во все стороны слепящие молнии, и нёсся с небес его громовый хохот.

На плечах Повелителя тьмы сидели два волка в цилиндрах: чёрный и белый, а на великанской ладони лежала Мария. Девушка была полумёртвой от горя и страха. Вольнор бережно опустил её на землю и щелкнул пальцами. Волки спрыгнули наземь и, хищно ощерясь, сели охранять её с двух сторон. Со всех сторон, изо всех щелей понеслись визги, душераздирающие стоны и нечеловеческий хохот. Уже от одного этого можно было сойти с ума! Магистр щёлкнул пальцами ещё раз, и тотчас же в воздухе появился Бургомистр. Кувыркаясь в полёте, он тяжело шлёпнулся у ног Князя, но тут же вскочил на ноги и обвёл всех безумными глазами.

– Назначаю Ленарда хозяином Шабаша! – громогласно объявил Вольнор.

Ленард вздрогнул и увидел себя, как бы со стороны. Одет он уже был в серый кафтан, красные штаны с бантами, синие чулки и остроконечную шляпу. На лице его появилась рыжая борода. А сидел он на чёрном трёхрогом бородатом козле. Вместо зада у козла была хохочущая морда. Её сразу же окружили суккубы и ведьмы и, смеясь, стали звонко целовать.

Вольнор, концом остроконечной трости, надрезал толстую кору древних дубов, и оттуда полилось чёртово вино. Все кинулись к израненным стволам, и пили его, хрюкая и причмокивая в диком восторге.

Вскоре после этого начались танцы. Бесы танцевали спиной к спине. Вначале медленно, на цыпочках, затем, убыстряя и убыстряя темп, и вскоре вся нечисть плясала, опьянённая вином, разгулом и властью над грешным миром.

Играли скрипки и гобои в руках кривых музыкантов, и под эту дьявольскую музыку, казалось, танцевал весь Ад!

Не ведая, что творит, Ленард дирижировал вакханалией. Не по своей воле руки его сами по себе – то поднимались, то опускались. Лица, рожи, морды, в оскалах и обезьяньих ужимках, сливались в одно летящее колесо, в нескончаемую светящуюся ленту.

Среди танцующей толпы он заметил покойного Мясника с одутловатым, синим лицом и горящими глазами. Заметил и узнал многих горожан – из тех, кто умер за эти годы. И хоть лица, или то, что ещё можно было назвать лицами, – смеялись в танце – широко раскрытые глаза покойников были полны ужаса.

Бургомистр почувствовал, что сходит с ума. Его волосы горели настоящим огнём и не сгорали. Ленард закрыл глаза, но и сквозь веки он видел то, что происходило. Он отвёл взгляд в сторону и тут случайно заметил Марию, лежащую у чьей-то могилы. Казалось, она была мертва. Ленард хотел броситься к ней, обнять, защитить, но тело его, словно в кошмарном сне, было ему непод­властно.

Но, то ли она услышала крик его сердца, то ли почувствовала силу его любящего взгляда, – Мария открыла глаза. Ах, лучше б не открывала! Увидев отца в странной нелепой одежде, с рыжей шутовской бородой и горящими волосами, она закричала так громко, – что на мгновенье все умолкло вокруг, а Мария вновь потеряла сознание.

Чёрный и Белый волки отнесли девушку в сторонку и, разжав ей губы, влили в рот глоток густого дубового вина. Дыхание Марии стало спокойным, лишь тело начало мелко дрожать.

– К столам! На угощенье! – закричал Бургомистр, сам не понимая, что кричит.

И тут могилы, будто скатертью, покрыл белый саван. Появились яства и кушанья на разный вкус бесовского сброда: от жареных жаб до изысканной дичи.

Все бросились к могилам, и хватали, выхватывали друг у друга самые лакомые куски, и ели, и жрали, и лопали, и хрумкали, и чавкали, урча от удовольствия, а еды не убавлялось.

Вольнор с холодной улыбкой наблюдал за дьявольским жором, затем, стукнув о землю тростью, вновь превратился в невысокого колченого старика и потребовал отчёта обо всех мерзостях, которые сотворила нечисть.

