Я больше ничего не обязан никому

 

АК: Мы с тобой практически ровесники, люди одного поколения, в общем-то первого в нашей стране рок-поколения. Помнится, в ранней юности, на заре увлечения рок-н-роллом, страсть была всепоглощающей но в то же время, глядя на наших родителей, трудно, невозможно было представить себе, что мы в их возрасте будем так же носиться с дисками и гитарами. Мог ли ты себе представить, что в 50 лет ты будешь по-прежнему играть рок и как вообще ты представлял себе свое 50-летие?

БГ: Когда я был еще совсем ребенок - лет восемь-десять - я смотрел на своих родителей и их друзей с восхищением - они были красивыми, сильными, умными. Но уже через несколько лет, когда мозги у меня стали на место, и я мог анализировать происходящее, я сообразил, что разговоры их идут об одном и том же, что они не становятся счастливее, и что, более того, их одолевают сомнения - как говорила моя мама, самый главный вопрос: "Как жить дальше?"

И я, очевидно, понял, что я хочу в жизни совсем другого, что я родился для другого. Я понял: то, что мои родители называют жизнью, для меня жизнью не является. Я понял, что они где-то что-то упустили. И я абсолютно твердо знал, я нисколько в этом не сомневался - есть что-то другое.

Я понимал, что жить так, как они просто бессмысленно - у меня вызывала глубочайшее омерзение сама идея, что можно жить так, как они - при этом я очень хорошо к ним относился. Просто они были списаны жизнью со счетов, мимо денег, что называется. И когда я услышал рок-н-ролл в целом, и "Битлз" в частности, я понял, что мне подоспела помощь - вот другие существа, которые точно определяют то, что я чувствую.

АК: И ты сразу почувствовал, что это определит твою жизнь не на год-два, а всерьез и надолго?

БГ: У меня не было ни малейшей мысли о том, что что бы то ни было может быть всерьез и надолго. То есть, будущего не было никакого. Меня интересовало то, что происходит сейчас и в самое ближайшее, не очень определенное время. Но в этом есть одно смешное "но", одно смешное наблюдение. О том, что "Битлз" значат что-то иконографическое, что-то огромное, я понял еще задолго до того, как услышал их.

Когда в школе на переменках продавали их фотографии по десять копеек, приходилось вместо завтрака эти самые десять копеек на фотографии и использовать. Откуда я знал, что нужно покупать их фотографии? Но было ясно, что это именно то, что надо, что это настоящее. Слава опережала их, в них была какая-то энергия, которая шла еще до музыки. И это было жутко интригующе.

 

АК: Достаточно хорошо тебя зная, я понимаю, что сам ты особого значения возрасту не придаешь и постоянно работаешь так же, как работал всегда. Но неизбежно возникшая вокруг юбилея праздничная суета - концерты, телепередачи, встреча с министром, правительственная награда, наконец, - не могут, конечно, оставить тебя равнодушным. Что из этого тебе приятно, а что ты воспринимаешь как неизбежную обязанность?

БГ: Все, что происходит последние три месяца, является деятельностью, не связанной с тем, что я считаю интересным. Это происходит только для того, чтобы заработать денег и дать себе таким образом определенную новую степень свободы. И поэтому я с большим удовольствием играю в эту игру. Мы уже получили достаточно денег, чтобы быть свободными какое-то дальнейшее время.

Сейчас у нас замечательная жизнь. Мы исполнили свои социальные обязательства на сто процентов - мы сыграли здесь, мы сыграли там, я дал 120 интервью, снялся в 50 телевизионных передачах, на радио, где-то еще. Я отдал свои долги. Всем людям, которым интересно про меня услышать, я все рассказал.

Но при этом, как творец и человек, я знаю, что у меня есть возможность под покровом дымовой завесы этого юбилея (когда никто не спрашивает, что я делаю - все думают, что я честно даю интервью)... Мы же в это время в стороне занимаемся делом, пишем новый альбом, про который никто не спрашивает.

И это дает мне необыкновенную степень "отвяза" - наконец-то я могу позволить себе сделать гораздо больше того, что я мог сделать раньше. Пока я полностью конформирую с тем, что люди от меня ждут, мы за их спиной делаем нечто, что может оказаться вполне неожиданным.

АК: В каждом возрасте есть свои прелести и свои изъяны. О чем, что было доступно в молодости и что утрачено сейчас, ты жалеешь, и что из обретенного в зрелости тебя особенно радует?

БГ: Я не жалею ни о чем, что было в молодости, все возможности которые были тогда остались и сейчас, только сильнее. Много слабости и ерунды ушло. У меня нет желания пить столько портвейна, сколько я пил тогда. У меня нет желания курить плохую ленинградскую траву, да и хорошую ямайскую - тоже нет.

