История и культурный процесс

Понятие культурного процесса, используемое в антропологии, вероятно, станет яснее, если мы сравним его с понятием, с помощью которого обозначают события человеческого прошлого представители других академических дисциплин, а именно с понятием истории. Данные, на которые опираются обе дисциплины, одни и те же: «что произошло на самом деле», а элементарной единицей происшедшего является событие. Итак, всякое событие, разумеется, уникально. В отношении запоя или похоронного обряда, наблюдаемого этнографом во время полевых исследований, это не менее истинно, чем в отношении победы Наполеона при Аустерлице или разрушения римлянами Карфагена. Каждое из этих событий во всем его своеобразии произошло только однажды и никогда не повторится вновь. Профессиональный историк не только осознает такое свойство исторического события, как уникальность, но совершенно очевидно оказывается неспособным его преодолеть. Историк, изучающий обстоятельства смерти Цезаря, имеет дело с единственным в своем роде и особенным происшествием. Для него прежде всего именно характеристики, отделяющие его от всех прочих событий — время, место, сам способ смерти, последние слова великого человека, мысли и чувства тех, кто при этом присутствовал, — являются предметом интереса и приковывают его внимание.

У того, кто изучает культурный процесс, подход к тому или иному событию совершенно иной. Уникальность исторического события, конечно, не отрицается, но она уже не является его главной и неизбежной особенностью. Какое-либо событие приобретает теперь значение лишь постольку, поскольку оно может быть подведено под общий класс культурных явлений, имеющий и других представителей³. Смерть Цезаря может быть помещена в контекст политических убийств, или борьбы за власть в автократических государствах, или каких-либо сходных категорий. Только в этом случае она может приобрести научный интерес, в противоположность интересу чисто историческому. На это, использовав другой пример, указал и Уайт: Предположим, что мы изучаем восстания с функционалистской точки зрения [в данном контексте: с точки зрения культурного процесса]. Следовательно, восстание А будет интересовать нас не потому, что оно уникально (хотя, разумеется, оно действительно таково), но главным образом потому, что оно похоже на другие восстания. Время и место безразличны; нас не заботит, имел ли место мятеж в мае или в декабре, во Франции или в России. Что нас интересует, так это восстания вообще; мы хотим сформулировать такое обобщение, которое было бы применимо ко всем восстаниям. Нам нужно общее, которое объяснит единичное (1945: 229). Но из того, что именно антропологи создали и разработали понятие культурного процесса, вовсе не следует, что все они в своей работе занимались этим процессом⁴. В действительности большая часть антропологов, как и большинство историков, своими сочинениями производят впечатление, что их интересуют культурные факты сами по себе. Трудно избежать такого подхода или преодолеть его. Реальный мир, в конце концов, состоит из единичных явлений, и именно с них должен начинать свое исследование ученый. Затем, по мере погружения в детали, осведомленность относительно особенностей и уникального характера явлений все увеличивается. Крёбер изучает историю и распространение символа двуглавого орла и, находя этот вопрос затруднительным, чувствует себя вынужденным сказать: «В истории цивилизации нет практически ничего, о чем мы могли бы сказать, что это должно было случиться и что мы, следовательно, могли бы предсказать, за исключением разве что тех случаев, когда нам это случайно удается на самом пороге события. Каждый случай должен быть выработан для того, что и произошло в действительности...» (1948:475).

³ Говоря словами Бертрана Рассела, «факт в науке — не просто факт, а пример»

⁴ Впрочем, следует признать, что не все историки игнорировали культурный процесс. Например, в сочинениях Джеймса Харви Робинсона, одного из основоположников культурно ориентированной «Новой истории», то и дело можно найти пассажи вроде следующего: «Любое человеческое установление, любая общепринятая идея, любое важное изобретение есть лишь итог долгого хода прогресса, простирающегося в прошлое настолько далеко, насколько нам хватает терпения и средств его проследить. Суд, драма, ружье Гатлинга, папство, буква S, учение о неподвижных звездах, — каждое из этих явлений получило свою нынешнюю форму от своих предшественников, чьи следы можно обнаружить с помощью научных методов» (1912. 64). В качестве другого примера интереса и причастности историка к изучению культурного процесса отсылаю читателя к письму Линн Уайт, в котором освещается спор о влиянии изобретения вращающегося колеса на развитие и распространение книгопечатания (1956: 73-74).

