Дневник, найденный в катакомбах

 

Дневник Валентина Тарасова. Тетрадь первая.
Начата: 25 февраля 1943 года. Закончена: 2 марта 1943 года.
Имеет 37 пронумерованных, не сшитых страниц.
25 февраля 1943. Воскресенье, 2 часа ночи.
Прошло полтора года и девять дней, как Одесса оккупирована
врагами. Полтора года мы не видели света, и теперь я остался в
катакомбах один. Грубо нарушая конспирацию, я должен написать все как
было. Я должен буду назвать и фамилии. Почему я иду на это? Нашу
одесскую группу в румынской разведке все равно знают. К тому же, кроме
меня, вероятно, никого уже не осталось в живых. Я один, и я обязан
описать, как все было, чтобы наши ребята из управления не ломали
голову, что с нами случилось в дальницких шахтах, какая судьба
постигла отряд.
За эти полтора года во многом мое мнение о людях переменилось,
события в моих глазах представляются теперь по-другому. Но я буду
описывать все так, как представлял себе в то время. Надеюсь на свою
память. С этого начинаю писать дневник Последнего в катакомбах.
В начале войны все мы переехали за город, где разместилось
одесское управление НКВД. Мы, рядовые сотрудники, патрулировали город,
искали ракетчиков, сигнальщиков, которые наводили самолеты противника.
В августе я познакомился с Гласовым. Приехал он из Москвы с
группой в шесть человек. Старший лейтенант, знает румынский,
французский. Бывал за границей, опытный, бывалый разведчик. Это сказал
старший лейтенант Кузьмин, мой начальник. Забыл написать, что в начале
войны начальник сделал меня своим "адъютантом". Я оценил это как
большое доверие.
Гласов спросил меня - кто я, что умею делать. Я ответил, что по
профессии электрик. Старший лейтенант еще спросил меня - хочу ли я
остаться в подполье для работы в случае, если Одессу придется отдать
врагу. Ответил, что я прежде всего коммунист.
Вскоре было совещание, которое проводил мой прямой начальник.
Решили заготовить продовольствие на полгода, оборудовать все, как
полагается. Гласов больше молчал и слушал. Его группа должна работать
под прикрытием нашего отряда, потом уйдет в глубокий тыл - в разведку
дальнего действия.
Выбирали, осматривали катакомбы. Приезжал знающий специалист.
Остановились на Дальницких катакомбах. Вход с зеркальной фабрики. На
фабрике располагались саперы, которых мы выселили. В сентябре
переселились на фабрику, слились с московской группой.
Теперь от патрулирования города нас освободили. Только охраняли
фабрику и создавали запасы.
Мы все превратились в каменщиков и чернорабочих. Часть катакомб
отгородили стеной. В катакомбы ведут несколько входов - на зеркальной
фабрике прямо из цеха, с Каргамышевской улицы, а также из колодца на
улице Фрунзе против дома Э 88. Наши катакомбы располагаются на глубине
20-25 метров от поверхности.
В деревянном люке колодца на улице Фрунзе мы просверлили дыру для
связи с верхней группой.
14 октября начальник отпустил меня домой, велел попрощаться с
семьей, а на другой день он сказал, что последние войска уходят из
Одессы и нам пора тоже. До самого вечера маскировали следы своего
пребывания. Вместе с саперами какой-то части готовили фабрику к
взрыву. Саперы и не думали, что мы здесь остаемся, а мы заранее
спустили штормтрап в секретный лаз, чтобы уйти в катакомбы. К вечеру
все было готово. Саперы ушли. В девятнадцать часов, когда немного
стемнело, Кузьмин, Кольцов, я и Язвицкий зажгли бикфордов шнур, в
разных концах фабрики разбросали бутылки с горючей жидкостью.
Раздались взрывы, и сразу - море огня. Мне еще не приходилось никогда
видеть такого пожара. Может быть, это потому, что я был среди огня,
смотрел на все из центра пожара. Мне показалась ужасной эта масса
огня, дыма, эта страшная жара. Я не знал, что огонь такой быстрый, что
он так стремительно перекидывается с места на место.
И вот с невыразимой тоской глядели мы сквозь пламя на глубокое,
зловещее, одновременно лилово-темное и оранжево-светлое небо. В ту
ночь мы ушли под землю, спустились вниз.
С нашим связным на поверхности договорились, что он явится на
связь через день-другой после того, как Одесса будет занята врагами.
Явка у колодца на улице Фрунзе. Должен стукнуть два раза ногой в
деревянный люк. Ответ - три удара. Но пришел он на явку в ноябре, а
потом написал, что будет присылать за себя кого-то другого. До этого
мы и сами кое-что предприняли.