Поэтому мне кажется, что теперь я могу гораздо больше. Но только практика покажет, кажется ли это мне только или же это на самом деле так. Но тот факт, что теперь я могу поехать записываться в Нью-Йорк, или в Лондон, или в Индию, или еще туда, куда я захочу, не мог привидеться тогда и в самом бредовом сне. И что это случилось, стало возможным, и что при этом никто никогда нам в жизни не помогал, кроме Господа Бога, говорит о том, что любое чудо возможно.

 

АК: В молодости и нам, и нашим кумирам казалось, что рок-н-ролл возвещает новую эру в истории человечества. Сейчас наши сверстники - тем, кому 50 или около того, то есть наше рок-н-ролльное поколение - правят миром. Чувствуешь ли ты в нынешних власть предержащих - политиках или бизнесменах - будь-то здесь в России или на Западе - биение рок-н-ролльного нерва?

БГ: Ни малейшего. Это просто две разные вещи. Весь рок-н-ролл, как правильно замечали все великие мыслители, которые его делали. Пит Таунсенд, да и многие другие, кто пытался его анализировать, приходили к пониманию того, что то, что мы видим происходящим в мире, - это далеко не все, что происходит, что есть гораздо более важные вещи.

И эти важные вещи они находили в каких-то религиях, и в конце концов выходили за пределы религии, и уходили куда-то дальше. Это то, что Олдос Хаксли называл perennial philosophy (вечная философия - АК), и о чем Ролан писал, как о новом витке религии, то есть о том, что приходит за религией, об объединении человечества за пределами кликушеств отдельных религий.

И те, кто хотят, к этому приходят. Те, кто не хотят, остаются там, где они сидели, они просто зарабатывают деньги, или энергию, или вообще ничего не зарабатывают. И поэтому рок-н-ролл - так же как 17-летие: у всех было 17 лет, но не все делают из этого свои выводы.

АК: 50 лет - возраст отцов, возраст, когда волей-неволей начинает появляться раздражение поколением детей: и то они делают не так, и это. Для нас это неизбежное полустариковское уже ворчание приходит, видимо, особенно неожиданно - вся наша идеология и наше мировосприятие строились на бунте, на молодежной контркультуре. Что в поколении детей тебя раздражает и не раздражает ли тебя свое собственное раздражение?

БГ: Я знаю по предыдущему опыту, что у меня есть определенное время запаздывания. Когда [в музыке] появляется новый феномен, новый звук, первые год-два я не могу понять, о чем идет речь, и долго смешиваю его с землей, говорю молодым: "Что-то вы слушаете - не то".

Потом меня накрывает, я начинаю активно "врубаться" и понимаю, что теоретически я должен по идее опоздать. Но тут я вижу, что никто вокруг этого и не заметил, особенно в России. Я оказываюсь в одиночестве - те, кто открыл это год полтора назад, уже забыли об этом, а остальные как слушали Высоцкого и Машу Распутину - по большей части Машу Распутину, к сожалению - так и слушают.

Но зато это оставляет на мне неизгладимый отпечаток. Зная эту закономерность, и, глядя сейчас на то, чем увлекаются мои дети, и что мне не нравится, я понимаю, что через два года, не исключено, я буду прыгать вокруг этого в восторге. Поэтому теперь я просто пытаюсь все это внимательно слушать, не высказывать критических соображений - то есть я не могу удержаться, все равно, конечно, критикую детей. Но я знаю, что у них есть свое право, у меня есть свое право и, скорее всего, через два года я буду слушать то, что они слушают сейчас.

АК: А характерный для этого возраста консерватизм у тебя появляется?

БГ: Естественно. Я начинаю слушать Гленна Миллера - раньше я его никогда не слушал. То есть, я одновременно двигаюсь и вперед, и назад и, главное, вглубь. В 50 лет я стал внимательно слушать Гленна Миллера, Сати, Дебюсси и Равеля, и упаси господь, Гайдна.

И в то же время и слушаю Колтрейна или Джона Сермона и многих других в современном джазе. И в то же время я внимательно слушаю то, что считается самым авангардным отрывом, - drum'n'bass, или каких-то людей типа Venetian Snares. И от всего меня "тащит" с чудовищной силой. А вот middle of the road меня совершенно перестал интересовать.

АК: Ну и что же происходит сейчас в студии? Что кроется там, как ты сказал "за дымовой завесой" всей этой юбилейной суеты?

БГ: А вот этого я никогда не скажу, потому что я не знаю, что у нас получится. Теоретически я предполагаю, что можно разрушить песенную форму настолько, что она станет чем-то, что меня удовлетворит.