Не­хо­тя от­ва­лив­шись от мо­гиль­ных сто­лов, сы­тые бе­сы ста­ли отчитываться пе­ред Ле­нар­дом и Воль­но­ром, под­роб­но опи­сы­вая всё, что натво­ри­ли за год. Врать бы­ло бес­по­лез­но: Воль­нор ви­дел насквозь. И ес­ли тво­ри­мо­го зла бы­ло не­дос­та­точ­но, Чёр­ный и Бе­лый вол­ки сте­га­ли нерадивых ду­хов мол­ние­вы­ми плеть­ми. За­то тех, кто со­тво­рил ве­ли­кое зло: по­вел на­род на на­род, или на­вел пор­чу, или рас­ка­чал зем­ную твердь, или оке­ан, а мо­жет, бу­рей раз­ве­ял це­лый город – то­го Воль­нор по­вы­шал в дья­воль­ском чи­не.

И какой-нибудь бесёнок тогда становился чёртом, а какой-то чёрт получал место в самой Преисподней!

Выпоротых неудачников забрасывали червями и жабами, а награждённых поздравляли, вручая им орден святой Вальпургии.

Наступал последний и самый важный момент Шабаша. До первых петухов нужно было забрать невинную душу.

Уже ведьмы и феи слетали к часовому колоколу и соскребли с него ногтями медные стружки. Уже гномы и тролли готовы были бросить их с моста в озёрную воду. И все бесы уже приготовились прочесть заклинание:

«как эти опилки никогда не вернутся к колоколу,

С которого они содраны,

Так пусть и душа моя

никогда не увидит царствия небесного!»

 

Чёрный и Белый вновь обернулись людьми и принялись раздевать донага Марию. Бургомистр не мог пошевельнуть и пальцем. В глазах стояли слёзы, а язык ворочался колом и мешал крикнуть-разбудить, предупредив об опасности дочь, которая была не в силах сопротивляться оборотням.

Всё замерло вокруг. Вольнор взмахнул тростью, чтобы уколоть Марию в самую грудь.

– Если до полуночи не явится скрипач, – процедил он сквозь зубы Ленарду, – она своей жизнью завершит Звериное Число!

Но тут в затишье бесовской ночи за оградой раздались чьи-то шаги. Бесы повернули головы. И Бургомистр увидел входящих на кладбище Снегиря и Антона.

 

Глава семнадцатая.

ДИНЬ-ДОН!

 

– Наконец-то! Да ты со скрипкой! Вот и славно, – криво усмехнулся Вольнор, завидев музыкантов. – А то я уж хотел надругаться над невинной душой!

Все на кладбище громко расхохотались.

– Эй, вы, бесовское отродье, тише!.. – прикрикнул он на разыгравшуюся нечисть. – К нам пожаловал великий музыкант, чтобы сыграть «Величальную» в мою честь!

– Слу-уушайте и смотрите! – завопили волки. – Как наш Князь отнимет у скрипача Ду-ууух его Творчества!..

И все вокруг захрюкали и завизжали от радости.

– Подмостки для маэстро! – потребовал Вольнор и хлопнул в ладони.

И тотчас же все бесы стали стягивать в одно место древние мраморные надгробия и складывать их одно на другое. Не успел Антон и глазом моргнуть, как в центре кладбища, у большого костра, возник высокий пьедестал со ступенями.

Друзья взошли на мраморную сцену. Им сверху было видно кладбище целиком – от ворот до стен Замка со всеми безобразными гостями Вальпургиевой ночи. Невдалеке Антон успел заметить Бургомистра в странном костюме, а в стороне от всех – охраняемую волками Марию. Он кинулся к бывшей невесте, но Магистр вновь нацелил ей в грудь убийственную трость.

– Играй же! – грозно потребовал от скрипача Вольнор. – Играй громче, чтобы от Ада до Небес воспеть мощь моего величия!.. Создай мне памятник при её жизни! А ты – пой! – он ткнул пальцем в сторону Снегиря.

– Мы не знаем слов, ваша светлость, – сказал Снегирь.

– Тёмность, – поправил его Вольнор. – Моя тёмность!..

– И музыки не знаем тоже, – добавил Антон, сбрасывая плащ и раскрывая футляр.

– Стихи и ноты! – распорядился Князь, и волки-оборотни приволокли откуда-то пюпитры с клавиром, в котором ноты были написаны алой кровью.

Антон вскинул скрипку на плечо и попробовал сыграть, но тут же опустил: из-под смычка раздалась какофония звуков, словно кто-то пилил железо или водил горстью гвоздей по стеклу.

– Какая музыка! – восторженно закатил глаза Белый.

– Вечная музыка! – повторил Чёрный.

Вся нечисть на кладбище поднялась с земли и вдруг торжественно заорала, обратив свои страшные полуистлевшие лица в сторону Вольнора:

– Среди морей и среди гор,

среди лесов и пашен –