27 октября провели первую разведку. Пошли впятером во главе с
Кузьминым. Было часов десять вечера. Дошли до зеркальной фабрики,
спустились в нижний ярус. Мы с начальником остались наверху. Где-то
послышался выстрел. Кузьмин приказал возвращаться обратно. Сказал -
нечего рисковать зря.
Через неделю ходили на Картамышевскую улицу, вернее, под
Картамышевскую. Подошли к колодцу. Наверх подниматься не стали -
услышали чей-то говор. Нашли разбросанные вещи - это жители укрывались
здесь от бомбежки.
Что делать? Связи с поверхностью у нас не было. Кузьмин решил
взять "языка" и выяснить через него положение в городе. В ночь на 12
ноября пошли на задание. На стене увидели надпись по-румынски,
переписали ее. Потом Гласов прочитал: "Мы вас закрыли, чтобы не
выходили. Капитан саперного батальона Митреску".
Мы разобрали какую-то стену и прошли на КП. Здесь раньше
находился штаб обороны города, хорошо оборудованный, с крепкими
стальными дверями.
Группа продолжала выполнять план. По пути обнаружили, что один
колодец, выходивший на поверхность, засыпан полностью, другой
наполовину. Жандармы начали нас блокировать. Подойдя к лестнице,
которая вела на зеркальную фабрику, мы услышали голоса. Кузьмин
приказал залечь. Появились жандармы. Подпустили их и ударили из
автоматов.
Румынские, а может, немецкие солдаты сначала отошли, потом
вернулись снова, открыли ураганный огонь. Мы ответили и отступили.
Автоматная очередь скосила Осипчука. Он из москвичей. Вынесли его.
Через КП удалось прорваться в свои катакомбы.
В январе мы все же пробились к канализационной трубе. Проломили
бетон, лаз был готов. Кузьмин приказал готовиться к экспедиции. Пошли
мы впятером под улицей Фрунзе в сторону музыкальной фабрики. Труба
оказалась довольно широкой, можно было идти чуть пригнувшись. Прошли
метров двести и встали - трубу перегораживала стена. Оставлено только
внизу отверстие для стока воды, да и то заслонено старой батареей
парового отопления. Вернулись, пошли к улице Иванова. Там такая же
картина. Значит, здесь мы тоже блокированы. Ходу нет. В другие
ответвления канализации не пошли.
Оккупанты продолжали блокировать наши катакомбы.
Недели через три - в начале февраля - произошло еще одно событие,
о котором нужно рассказать подробнее. Мне до сих пор не понятно,
почему оно не закончилось так, как намечали. Тогда, может быть, и не
произошло бы того, что случилось потом.
У колодца на улице Фрунзе Кузьмин продолжал держать пост
наблюдения, боялся, как бы жандармы не прорвались к нам через этот
вход. Точно помню, это было вечером восьмого февраля. Я дежурил у
колодца в полной темноте. Только сквозь деревянный щит пробивался
мутный свет. Даже не свет, просто над головой маячило светловатое
пятнышко. Потом и оно исчезло, значит, наверху стемнело, день
кончился.
Мне еще оставалось дежурить часа три. Наверху я услышал шаги,
кто-то подошел к колодцу и остановился. Потом на деревянном щите
кто-то дважды топнул ногой... Еще раз...
Это был сигнал вызова на связь. Но ведь говорили, что наверху
никого не осталось! Кто это мог быть? Пока я раздумывал, сигнал
повторился. Тогда я тоже ответил - тремя ударами в колотушку, как было
условленно раньше. В тот же момент к моим ногам что-то упало, а
наверху снова послышался скрип удалявшихся шагов. Человек торопливо
уходил от колодца.
Я посветил фонариком и подобрал сверток - в носовом платке были
завернуты железка - для тяжести - и записка. Я прочитал ее:
"Немедленно передать Гласову или Кузьмину!
Сегодня ночью от часа до трех опущусь в катакомбы в районе
бывшего командного пункта. Необходима встреча с Самсоном. Обеспечьте
явку его людей. Через час после того как получите это распоряжение,
подтвердите согласие нашему связному. Встреча с ним на том же месте.
Кир".
Из этой записки я ничего не понял. Кто такие Кир и Самсон? Сразу
позвонил на базу, вызвал Батю. Полевой телефон у нас стоял метрах в
двадцати от поста, чтобы на поверхности не услышали голоса при
разговоре. Кузьмин приказал прочитать записку, видно, тоже не все
понял и, помолчав, велел ничего не предпринимать до его прихода.
Начальник пришел минут через двадцать вместе с Гласовым.
Прочитали записку. Я светил им фонариком, свет падал и на их лица.
Гласов повеселел, а Кузьмин насупился, еще больше.
"Кира знаешь лично?" - спросил он Гласова.
"Знаю".
"Кто такой?"
"Придет - сам скажет, если решил расконспирироваться".