При мысли о песенной форме меня воротит с души, и мне становится плохо. Была замечательная фаза в человеческой культуре, которая была связана с песнями, но, с моей точки зрения, она прошла целиком, и сейчас пришло время чего-то другого. Еще никто не сделал того, что, как я понимаю, можно сделать. И я сейчас буду пытаться это сделать в той мере, в какой у меня это получится.

Ритуал 50-летия каким-то магическим образом избавил меня от определенных зависимостей. Я понял, что я больше ничего не обязан никому - ни государству, ни поклонникам, ни друзьям, ни врагам, вообще никому. Я получаю огромное количество писем с упреками, а то и проклятьями в свой адрес: "Вы приняли орден от государства, то есть от фашистов, вы выступили в Кремле, мы больше не хотим вас слушать, вы продали все святое, вы больше не человек и так далее и так далее". А я читаю и радуюсь. Сами того не зная, они меня освобождают.

Я не был с коммунистами, и с этими я тоже не буду. И чем больше такого я слышу, тем более свободным себя чувствую. И у меня такое ощущение, что 30 лет "Аквариума", они, как "Аврора", остались в прошлом. А теперь мы, как астральная душа "Авроры", от этого ускользаем и идем дальше. И что из этого получится - уже не важно. Мы уже свалили от этого всего. Но это все красивые слова, и, как говорил Христос, "только по плодам узнайте их". И если у нас получится что-то, то то, что я говорил, - не пустой треп.

 

Лидер группы "Аквариум" Борис Гребенщиков прислушивается только к мудрецам

 

Борис Гребенщиков отметил свой 57-й день рождения. Как водится - на ходу. То есть не прерывая странствий, в которых отечественный рок-классик находится с юных лет. В четверг БГ прибудет в Москву, где 3 и 4 декабря его "Аквариум" даст сольные концерты на сцене СDK МАИ. Далее группе предстоит замысловатый выезд по маршруту: Женева - Ижевск - Вятка. Интенсивное кочевничество, однако, не помешало Гребенщикову найти час для эмоциональной беседы с обозревателем "Известий".

известия: "Аквариум" продолжает гастролировать с программой "Красная река". Именно из нее "вытечет" новый альбом группы?

Борис Гребенщиков: История "Аквариума", насколько я понимаю и замечаю как математик, двигается циклами. В 1980-м мы не записывали альбом, в 1990-м и 2000-м - тоже. Значит, и в 2010-м альбома быть не должно. Как правило, эти "пробелы" совпадают с какими-то переменами в группе. Ровно десять последних лет мы играли с барабанщиком Аликом Потапкиным. Теперь он уехал жить в Финляндию. С ним "Аквариум" исполнял музыку достаточно строгой формы. Этот этап кончился. И сейчас мы опять стали свободны. Можно в принципе записывать очередной альбом "Аквариума", и, без сомнения, он будет чем-то хорош. Но мне страшно неинтересно делать то, что я знаю, как делать. Поэтому сейчас мы просто включили в концертную программу несколько новых вещей. Возможно, их станет больше, или к ним присоединится несколько песен, давно лежащих у нас в загашнике. Что касается нового альбома, есть идея записать такой, который меня самого будет удивлять: с другими аранжировочными приемами, с такими элементами, которые я прежде делать не умел.

и: Можно допустить, что теперь ты будешь вообще обходиться без барабанщика, используя, скажем, драм-машину?

Гребенщиков: Безусловно, нет. Мы это уже как-то пробовали делать, и мне такое неинтересно. Чем дальше, тем больше мне интересна ритмическая свобода.

и: Наверняка кто-нибудь уже спрашивал тебя, кто же послужил прообразом для вашей новейшей песни "Тайный узбек"...

Гребенщиков: Каждая песня - зеркало. И каждый человек слышит песню по-своему. Независимо от того, что имел в виду я. Десять тысяч человек, услышавших песню "Тайный узбек", представят десять тысяч разных тайных узбеков.

и: Но для тебя он всегда один и тот же?

 

Гребенщиков: Кого интересует моя точка зрения? Я никогда не буду ее детализировать и рассказывать.

и: Я бы назвал это не точкой зрения, а авторской позицией?

