Гл.5. Патриархи становятся фанками. Триумф маркетинга самоидентичности (с.151-172).

 

Кампусные феминистки, спорящие о том, насколько женщины «представлены» в списке литературы для обязательного чтения; «голубые», желающие быть лучше «представленными» на телевидении; рэп-звезды, похваляющиеся тем, что «представляют» гетто; вопрос, заканчивающийся беспорядками в фильме Спайка Ли 1989 года «Поступи как надо» (Do the Right Thing) — «Почему на стене нет наших братьев?», — таков был вопрос нашей политики, политики отражений и метафор.

Эти проблемы всегда стояли на политической повестке дня и движения за гражданские права, и женского движения, а позже и борьбы со СПИДом С самого начала признавалось, что среди факторов, удерживающих женщин и представителей этнических меньшинств на заднем плане, есть и отсутствие заметных образцов для подражания, занимающих полномочные общественные позиции, и что увековечиваемые прессой стереотипы, встроенные в самую ткань языка, служат тому, чтобы укреплять, причем не слишком изощряясь, главенство белого мужчины. Для того чтобы происходил реальный прогресс, воображение обеих сторон должно было быть освобождено от колониального сознания.

Наши поля сражений были комедийными сериалами с соседями-гомосексуалистами, которых никто никогда не укладывал в постель; с газетами, полными изображений пожилых белых мужчин; с журналами, продвигавшими, по терминологии писательницы Наоми Вульф, «миф о красоте»; со списками литературы для обязательного чтения, которые должны были, на наш взгляд, выглядеть, как реклама компании Benetton, делавшая наши требования к спискам литературы для обязательного чтения тривиальными. О, как были мы, дети века массовой информации, возмущены узостью и деспотизмом изображения образов в журналах, в книгах и на телевидении; так возмущены, что убеждали себя: если изменятся типажи и тенденциозный язык — реальность изменится тоже. Мы думали, что обретем спасение в реформировании MTV, CNN и Calvin Klein. А почему бы нет? Коли СМИ, как нам казалось, суть источник столь многих наших проблем, то, если нам только удастся «совратить» их, чтобы они нас лучше представляли, уж, наверное, они нас и спасут? Когда станут точнее наши коллективные зеркала, тогда повысится наша самооценка, а все предубеждения отпадут, как по волшебству, — общество ведь захочет соответствовать тому прекрасному и достойному отражению, в которое мы заретушируем его образ.

Преобразование мира с помощью поп-культуры было в самой природе поколения, вскормленного средствами массовой информации. Трудность состояла в том, что, пока суд да дело, эти навязчивые идеи начали преобразовывать нас. С течением времени кипевшие на кампусах политические дебаты оказались настолько поглощены определением личностной принадлежности (расовой, половой и т.д.), что едва ли не затмевали собой весь остальной мир.

!!!!!!!!!!!!!!!!!! Взрыв реакции на политическую активность в вопросах личностной принадлежности сделал для нас свое черное дело: он зашорил нам глаза на то обстоятельство, что многие из наших требований быть «представленными» немедленно принимались маркетологами, СМИ и производителями массовой культуры — да только не по тем причинам, как нам хотелось бы.

Как только мы пустились на поиски источников новых, современных образов и представлений о себе, наши настойчивые утверждения о своей экстремальной сексуальной и расовой принадлежности стали прекрасным материалом для стратегий брэндинга и нишевого маркетинга.

 

Малахов В. “Скромное обаяние расизма” и другие статьи. – М., 2001:

Парадоксы мультикультурализма (Иностранная литература, 1997, №11);

 

1. На протяжении 70-х годов сложился, а в течение 80-х утвердился негласный моральный кодекс, следовать которому обязан всякий автор, не желающий подвергнуть себя всеобщему остракизму. Высказывать недоверие по поводу возможности «диалога культур» или необходимости «взаимопонимания между народами» равносильно скандалу. Молчаливая цензура (если угодно, самоцензура журналистов) зорко следит за тем, чтобы в печати и на телевидении не проскакивали слова и высказывания, содержащие предрассудки прошлого, — «расизм», «сексизм» и «империализм».