"Таитесь... Черт с вами!" - сказал Батя. В темноте он повернулся
ко мне: "Ладно. Передай голосом, что принято. Будем ждать в
назначенное время".
На задание ушли почти всем отрядом. По дороге обезвредили мины,
разобрали завал, проломали ход в стене, которую построили после стычки
с румынами в районе командного пункта. Двоих Батя послал вперед
разведать катакомбы, еще двое остались сзади, чтобы в случае чего
прикрывать наш отход.
Стояли мы долго, прислушивались к самому малому шороху. Было так
тихо, что резало уши. Только иногда с шорохом осыпался ракушечник или
с потолка падали "коржики" - отслоившиеся каменные пластинки. Стояли
недалеко от стальной герметической двери, которую румынские полицаи
так и оставили раскрытой после того, как наткнулись на нас. Наконец
послышались приглушенные голоса, это наш передовой пост встретил
пришедших. Вскоре они появились сами - шли и подсвечивали фонариками
дорогу.
Их было двое. Батя направил свой фонарь прямо на них. Один был
высокий в пальто и валенках, на голове вроде кубанки, другой ростом
пониже - усатый старик в длинном пиджаке, в сапогах и треухе. Этот шел
с палочкой.
"Уберите свет", - сказал высокий.
Свет погас, но Батя успел разглядеть его и воскликнул:
"Бадаев! Ты это?.."
"Я самый... Идем поговорим. Времени у нас в обрез. Самсон здесь?"
"Здесь", - ответил Гласов.
Они втроем отошли в нишу, говорили тихо, но многие слова доходили
до нас.
Бадаев спросил:
"Что здесь случилось?"
"Потеряли связь. Провалилась верхняя группа".
"А Самсон почему не ушел на задание?"
"По тем же причинам. Румыны закрыли все выходы".
"Воспользуйтесь нашим. Тебе, Николай, придется сразу идти. Центр
ждет..."
"Готов хоть сейчас",- ответил Гласов.
Голоса стихли, и я ничего не мог больше расслышать. Старик,
который пришел с Бадаевым, предложил нам закурить, протянул кисет,
полный махорки. Он сказал нам:
"Вот что, молодцы, пока начальство совещается, послушайте, как из
вашего тупика вылезти можно".
Старик рассказал, что на углу Дзержинском и улицы Фрунзе есть
заброшенный туннель, через который раньше был ход в катакомбы. Его
замуровали лет двадцать назад. Теперь его раскрыли, и, если румыны не
заметят, через него можно выходить в город. Старик сказал, что
пришлось попотеть, пока прокопали ход. Работали вчетвером до полночи,
из-за того и опоздали. Теперь нужно торопиться, чтобы до света
управиться.
"Товарищ Бадаев, пора нам, как бы не припоздать", - сказал он
громко.
"Да, да, - ответил Бадаев. - Сейчас идем, Иван Афанасьевич. Еще
минуту..."
Разговор они заканчивали при нас.
"Решай, кого взять, и идем, - сказал Бадаев Гласову. Остальных
заберем через несколько дней".
"Пойдет Кольцов, в катакомбах за меня останется Ржаной", -
подумав, ответил Гласов.
"Ну, кто кого здесь заменит, я сам решу", - возразил Батя.
"Нет, так не пойдет..." - Бадаев отвел Кузьмина в сторону и
что-то стал ему говорить. Потом они вернулись.
"Я должен был расконспирировать себя - этого достаточно?" -
спросил Бадаев.
"Да, но мне нужны подтверждения. Ты приходишь, берешь людей..."
"Хорошо, в следующий раз получишь распоряжение Центра... А теперь
нам действительно пора идти. К сожалению, больше двух людей забрать не
могу, рискованно. В следующий раз буду сам, либо придет Иван
Афанасьевич. Пусть кто-то пойдет с нами, запомнит выход".
Сопровождать Бадаева Батя нарядил меня и Ржаного из москвичей.
Шли долго по главной штольне, поднялись на второй ярус и остановились.
Иван Афанасьевич сказал нам:
"Запомните маркшейдерский знак, - он назвал его, но теперь я уже
забыл какой. - От знака ровно сорок два шага в глубину шахты. Вот
здесь".
Бадаев, видно, начинал торопиться. Он попрощался с нами и первым
хотел лезть в тесную нору, рядом с которой лежала груда свежего
ракушечника. Но Иван Афанасьевич опередил Бадаева.
"Нет уж, давайте я первый пойду. Мне это сподручнее..."
Последним уходил Гласов. Он сказал Ржаному:
"Если не дождусь тебя здесь, встреча, как условленно, в..."