Гребенщиков: У меня, как у автора, нет позиции. Я передаю то, что должно быть передано. Думаю, с моей стороны было бы наглостью - иметь позицию. И меня поражает наглость музыкантов, которым позволяют играть музыку, а они еще и разговаривают! Да кто ты такой, чтобы у тебя была позиция? Мне кажется, что некоторые музыканты спекулируют своей известностью, которую обрели исключительно благодаря собственным песням. Мол, если вы знаете мои песни, то теперь послушайте, что я вам скажу как гражданин. А я, дорогой, не хочу слушать, что ты мне скажешь. Твоя музыка меня интересует, а твое мнение - нет. Потому что ты не добился ничего, за что я стал бы тебя слушать. Если бы ты был общепризнанным мудрецом, гением, мастером художественного слова, гениальным аналитиком с неимоверным политическим чутьем, я бы тебя послушал, а так...

и: А "общепризнанный мудрец" - это кто?

Гребенщиков: Человек, мудрость которого вошла в народную поговорку и к которому идут, как к царю Соломону, за решением своих насущных проблем.

и: Кроме царя Соломона еще кого-то назовешь?

Гребенщиков: Нет. Мне это имя пришло в голову. Ну, вот Юру Шевчука многие люди, пользователи интернета во всяком случае, считают "голосом русской совести". Хорошо, о'кей. Я рад, что к нему так относятся.

и: Так ему-то, простому музыканту, можно говорить с народом или, согласно твоему рассуждению, кто он такой?

Гребенщиков: Пусть говорит кто угодно... Но я лучше прислушаюсь к окружающему миру, а мнение отдельных людей меня не так интересует. Вообще, это сложная тема. Я вот недавно общался с Владимиром Владимировичем Познером в его передаче. И мне пришлось там отвечать на огромное количество вопросов. И я задумался: почему люди считают, что я должен иметь ответы на эти вопросы? Зачем мне их задают?

и: Вероятно, ты недаром прожил 57 лет, и кому-то важно твое слово или то, как ты ищешь ответы на поставленные вопросы.

Гребенщиков: Положа руку на сердце, скажу, что мое дело - сочинять и исполнять песни. А отвечать на вопросы незнакомых мне людей - значит, как-то уж очень загордиться. На большую часть вопросов, заданных мне в программе "Познер", я не должен был отвечать. Отвечать на такие вопросы - дело профессиональных говорунов. После этой передачи я посмотрел сам на себя, и очень опечалился. В отличие от Познера, который формулировал свои вопросы, я вязну в собственных ответах и очень нечленоразделен. Тут я и подумал: "Господи! По-моему, я занимаюсь не своим делом".

и: По ходу познеровской программы чувствовалось, как растет твоя раздраженность...

Гребенщиков: Это была раздраженность самим собой.

и: Мне показалось, что впервые за долгое время ты в рамках вполне гуманитарной беседы почувствовал себя уязвимым.

Гребенщиков: Нет, я не почувствовал себя уязвимым. Просто, когда мне задают вопрос и я пытаюсь в меру своих скромных сил на него ответить, то ожидаю, что собеседник заинтересован в моем ответе. Но если он, не дослушав мою фразу, спешит задать следующий вопрос, не связанный с предыдущим, я понимаю, что задача интервьюера - озвучить энное количество заготовленных вопросов, а не услышать мои ответы. Я же в разговоре обычно исхожу из того, что два человека пытаются друг друга понять. Когда такого не происходит, беседа становится не очень интересной. При этом я ни в коей мере не ставлю под сомнение профессионализм Познера. Просто я понял, что в эту игру мне играть неинтересно.

и: Когда эфир закончился, вы с Познером еще о чем-то говорили?

Гребенщиков: Нет. Мы попрощались, и я ушел. У него свои дела, у меня - свои. Но он открыл мне глаза на мои недостатки.

и: Ты присутствовал на недавней встрече рок-музыкантов с президентом Медведевым. Если проанализировать высказывания твоих коллег, то получится, что они шли на это рандеву либо просто посмотреть на главу государства вблизи, либо с конкретной просьбой к нему. Ты из какой категории?

Гребенщиков: Если бы мне нужно было задать президенту вопрос, я сделал бы это в другом месте, в другое время. Я просто счел вежливым пообщаться с главой страны, если получил такое приглашение. Кстати, по поводу встречи с президентом. В Москве меня почему-то каждый о ней спрашивает. Хотя я также встречался с Ричардом Томпсоном (известный английский фолк-роковый музыкант, экс-участник группы Fairport Convention. - "Известия"), с Дживаном Гаспаряном... Что же с вами, дети мои, произошло? Почему вас не интересуют мои встречи с выдающимися деятелями искусства, религии?

и: Возможно, дело в том, что ни Томпсон, ни Гаспарян так не вторгались и не вторгаются в нашу жизнь, как действующая власть...

Гребенщиков: Мы сейчас живем в эпоху чудовищной, непривычной для русского народа свободы. Если перевести стрелки на четверть века назад, все эти критики из интернета заткнутся в течение секунды. И со стороны этих людей цинично не оценивать свободу, которая сейчас в их распоряжении.