Крёбер, ученик Франца Боаса, писал своему учителю, что его «единственный постоянный объект — процесс, жестко детерминированный процесс» (1935: 541). Тем не менее, насколько можно судить по тому, что написал сам Боас, его более всего впечатляли в предметах и явлениях их своеобразие и особенности. Проведя полвека в усердном и детальном изучении мифологических мотивов, игольниц, лингвистических текстов и тому подобного, он пришел к выводу, что «явления, изучаемые нашей наукой, столь индивидуализированы, столь привязаны к внешним обстоятельствам, что никакая совокупность законов не могла бы их объяснить», а затем, что «культурные явления столь сложны, что...сомнительно, возможно ли найти для них имеющие силу законы»(1932: 612)⁵.

⁵ Еще в 1904 г Боас высказал такое же мнение: «Великая система эволюции культуры, имеющей силу для всего человечества, сильно проигрывает в своей правдоподобности На месте простой линии эволюции оказывается множество сходящихся и расходящихся линий, которые трудно свести в одну систему. Вместо единообразия бросающейся в глаза чертой становится разнообразие» (1904: 522).

Мне утверждение Боаса кажется чересчур пессимистическим. В конце концов, весь остальной мир, мир природы, в этом отношении не отличается от мира культуры. Он также сложен, и его явления тоже индивидуализированы. Тем не менее в поведении природных явлений были усмотрены регулярность и закономерность, потому что их изучали с научной точки зрения. Когда предметы и события исследуются таким образом, индивидуальность уступает место типам и классам, а последовательности уникальных моментов — частям процесса. Конечно, это не открытие. Вопрос был ясно рассмотрен и сжато изложен Генри Томасом Боклем ровно сто лет тому назад.

Что касается природы, события самые нерегулярные и капризные нашли объяснение, и было показано, что они находятся в соответствии с определенными прочно установленными и всеобщими законами. Это было сделано потому, что человек способный и, прежде всего, человек терпеливой и неустанной мысли изучал природные события с целью обнаружить их закономерность: и если события человеческого прошлого подвергнуть подобному испытанию, мы имеем все основания ожидать сходных результатов [курсив мой](1857:6).

Склонность скорее подчеркивать своеобразие событий, нежели делать на их основе обобщения, образует, как мы видели, существенное отличие исторических дисциплин, как их обычно принято понимать, от исследования культурного процесса. Но есть и другие отличия. Вероятно, важнейшее из них состоит в том, что историк стремится выбирать как объект своего внимания и предмет описания действия в жизни людей. Те, кто изучает культурный процесс, с другой стороны, фиксируют свое внимание вовсе не на людях, а на обычаях, воззрениях, орудиях труда, ритуалах, институтах и т.д., которые они посредством логического анализа абстрагируют от поведения людей в целом. Одним словом, они имеют дело с культурой.

Это различие в элементах, отбираемых для описания и анализа, неизбежно оказывает влияние на тот способ, с помощью которого две группы ученых обозревают динамику прошедшего. Вопрос о детерминизме применительно к историческим событиям часто побуждает антропологов и историков образовывать два противостоящих друг другу лагеря. Как ученые, антропологи почти постоянно прилагают принцип детерминизма к делам человеческим. Историки, однако, не обязательно отрицая причинность в истории целиком и полностью, последовательно стремятся свести ее роль к минимуму. Типично для этой точки зрения замечание британского историка Г.А.Л.Фишера, что «единственное правило предосторожности для историка [заключается в том], что ему следует распознавать в течении человеческих судеб игру случайностей и непредсказуемостей» (1939: xv). Разумеется, не все историки такие антидетерминисты по своим взглядам. Тем не менее, даже те историки, которые признают роль детерминизма в истории, видят его действие совершенно иначе, чем те, кто изучает культурный процесс. Для обычных историков детерминанты событий следует искать не в культурных силах, а в личных мотивах индивидов: упрямство Бисмарка, амбиции Наполеона, коварство Ришелье — таковы силы, вызывающие те или события и формирующие ход истории.

Рассматривая силы мотивов в истории на этом уровне, едва ли можно избежать рассмотрения, вслед на Карлейлем, истории как «сущности бесчисленных биографий». Но для культуролога, чьими объектами изучения являются скорее культурные элементы, нежели индивиды, причинно-следственные связи между событиями культурного процесса не могут быть образованы личными мотивациями; их с необходимостью образуют другие события культурного процесса.