Вот так и ушли двое из нашего отряда. Еще трое москвичей должны
были уйти вскоре, но положение изменилось. Ни Бадаев, ни Иван
Афанасьевич больше в катакомбы не спускались. Что случилось наверху, я
не знаю. Мы хотели подняться через новый лаз и выйти в город. Но
сделать нам это не удалось. Выход оказался вновь замурованным. Над
нами кто-то разговаривал по-румынски. Скорее всего, жандармы
обнаружили ход и поставили свою охрану. Мы снова оказались отрезанными
от всего мира".
К записям Валентина Тарасова был приложен акт, который я не сразу
заметил. Прочитал его, перескакивая с одной строки на другую:
"Мы, ниже подписавшиеся... настоящий акт в том... сего числа... в
сопровождении... Валентина Тарасова... Изъяли из дальницких катакомб
сверток с документами... На обратном пути Валентин Тарасов наступил на
мину и подорвался. Доставленный в госпиталь, он умер от потери крови".

В ТЮРЬМЕ

Может быть, в самом деле осталось все позади - допросы,
мученья?.. Может, действительно не станут больше пытать, если допросы
окончены?.. Харитон сказал - дело передают в военно-полевой суд.
Через несколько дней всю группу, проходившую но делу Бадаева,
действительно перевели из сигуранцы в центральную одесскую тюрьму. Их
гнали, закованных в кандалы, по улицам города. Конвоиры шагали
неторопливо, и, Молодцову представилось вдруг, что он очутился в
далеком прошлом, в царской России. Там жандармы водили политических
заключенных - лениво и бестолково. Когда-то, читая
Степняка-Кравчинского, Владимир Александрович думал о том, что русские
жандармы были туповаты и, прямо говоря, бестолковы. Это способствовало
успеху побегов. Теперь румынские солдаты напоминали царских жандармов.
Вот если бы... Молодцов не раз возвращался к этой мысли - бежать,
бежать.
Он шагал в первой шеренге и будто бы нес перед собой закованные в
кандалах руки. Из задумчивости его вывела женщина, шагнувшая к нему с
тротуара. Она набросила на кандалы связку баранок и поспешно взбежала
на тротуар. Все произошло так быстро, что Владимир Александрович едва
успел поднять голову. Да ведь это Васина! Екатерина Федоровна Васина!
Как это безрассудно, рискованно! И в то же время как самоотверженно,
благородно.
Женщина улыбнулась ему. Она продолжала идти по тротуару вровень с
колонной. Рядом с ней шла дочь Зина, нарядная и красивая. Молодцов не
видел ее полгода, девушка сильно выросла.
Молодцов продолжал шагать, устремив глаза куда-то в конец улицы.
Но боковым зрением он следил за Екатериной Васиной и ее дочерью,
которые прошли вперед. Солдат подозрительно глянул на широкоплечего,
обросшего арестанта, но ничего не сказал и баранки не тронул. Колонна
арестованных повернула за угол, и женщины исчезли из поля зрения.
На улице было по-весеннему тепло. Деревья уже покрывались
нежно-зеленой листвой, но солнце свободно просвечивало сквозь ветви
акаций. Деревья еще не давали тени. Людям, шагавшим в колонне, было
жарко. Они были одеты так, как захватили их зимой агенты сигуранцы: в
тяжелых сапогах, меховых шапках, теплых пальто и ватниках.
Шагал здесь и Яков Гордиенко со своими дружками, тоже закованный
в кандалы. Шел Яков в неизменной своей кубанке, в бушлате, и на груди
его виднелась все та же морская тельняшка. Подросток держался ближе к
Тамарам: он, как прежде, благоговел перед высокой и стройной молодой
женщиной, теперь бледной и похудевшей, но все равно такой же красивой.
Арестованных подвели к тюрьме, ворота распахнулись, и низкие
своды поглотили колонну.
Владимир Молодцов не знал, кто уцелел, кто был арестован из его
организации, до тех пор, пока не увидел своих людей во дворе
следственной тюрьмы на улице Бебеля. Их собрали для фотосъемки.
Бадаева поставили в центре. Да, это были его люди, хотя, к счастью,
далеко не вое. Значит, остальные борются. Бадаев повеселел.
Молодцов отрицал все, даже свое имя. Он был Павлом Владимировичем
Бадаевым и не отступился от этого Его избивали, пытали, он стоял на
своем. Следователь допытывался, где план вооруженного восстания на
случай высадки советского десанта в районе Одессы. Оккупантам всюду
мерещились десанты. Бадаев иронически сказал:
- Но все советские корабли бежали из Черного моря через Босфор...
Так утверждают румынские газеты. О каком же морском десанте идет речь?
- Не забывайте, где вы находитесь! - ответил Харитонов. - Я не
намерен шутить...
- Я тоже, - сказал Бадаев.
Вскоре ему предъявили показания Федоровича. Бадаев уже знал, что
предательство началось с этого человека с пронзительными глазами и
острым, как колун, кадыком. Через Межигурскую, Шестакову он постарался
передать на волю своим: берегитесь предателя! Дошло ли! Яша Гордиенко
тоже писал, называл предателя. Тайком отдал матери.