и: Скажи, доводилось ли тебе прежде или в последние годы сталкиваться с тем, что называется вероломством?

Гребенщиков: Помню, меня после тбилисского фестиваля 1980 года исключали в институте из комсомола, по тем временам это было серьезным наказанием. Я шел на заседание и на улице встречал своих институтских коллег, которые прятали лица. Они предпочли не присутствовать на том собрании, чтобы не голосовать против меня. Можно, наверное, было остановить кого-то из них и спросить: "Что же ты делаешь? Ведь, если вы все придете на собрание и проголосуете за меня, возможно, меня и не выгонят!" Но это было бы с моей стороны хамством, вероломством. Если люди предпочли не ввязываться в заведомо проигрышную борьбу, это их выбор, их право. Они меня не спасут, но могут испортить жизнь себе.

и: Твоя собственная сегодняшняя жизненная позиция чем-то напоминает их позицию в тот момент?

Ггребенщиков: Не вижу связи. То, что я могу делать, я делаю, чего не могу - не делаю. Вообще, я живу в России, которая не очень сильно изменилась за последнюю тысячу лет. Поэтому зачем ломаться и говорить: какой сейчас ужас... Сейчас замечательный период. Он лучше, чем сталинский период, чем период первых русских революций. За последние сто лет у нас сейчас, наверное, самый свободный отрезок истории. И судя потому, что я читаю в "коррумпированных" газетах, есть люди, которые пытаются что-то сделать лучше. Скажем, при Черненко никто не пытался ничего сделать лучше. Хотя, безусловно, жилось тогда спокойнее. Но за свободу нужно отвечать. Впрочем, большая часть нашего народа, процентов восемьдесят, по-моему, и не интересуется понятием "свобода". Она им не нужна. Мы живем в удивительной стране, где существуют разные подходы к тому, как ею управлять. Они все несовершенны. Но плюсов у этой страны больше, чем минусов, в отличие, скажем, от многих стран Африки.

и: Еще один принципиальный момент: как для тебя связаны Церковь и государство?

Гребенщиков: Церковь и государство существуют в разных вселенных и не могут быть связаны друг с другом. В России с этим вопросом, правда, никогда не было хорошо. С того момента, как Нил Сорский настаивал на том, что монастыри должны заниматься молитвами и не иметь земли, а люди, которым это было невыгодно, спешно обратились к Иосифу Волоцкому, который внедрил совсем иную доктрину. Это был конец. С тех пор религия оказалась связанной с государством, что, с моей точки зрения, прямо противоречит Евангелию.

и: Недавно ты вернул в программу "Аквариума" знаковый хит "Поезд в огне". Почему?

Гребенщиков: Меня попросил об этом Ричард Томпсон, когда я играл на фестивале. И я отнесся к этому с сомнением. Песня хорошая, но в последние 20 лет я считал, что петь ее - неправильно. Это была бы спекуляция на славе 1987 года. Однако в Лондоне пение этой песни спекуляцией не было. Я исполнил ее там этим летом и получил удовольствие. Она опять стала для меня что-то значить.

и: Ты продолжаешь отмечать свои дни рождения или - с определенного возраста - уже не акцентируешься на них?

Гребенщиков: Отнюдь. Для меня это по-прежнему праздник, за который я благодарен Богу. Каждый свой день рождения я отмечаю, просто стол накрывается в разных концах света.

 

Борис Гребенщиков - "История осталась позади". Интервью "Литературной России".

 

- Борис Борисович, что сейчас происходит с «Аквариумом»? В одном из недавних интервью вы сказали, что группа отправлена в отпуск до середины лета, а что будет потом – неизвестно. Это всё ещё неизвестно или к осени нам следует ждать «Аквариум 4.0»? Не грядут ли какие-то принципиальные изменения в коллективе или в формате выступлений?

- «Аквариум» сейчас ожидает перемен, которые придут извне. А тем временем мы – под псевдонимом БГ – играем небольшие концерты и работаем в студии с рядом песен, которыми веселим и удивляем самих себя; первые плоды должны проявиться очень скоро.

- Вы не раз заявляли, что с выпуском CD-альбомов покончено, что данная форма себя изжила. Однако затем довольно неожиданно вышел «Архангельск» и ещё несколько сборников. Какие сейчас соображения на тему альбома? Песен-то, по-моему, набралось уже как следует. И заодно, если, конечно, не секрет, ответьте, останется ли замечательный симфонический «Фавн» только синглом или же он может быть впоследствии перезаписан, как «Тайный Узбек» для «Архангельска», в более привычной манере?