2. Неопределенный subject уточнили по роду — теперь, заменяя данное существительное местоимением, употребляют не нейтральное it, а указывающее на род she (иногда на замену выходит пара he/she). В целях борьбы с неявным расизмом табуизировали лексику, прежде считавшуюся (а у нас и до сих пор считающуюся) безобидной: «негр» вместе с прилагательными «негритянский» и «черный» канули в Лету, уступив место «африканцу» и «афро-американцу». Сегодня студенту первого курса ясно, что знаменитая формула «бремя белого человека» — образчик империалистического и европоцентристского дискурса, простительного во времена Киплинга, но совершенно недопустимого с точки зрения современной политкорректности.

3. Смену господствовавшей интеллектуальной парадигмы подготовили не столько представители философского цеха (такие, скажем, как Макс Хоркхаймер или Теодор Адорно), сколько достаточно далеко от профессиональной философии отстоявшие антропологи. Я имею в виду, разумеется, «культурную антропологию», или «этнологию», корифеем которой в Европе был Клод Леви-Строс. Работы Леви-Строса и его единомышленников (от Мишеля Леириса до Юлии Кристевой) сделали очевидным наличие «другого» разума, причем во всей амбивалентности данного выражения. Серьезное изучение неевропейских цивилизаций, и прежде всего форм поведения и мышления так называемых архаических народов, показало, что «разум» (la raison, the reason, die Vernunft), считавшийся прозрачным для самого себя и поддающийся высвечиванию в акте рефлексии, имеет свое «другое» — то, что не есть он сам, но без чего он не может существовать.

4. Демонстрация «другого» разума, о которой мы упомянули выше, может быть истолкована (и была истолкована) проще: нет одного, единственного, правильного, задающего норму Разума — есть различные, часто довольно далеко отстоящие друг от друга «разумы». Тем самым приходит конец этноцентризму западного мышления (а подвергнутый критике Леви-Стросом европоцентризм — лишь его разновидность). Это значит, в свою очередь, что западный европеец или его североамериканский потомок, узурпирующий право говорить от имени «цивилизации вообще» и «культуры вообще», совершает, по наивности или по злому умыслу, недопустимую подмену.В особых терминах и движимая другими намерениями, но в том же направлении развивается мысль Фуко, провозгласившего «смерть субъекта» и посвятившего двадцать последних лет жизни разоблачению этой фундаментальной абстракции европейской мысли Нового времени.

5. Инакость» и «различие» внедряются в арсенал воинствующего феминизма и мультикультурализма. К 80-м годам ни для кого не секрет, что за «разумом» и «самосознанием», от имени которых говорит господствующая культура, стоит вполне определенный местом и временем субъект. Это особь мужского пола, средних лет, европеоид.

6. Политическая корректность прошлого десятилетия подвергла эту особь настоящему террору. Ей слова нельзя сказать, не рискуя быть изобличенной в сексизме или расизме (пусть даже скрытом, «неэксплицитном»). Для людей консервативных убеждений ситуация, надо полагать, не из приятных. Она должна означать для них непрерывную мимикрию, постоянное подстраивание под среду, в которой слова «демократия» и «права человека» часто принадлежат скорее к дискурсивным стереотипам, чем к выношенным убеждениям.

7. Сегодняшние консерваторы больше не говорят ни об универсальном разуме, ни об универсальных ценностях. Они, во вполне (пост)современном духе утверждают прямо противоположное — культурный плюрализм. Каждая культура должна играть по своим, ей присущим правилам игры. Зачем навязывать иным культурам нормы нашей культуры? Пусть себе руководствуются собственными. Пусть сохраняют инакость.