День ото дня все тревожнее становилось на душе Молодцова, все
сильнее напрягались нервы, хотя внешне чекист оставался будто бы
совершенно спокойным. Особенно на допросах. Борьба с оккупантами, что
началась в подполье, продолжалась и после ареста - здесь в тюрьме, в
комнате следователя, на очных ставках. Здесь, как на воле, успех
зависел от выдержки, стойкости, умения разгадать хитрость врага, не
дать себя обмануть. В который раз арестованный чекист задавал себе
один и тот же вопрос - как же все это могло случиться? Кто виноват в
том, что произошло? Перебирал в памяти минувшие события, пытался
проанализировать их, пытался установить для самого себя - где же была
промашка, когда, кем допущена? Он думал об этом бессонными ночами и не
находил ответа.
Тюремные ночи тянутся долго, особенно в одиночках, может быть
из-за мертвой, какой-то пустой тишины. Только редко-редко щелкнет за
железной дверью глазок, открываемый стражником, чтобы проверить, не
собрался ли узник бежать или покончить с собой. Потом опять все
затихает, и ждешь, мучительно долго ждешь, когда же наконец снова
щелкнет глазок... А мысли текут, текут и нет им конца до рассвета.
Прав ли он, что ушел в город, подвергнув себя риску, - он,
руководитель подполья? Это был первый и неотвязный вопрос, который
волновал Молодцова. И он сам отвечал себе: да, прав! Он должен был,
обязан был так поступить. Этого требовала обстановка, не мог же он
оставаться безучастным к судьбе Самсона, не мог оставлять без ответа
тревожные запросы Центра. Как же иначе?
А может быть, ошибка заключалась в том, что он, Молодцов, не
дождался разрешения Центра и сам принял решение, ушел в город, кишащий
агентами гестапо и сигуранцы? Это может быть... Но как иначе должен
был поступить чекист в сложившейся обстановке? Время не ждет! Решать
надо сразу и самому, иначе... иначе опять мог затеряться неясно
мелькнувший след Гласова. И Молодцов не раскаивается, что вышел из
катакомб в город. Самсон нашелся, и его вывели из западни. Значит,
риск был оправдан. Чекист-подпольщик сознательно пошел на то, чтобы
расшифровать себя перед человеком, знавшим Самсона. Больше того, ему,
Молодцову, удалось связать Гласова с нужными людьми. Он сделал это
через "хозяина" комиссионного оптического магазина, и теперь группа
Самсона, вероятно, уже действует на оперативном просторе... Попутного
вам ветра, ребята!
Молодцов лежал на жестких нарах, укрывшись ватным пальто, в
котором его арестовали. В камере было сыро и холодно, ломило тело и
трудно было найти такое положение, которое не причиняло бы боли. Это
после первого допроса. Правда, Молодцова с тех пор больше не били, но
тогда, в первый раз... Он стиснул от ярости зубы.
Началось с того, что следователь осмелился его ударить - хлыстом
по лицу. Владимир вскочил, ухватил табурет и метнул его в голову
сухощавого человечка с черными, напомаженными, будто бы лакированными
волосами. Жаль, промахнулся! Что было дальше, он почти не помнит.
Следователь Харитон как ошпаренный выскочил из комнаты, позвал кого-то
на помощь. Ввалились солдаты и бросились к Молодцову. Он отбивался как
мог, его повалили, топтали ногами, избили, потом уволокли в камеру.
Сквозь затуманенное сознание Молодцов слышал голос Харитонова. Он
кричал кому-то по-русски: "В лицо не бейте! Не повредите лицо!"
В другой раз Молодцова допрашивал все тот же следователь бюро
жюридик Харитон, но бить больше не пытался.
Тупая боль все еще оставалась в теле, хотя с того допроса прошла
неделя. Владимир неудачно пошевелился и глухо застонал от острой боли
в спине. Потом на лице мелькнула улыбка - Молодцов радовался и
завидовал ребятам Самсона, которые выбрались, наконец, из дальницких
катакомб и теперь уже где-нибудь далеко-далеко.
А встреча с Олегом Калиновским, с "хозяином" магазина оптики! Это
была первая и последняя с ним встреча в подполье. Как важно, что она
состоялась! Только ради нее следовало бы рискнуть и пойти в город.
Даже в мыслях Владимир Молодцов не хотел называть настоящего
имени этого подпольщика. Теперь все зависит от того, как удастся через
Олега сохранить преемственность в подполье, передать связи в разные
звенья организации. Как же чертовски не повезло ему, Молодцову, если
арестовали его в тот самый момент, когда все начинало так хорошо
складываться. Наконец-то ему удалось связаться со штабом партизанского
движения Украины. Теперь в его руках сосредоточивались все нити
подполья!