– Альбомная форма – то есть симфония из песен длиной от 30 до 70 минут – никуда не девается, как и любая другая форма. Она просто перестаёт быть используемой новым поколением. А мы – мы продолжаем выставлять новые записи в сеть, как только они появляются; и экспериментируем с форматами – от одной песни до мини-альбома. Вот скоро мы собираемся выставить песню и несколько её ремиксов, сделанных известными мастерами.

А новый альбом – в классическом понимании этого слова – будет тогда, когда он сложится. Для этого должна появиться новая ситуация, новый подход к музыке, новые песни и новая легенда.

- Я внимательно слежу за вашими интервью и заметил, что вы скупы на похвалы писателям. Хорошо помню историю с вашей реакцией в самолёте на какого-то стихотворца, всучившего вам книгу своих стихов, двумя строчками припева вошедших затем в «Великую железнодорожную симфонию» с альбома «Снежный лев». В текстах некоторых ваших песен чувствуется, однако, поэтическое влияние. Например, влияние, обэриутов. Не случайно же вы посвятили им один из выпусков «Аэростата». А кого ещё, кроме Хармса, Введенского, а также Мандельштама и Пастернака, любит читать Борис Гребенщиков? Если играть на гитаре его научила бабушка, то у кого он учился, например, внутренней рифме из «Терапевта»?

– Во-первых, хочу поправить – мне невозможно «всучить» книгу, я принял её с благодарностью и очень и очень обязан тому замечательному человеку по имени Андрей Чернов. Поэзия – великий дар. И не случайно результатом этого дара было рождение новой песни.

 

На обериутов я стал обращать внимание после фразы Андрея Вознесенского. Но они никогда не были мне особенно близки; у нас очень разный подход к главной теме поэзии. Я здесь ближе Роберту Грэйвсу. Хотя блеск стихов Введенского и юного Заболоцкого не может не поражать.

И продолжаю поражаться новой для меня поэзии – от Стиви Смит до Стейна Мерена. Это чудо – когда открываешь для себя нового поэта. А учит меня только личный опыт; перенять технику – невозможно.

- Вы иногда даёте разные ответы на одни и те же вопросы. Когда-то, например, открещивались от именования вас поэтом. Но всё течёт и меняется, и вот БГ уже стал иногда соглашаться, что он всё-таки в первую очередь поэт. Помнится, Константин Кинчев в 1990-е годы предложил прочитать тексты ваших песен (речь в тот момент шла, кажется, о сборнике «Песни»), чтобы убедиться, что это вовсе никакие не стихи. Хотя тот же «Орёл, телец и лев» – пример и образец регулярного стиха, читается очень легко и удобно безо всякого музыкального сопровождения. Так кто вы сейчас – поэт или кто-то ещё, и что вы понимаете под определениями «поэт», «поэзия»?

– Слово «поэт» – очень высокое слово и подразумевает ряд вещей, к которым мне идти столько, что в этой жизни не дойти.

Поэт – святой языка.

- Ваш «Отчёт о шестнадцати годах звукозаписи» охватывает «исторические» альбомы «Аквариума» – от «Синего альбома» до «Гипербореи» – и заканчивается, выходит, 1997-м годом. С тех пор скоро минет ещё шестнадцать лет самой наиактивнейшей звукозаписи. Не кажется ли вам, что пора приниматься за продолжение отчёта? Не знаю, как другие, а я его жду.

– «Аквариум» больше этого не требует. История осталась позади. Сегодня у «Аквариума» существует только сегодня. А моё дело – делать то, что ему необходимо.

- Тема вашей религиозной принадлежности, муссируемая журналистами, кажется, набила вам оскомину. Простите, но мне интересно было бы знать, в каком состоянии пребывают сейчас ваши отношения с последователями Шри Чинмоя? И отдельный вопрос: вы всё-таки встретились, поговорили с Сай Бабой?

– Бог не знает о том, как мы его называем; драться из-за этих названий – оскорбление самих себя. Великий христианский богослов Климент Александрийский сказал однажды, что Бог начинается там, где кончаются наши о Нём представления. О какой религиозной принадлежности после этого можно говорить?

Я с теплотой и любовью отношусь к учениками Шри Чинмоя и всегда рад встрече с ними; они, как правило, удивительно чистые люди. А с Сатья Сай Бабой мы встречались однажды, минут на пять, и никаких чудес при этом, слава Богу, не происходило. Его подлинные чудеса – это атмосфера, которую иногда можно было почувствовать вокруг него и в его ашраме. Я не могу не относиться к нему с глубоким почтением.