Ему все еще не было ясно - кого взяли, кроме него, Межигурской и
Шестаковой, кроме Гордиенко с ребятами. Молодцов жестоко терзался
своим неведением. Это тяжелее всех пыток! Кто еще арестован, как ведут
они себя на допросах? Молодцов был уверен в себе - он будет молчать, и
никакие силы не заставят его разжать стиснутые зубы. Следователь не
узнал даже его настоящего имени - Павел Бадаев, и все. На допросах
чекист не проронил ни слова, но как другие? Смогут ли они молчать,
выдержат ли пытки, раскроют ли они ловушки и провокации, которые
расставляет им Харитон? Межигурскую с допроса принесли на руках,
пытали Шестакову, жестоко избили Яшу Гордиенко. Эти не сказали, но
другие? Хватит ли у них сил выстоять?
Мысли узника переносились с одного на другое. То думал он о
товарищах, оказавшихся вместе с ним в фашистском застенке, то о жене,
которая сейчас, конечно, ничего не знает... Это, может быть, лучше,
что Тоня не знает... Конечно, лучше!
Вспоминал Молодцов и друзей по Москве, товарищей по работе,
мысленно отвечал Харитону, готовился к тяжелому с ним поединку. Вот
когда нужен совет Лукича - чекиста, учителя и наставника, с которым
Владимир провел не один год после того, как окончил специальную школу.
Годами Лукич был не на много старше Владимира Молодцова, может быть,
лет на десять, не больше. Но за плечами у него был чекистский опыт еще
со времен гражданской войны. Лукич работал с Дзержинским, охранял
Ленина, и на его счету немало раскрытых, очень сложных и запутанных
дел. Лукич любил рассказывать о своей работе, но рассказывал так, что
каждое дело, проведенное чекистом, становилось для слушателей
наглядным пособием.
Несколько операций от начала и до конца Лукич проводил с помощью
Молодцова. Какая это была замечательная школа! Как искусно Лукич
схватывал, подмечал совсем незначительные детали, обобщал их,
сопоставлял факты и делал выводы. Чего стоит одно лишь дело, которое
потом стали называть "посольским". Вражеский резидент вел себя нагло и
смело, уверенный в полной своей безнаказанности. Он пользовался
дипломатической неприкосновенностью и занимал солидный пост в одном из
иностранных посольств. Шпион-дипломат так и не понял, как блокировали
его советские контрразведчики, как окружили невидимой и непроницаемой
стеной, а потом захватили на месте преступления. Дипломат в течение
двух суток вынужден был покинуть Советский Союз.
Закончив "посольское" дело, Лукич сказал Молодцову: "Ну, Володя,
поздравляю тебя! Теперь можешь вести работу самостоятельно. Значит, я
не ошибся в тебе. Молодец! И фамилия у тебя такая..." Лукич усмехнулся
и дружески хлопнул ею по плечу.
Потом был германский резидент, которого не трогали до самой
войны, а затем взяли его с людьми, с техникой, что называется, со
всеми потрохами...
Терзания Молодцова, его опасения за арестованных сигуранцей
оказались напрасными. Кроме этой двуногой подлости Бойко - Федоровича,
все держали себя достойно. И все же коммунист-разведчик решил кое-что
предпринять, чтобы укрепить, поднять дух подпольщиков.
В самый первый день после ареста Владимира Молодцова его держали
в сигуранце на улице Бебеля, там и допрашивали, а к вечеру, избитого,
закованного в кандалы, бросили в одиночку. Здесь продержали целую
неделю, вызывали по нескольку раз в день на допросы. Допрашивали в
сигуранце, в гестапо, потом, наконец, отправили в общую камеру.
День ото дня Молодцов становился все более мрачным и замкнутым.
Это было тяжелее всяких пыток - аресты продолжались, сигуранца,
гестапо выхватывали все новых людей. Привезли подпольщиков из
соседнего - Ильичевского района, взяли других. Успокаивало одно -
румынской контрразведке не удалось раскрыть параллельного центра,
закрытой сети, о которой знал только он. Знал и молчал.
Конечно, Молодцову пришлось идти на величайший риск -
расконспирировать себя перед человеком, знавшим Самсона, но зато
вышедший из катакомб Гласов сейчас, вероятно, уже на оперативном
просторе.
Бойко - Федоровича тоже посадили в общую камеру. Его привели
вместе с женой на несколько часов и увели обратно. Сказали - в
одиночку. Федорович сидел угрюмый, делал вид, что ни с кем не знаком.
Спустя много лет Федорович признал на допросе, что, в сигуранце его
сделали тогда камерным агентом-провокатором. Вести о новых арестах
угнетали людей. Вот тогда, преодолев замкнутость, Молодцов сделался
разговорчивым, начал шутить, но чаще всего заводил разговоры о
солдатском долге, о неминуемой нашей победе, о боях под Москвой. На
душе становилось светлее. Крепче держались они на допросах. Все, кто
слушал эти беседы на тюремных нарах, кто сумел пережить то лихое
время, навсегда сохранили в памяти слова Бадаева: "Главное, ребята, не
потерять веру в наше большое дело. Кто сохранит ее - выдержит".
И люди выдержали - значит, сохранили ту великую духовную силу,
которая владела поколениями революционеров-подпольщиков, знавших, во
имя чего они борются.
Из центральной тюрьмы всю группу почему-то снова отправили в
сигуранцу. Здесь новая весть ударила Молодцова: арестовали Екатерину
Васину с дочерью. Об этом сообщила Тамара Межигурская. Ей удалось
переправить Екатерине записку. Зину, возможно, освободят как
несовершеннолетнюю, тем более что против нее никаких улик нет. Но с
Васиной дело хуже.
И снова возникла надежда, мечта о побеге. Что, если через
Канарейку связаться с отрядом, пусть организуют вооруженный налет на
сигуранцу. Это вполне возможно. Следует сделать так... В голове
рождались самые дерзкие планы...
Быть может, в эти же самые дни по другую сторону фронта, в
Москве, в оперативном центре рождались такие же дерзкие планы. Как
только восстановилась радиосвязь с одесским подпольем, Григорий тотчас
запросил катакомбистов:
"Сообщите, надежен ли курьер, который принес сведения о Кире.
Уточните, под какой фамилией он арестован и находился под следствием.
Следите за его судьбой. Есть ли возможность выручить Кира при
конвоировании или при других обстоятельствах вашими силами и
средствами. Известно ли, как произошел провал. Кто виновник, кто
руководитель группы, где произошел арест. Кто такие девятнадцать
арестованных!
Кто будет судить группу? Кто следователи? Постарайтесь найти
подходы к ним".
Через несколько дней Григорий снова запрашивает одесские
катакомбы:
"Что слышно о Кире? Продумайте возможность вооруженного налета на
тюрьму, в которой сидят арестованные".
Нет, в Центре не бросали на произвол судьбы своих людей, попавших
в беду. Из Москвы всячески следили за судьбой Кира. Здесь строили
планы, как помочь ему. Но связь с одесским подпольем снова и надолго
прервалась.
Планы, планы, планы... Они рождались в Москве, в катакомбах, в
самой тюрьме. Ребята-комсомольцы, друзья Якова Гордиенко, тоже строили
свои планы, что-то придумывали, потом отвергали и начинали все
сызнова. В тюрьме парни жили одним гнездом и сообща намеревались
бежать.
Гриша Любарский долго ходил пришибленный, и товарищи с трудом
вывели его из этого состояния. Ведь получилось, что Гриша будто бы
стал соучастником Федоровича. Да, да! Гриша сам так и сказал, терзаясь
тем, что случилось. Он убил Борового по приказу предателя. Разве сам
он не предатель после этого?
Полный отчаяния, подросток лежал на голых нарах, уткнувшись лицом
в свернутый ватный пиджак. Его как могли успокаивали, убеждали.
Любарский поднимал голову, и в глазах его было столько тоски и
страданья, что друзья опасались, как бы он чего не сделал над собой.
Однажды Гриша сказал:
- Помните, ребята, мы читали письма... Комсомольцев, которых
казнили белые. Разве они могли бы так?
- Так ведь это обман. Тебя Старик на обман взял, на провокацию. -
Гордиенко вскипел при одном упоминании о Федоровиче. Он ненавидел его
с лютой яростью...
Гриша стоял на своем:
- Помните, как писала Дора: "Я умираю как честная коммунистка..."
А я?.. Ой, гад, что он со мной сделал!.. - Любарский снова зарылся с
головой в пиджак, и острые плечи его начали вздрагивать.
Когда Гриша несколько успокоился, он признался товарищам:
- Знаете, ребята, я ведь неправду сказал вам, когда мы письма
читали, помните, в мастерской... Дора Любарская мне тетка, сестра
отца...
- Чего же ты не сказал? - спросил Хорошенко.
- Не знаю... Подумали бы - хвалится... Ведь нам до них, как до
неба... Помните, как она просила поклониться солнцу, цветам. Потому
что у нее на душе светло было... А. у меня...
- Опять за свое! - сердито проворчал Яков. Но сердитость его была
искусственной.
Гриша Любарский мучился своими мыслями до тех пор, пока не
встретился случайно с Федоровичем. Это произошло в коридоре, когда
Любарского вели на допрос. "Старик", как его звали ребята, шел
навстречу в сопровождении румынского солдата. Все произошло в
мгновение ока. Гриша рванулся к ненавистному человеку, пытаясь
дотянуться ногтями до его лица. Федорович откинул голову, и ногти с
яростью скользнули по горлу, по твердому, выступающему вперед кадыку.