- В конце ноября в Московской Консерватории состоялась симфоническая премьера – «Семь песен о Боге». Каково ваше отношение к этой затее, а так же и к той вакханалии, которую устроили некоторые православные активисты, протестующие против популяризации среди патриаршей паствы творчества «буддиста» Гребенщикова?

– Невежественные и поэтому агрессивные люди есть везде, и православие – не исключение. А оратория мне нравится, тем больше, чем больше я её слушаю.

- И последний вопрос к вам как к переводчику «Бхагавад-гиты» и потому отчасти коллеге: как продвигается работа? Нужен ли современной России (да и возможен ли, на ваш взгляд, в принципе) адекватный перевод «Бхагавад-гиты» и – шире – всей «Махабхараты»?

– «Гита» – одна из величайших книг человечества. Этот факт оспорить невозможно. Даже наша православная церковь в начале 20-го века признала её «душеполезной». Поэтому мне кажется, что должен существовать её перевод, сделанный понятным и простым языком. Но работа это огромная.

 

Рамакришна — один, а нас — миллионы!...

 

Борис Гребенщиков: Рамакришна - один, а нас- миллионы!...Надпись на стене кричала: "БГ, открой дверь! Мы тебя любим!" Розовые и красные полосы, переплетаясь совершенно нелинейно, скручивались в диковинные образы неземных существ. Штукатурка, выщербленная ударами времени и копьями шариковых ручек фэнов, серой отполированной массой нависала над пролетом четвертого этажа. И над всем этим властвовала серая железная дверь. С глазком.

В ответ на мой условный стук дверь бесшумно распахнулась. Страж в костюме музыканта, доброй улыбкой и ясными глазами задал мне, как положено, три вопроса и, внимательно выслушав трижды произнесенное мною "да!", сказал: "Ну, что ж... — заходите!"

Закрыв за нами железную дверь, страж показал пальцем в глубь коридора, кратко бросив: "Вам туда".

Холщовое покрывало с изображением индийского божества отделяло мир питерского коридора от святая святых — обители, ашрама, комнаты для медитации и бесед. Алтари, свечи, драконы, летающие рыбы, иконы... — азместившись на крошечном диванчике, мы оглядывались по сторонам и впитывали, впитывали, впитывали ауру этого незабываемого места. А тут еще страж принес букет разноцветных георгинов и торжественно установил их в высокой вазе в центре стола.

Гребенщиков появился внезапно.

“Вопросов мы специально не готовили”, — сказал я. “Тем лучше”, — легко ответил он, приземляясь в свое пурпурное кресло и мягко улыбаясь. Чему-то своему, как всегда...

— Песня "Этот поезд в огне…" воспринималась как о ситуации в России. Не кажется ли тебе, что в связи с американскими событиями эта ситуация начинает проявляться во всем мире?

— Ну, я рад, что мы это заметили, потому что это происходит достаточно давно. Что же касается песни, то песня не была написана применительно к условиям. Я писал то, что мне было интересно. Потом поглядел и развел руками, увидев, что получилось. Со всеми хорошими песнями происходит именно так.

— Проходящий через художника энергетическо-творческий поток и сам художник — это две разные величины?

— У художника, по сравнению с обычными людьми, гораздо сильнее размыта грань между его собственным подсознанием и общественным подсознанием. У художника наяву появляется в голове то, что другие люди могут видеть только во сне и, проснувшись, не всегда желают это вспомнить.

— Когда художник творит, он мудр, красив, быстр, смел, сверкающ. И вот он — человек. Он, наверно, хочет дотянуться до самого себя?

— Я всегда хотел. Хотя я считаю, что не нужно воспринимать человека, который что-то делает, как одно и то же с тем, что он делает. Я знаю массу хороших музыкантов, которые в жизни из себя не слишком много чего представляют. Потому что у них все основное уходит в творчество. Мне же всегда хотелось, как можно больше в жизни соответствовать тому, что я делаю.

— У тебя — особые песни. Они наполнены особой энергией, которая заставляет людей себя пересматривать.

— Правильно.

— И здесь важно, чтобы была целостность, совпадение этих двух картинок. Существуют, наверно, такие направления, где это может не совпадать…

— Всегда должно совпадать! Но люди, по сути своей слабы, и далеко не все от жизни получили возможности научиться тому, как совпадать.

— "Люди по сути своей слабы..." — это взято из книг или собственное убеждение?

— Это факт жизни.

— Значит, не все могут достичь просветления?

— Могут все. Для этого нужно сильно захотеть.

— Если они слабы, как они могут сильно захотеть?

— Для того, чтобы захотеть, нужно иметь достаточный интеллект, достаточную силу духа.

— Интеллект, все-таки?