В исступлении Гриша рвал на предателе одежду, царапал, кусал ему руки.
- Подлюга!!! Сволочь!.. Вот тебе за всех нас, подлюга!.. -
бессвязно кричал он.
Любарского с трудом оторвали и поволокли к следователю. А
предатель платком вытирал кровь, выступившую на исцарапанных руках,
шее и растерянно повторял:
- Вот звереныш... Вот звереныш... Смотри ты, какой дьяволенок?
После этого Гриша сделался гораздо спокойнее. Поступок его
одобрила вся камера.
Их судили в мае 1942 года.
На каждого подсудимого прокурор Солтан Кирилл выписал мандат для
направления в суд. Старший по караулу получил целую пачку таких
мандатов.
"Во имя закона и Его величества Короля Михая I мы,
лейтенант-полковник юстиции прокурор военно-полевого суда г. Одессы
Солтан Кирилл
на основании ордера, данного комендантом Одессы, согласно
которому Бадаев Павел Владимирович, проживающий в катакомбах села
Нерубайское под Одессой, направляется в военно-полевой суд по
обвинению в "действиях, направленных на оказание помощи неприятелю",
предусмотренных и наказуемых ст. ст. 188, 194.
Поименованный должен находиться под арестом до оглашения
приговора".
Так, по заведенной форме прокурор выписал мандаты на каждого
подсудимого. На предписании о конвоировании Бадаева в суд прокурор
сделал дополнительное распоряжение: "Арестованных доставить под
надежной усиленной охраной, так как они весьма опасны". Кирилл Солтан
подчеркнул свое распоряжение красным карандашом.
Начальник патруля, поплевав на пальцы, пересчитал, как деньги,
мандаты, сам проверил ручные кандалы и повел арестованных на Канатную,
где заседал военно-полевой суд. Перед тем как ввести арестованных в
зал суда, кандалы сняли. В суде арестованные должны были быть
"свободными", таков порядок в королевской Румынии. В протоколе
военно-полевого суда, дошедшего до нас после войны, так и записано:
"Председатель приказал ввести обвиняемых свободных, без кандалов,
но под стражей".
Он поочередно выкликал фамилии подсудимых, делал пометки в
списке, и уже собирался предоставить слово военному прокурору, когда
Бадаев поднялся со своего места:
- Господин председатель, - начал он, не дожидаясь, когда ему
разрешат говорить, - вы не назвали фамилии одного подсудимого, который
должен проходить по нашему делу. Я говорю о Бойко - Федоровиче, моем
помощнике и командире городского партизанского отряда. Я передаю
ходатайство моих товарищей: Бойко - Федорович должен быть на скамье
подсудимых. Соблаговолите учесть нашу просьбу.
Бадаев говорил сдержанно, тихо, но каждое его слово четко звучало
в тишине пустого зала. Даже секретарь перестал шелестеть бумагами.
Прокурор свирепо смотрел на Бадаева, он никак не ожидал такого
поворота. Солтан вскочил со стула, но председатель остановил его
жестом, наклонился к судьям, и они начали шепотом совещаться. Бадаев
стоял, заложив руки за спину, чернобородый, широкоплечий, не
надломленный, не согнутый. Судья объявил - заседание отменяется.
Через три дня их привели снова, и снова повторилась та же
процедура. Только после того, как перечислили подсудимых, в том числе
и Федоровича, секретарь военно-полевого суда зачитал справку тюремной
администрации: Бойко - Федорович бежал из сигуранцы, скрылся в
катакомбах, а по сему не может быть доставлен в зал судебного
заседания. Препятствие к слушанию дела было устранено.
Прокурор прочитал обвинительное заключение и после этого, тоже по
установленному ритуалу, "председатель запросил мнение судей, начиная с
самого младшего по чину".
Суд длился не больше получаса - ровно столько, сколько нужно,
чтобы прочитать обвинение и опросить судей, "начиная с младшего по
чину". Мнение было единое - виновны. Председатель сказал, что приговор
сообщат завтра в тюрьме, и закрыл заседание.
Приговор объявили на тюремном дворе, куда согнали заключенных из
всех камер. Осужденные стояли отдельной группой впереди других
заключенных.
- Смертная казнь... Смертная казнь... Смертная казнь... - читал
судья, перечисляя фамилии. Он стоял на табурете и возвышался над
головами толпившихся узников.
- Мы другого и не ждали! - громко воскликнула Шестакова. К ней
бросился надзиратель. Ее загородил Яша Гордиенко, кто-то еще.
Председатель суда опустил руку, державшую приговор, и официальным
тоном сказал:
- Все осужденные имеют право подать ходатайство о помиловании на
имя его величества короля Румынии - Михая Первого. Прошу заявить о
вашем желании.
И снова вп