— Интеллект, чтобы понять, что тебе не хватает. Сила духа — для того, чтобы сделать из этого выводы и что-то начать по этому поводу делать. Нужно и то, и другое. У большинства людей этого еще нет. Нет интеллекта, нет силы духа. Еще не сложилось. Большинству людей еще не хочется свободы, их вполне устраивает несвобода.

— То, что люди "не хотят, слабы, не могут" — это трагедия?

— Это — трагикомедия. Это история человека, который умирает с голоду, сидя на полном котле золота.

 

— В твоей книге "Иван и Данила" один из героев говорит "надо действовать!". Не мог бы ты высказаться по этому поводу?

— У китайцев есть такое понятие: У-Вэй — недеяние. Оно не значит, что нужно сложить руки и ничего не делать. Недеяние — это всего-навсего делать только то, что тебе свойственно. Что естественным образом проистекает из твоей природы. Природа дерева — расти. Дерево, когда растет, не действует. Оно просто является собою. У людей — также. Всегда есть возможность действовать от ума, и есть возможность действовать, даже не замечая, что ты действуешь. Потому что это — естественно для твоей природы.

— Человека нужно доразвить, чтобы он начал таким образом действовать?

— Опыт тоталитарных и не тоталитарных государств говорит о том, что человека развить невозможно до тех пор, пока он сам этого не захочет. Но в человеке можно пробудить желание быть более счастливым. Для этого нужно показать, что возможно быть счастливым. Когда тибетский крестьянин пашет на яке на узком склоне и мимо него пролетает лама, крестьянин думает: "Ага, значит ему можно, а мне нет? Я тоже так хочу". И тогда у крестьянина появляется шанс.

— Значит ли это, что другим людям невозможно помочь, стремясь помочь, а можно только самому стремиться к тому, чтобы прорастать, как дерево?

— Нужно делать то, что тебе свойственно. Но при этом желательно, опять-таки, иметь развитый мыслительный аппарат. Чтобы понять — что тебе свойственно, а что — не свойственно.

— Жизнь же вторгается, и очень жестко, в жизнь людей?

— Для открытого человека жизнь не может вторгаться — он уже в ней живет. Нечему и не в кого вторгаться. Мы являемся неотрывной частью жизни. Мы и есть эта жизнь. Поэтому мы сами в себя вторгнуться не можем, мы уже и так там. Если мы запираемся от жизни, то она может вторгнуться. А если не запираемся, то она никуда не может вторгнуться. Она — одно и то же с нами. Так что лучше не запираться.

— Жизнь миллионами своих стрел-проблем вторгается в человека. Разве он может выстоять против этого вала?

— Если человек будет стоять против вала, то он, конечно, не выстоит. Вал — сильнее. Но если он сам — часть вала, то ему стоять не против чего. Волна не может уничтожить волну — они суть одно и то же. Пока мы отгораживаемся от мира, мы можем быть уничтожены. Если мы едины с миром, то даже физическая смерть ничему не помешает.

— Мысль очень красивая, поэтичная…

— Она правдивая…

— Но как применить ее практически для себя человеку?

— Мне приходят в голову слова кастанедовского Дона Хуана, который говорил, что нужно выбирать Путь с сердцем. То есть Путь, идя по которому, ты не остаешься равнодушным. Делать то, что тебе хочется делать. Другими словами — осуществлять истинное недеяние. Мне, например, хочется петь песни — это одно из наивысших наслаждений моей жизни. Кто-то режет по дереву. Есть милиционеры, которые выполняют свою работу с душой. Это трудно представить в наше время, но я знаю, что они есть.

— Человек сначала должен разобраться чего он хочет?

— Естественно.

— Именно это является точкой отсчета?

— Думаю, что точкой отсчета являются "дважды рожденные". Человек до определенного момента в своей жизни живет по законам общества, вполне эгоистичен, "око за око, глаз за глаз". Потом он замечает, что есть свободные люди. Ему становится завидно, что кто-то свободен более, чем он. Он начинает рассуждать "почему?" и понимает, что был несвободен до этого момента. И тогда появляется возможность его второго рождения. Главное для меня — это начало стремления к свободе.

— Начало стремления к свободе — это уже дорожка? Пока нет стремления к свободе…

— Ничего никогда не будет. Даже если человек — монах в православном монастыре. Или в тибетском.

— Поход за свободой — это, видимо, один из самых великих походов человека?

— Это единственный поход человека!

— Волна твоего творчества зажигает большое количество людей...

— Ко мне приходит достаточное количество писем — реакций людей на то, что мы делаем. Творцу, любому художнику, очень легко попасться в сети, сказать, что если я вчера сделал что-то, что помогло людям, то сегодня — я хороший.

— Хорошим он был вчера, а сегодня оп