Потребности человека в философии

Н.А. Бердяев

 

Всю жизнь меня сопровождала тоска. Это, впрочем, зависело от периодов жизни, иногда она достигала большей остроты и напряженности, иногда ослаблялась. Нужно делать различие между тоской, и страхом, и скукой. Тоска направлена к высшему миру и сопровождается чувством ничтожества, пустоты, тленности этого мира... Тоска по трансцендентному – по иному, чем этот мир, по переходящему за границы этого мира. Это говорит об одиночестве перед лицом трансцендентного. Это есть до последней остроты доведенный конфликт между моей жизнью в этом мире и трансцендентным. <...>

Тоска, в сущности, всегда есть тоска по вечности, невозможность примириться с временем. В обращенности к будущему есть не только надежда, но и тоска. Будущее всегда в конце концов приносит смерть, и это не может не вызывать тоски. Будущее враждебно вечности, как и прошлое. Но ничто не интересно, кроме вечности. Я часто испытывал жгучую тоску в чудный лунный вечер в прекрасном саду, в солнечный день в поле, полном колосьев, во встрече с прекрасным образом женщины, в зарождении любви. Эта счастливая обстановка вызывала чувство контраста с тьмой, уродством, тлением, которыми полна жизнь. У меня всегда была настоящая болезнь времени. Я всегда предвидел в воображении конец и не хотел приспособляться к процессу, который ведет к концу, отсюда мое нетерпение. Есть особая тоска, связанная с переживанием любви. Меня всегда удивляли люди, которые видели в этом напряженном подъеме жизни лишь радость и счастье. Эросу глубоко присущ элемент тоски. И эта тоска связана с отношением времени и вечности. Время есть тоска, неутоленность, смертоносность. <...>

Философия... освобождена от тоски и скуки жизни. Я стал философом.., чтобы отрешиться от невыразимой тоски обыденной «жизни». Философская мысль всегда освобождала меня от гнетущей тоски жизни, от ее уродства. Я противополагал «бытию» «творчество». <...>

Своеобразие моего философского типа прежде всего в том, что я положил в основание философии не бытие, а свободу. В такой радикальной форме этого, кажется, не делал ни один философ. В свободе скрыта тайна мира. Бог захотел свободы, и отсюда произошла трагедия мира. Свобода в начале и свобода в конце. В сущности, я всю жизнь пишу философию свободы, стараясь ее усовершенствовать и дополнить. У меня есть основное убеждение, что Бог присутствует лишь в свободе и действует лишь через свободу. <...>

Мое мышление интуитивное и афористическое. В нем нет дискурсивного развития мысли. Я ничего не могу толком развить и доказать. И мне кажется это ненужным. <...>

Моя философская мысль была борьбой за освобождение, и я всегда верил в освобождающий характер философского познания... Философия была для меня также борьбой с конечностью во имя бесконечности. <...>

Я всегда был экзистенциальным философом, и за это на меня нападали. Думаю также, что русская философия в наиболее своеобразных своих течениях всегда склонялась к экзистенциальному типу философствования. <...>

<…> Есть ритмичность и периодичность в жизни каждого человека. В своей жизни я ее особенно замечал. Смена разных периодов связана с тем, что человек не вмещает полноты и не может постоянно находиться в состоянии подъема. У меня бывали периоды больших подъемов, когда я бывал близок к переживанию экстаза, и были пе­риоды более охлажденные, когда я опускался ниже, были времена ослабления творческого горения. Но, обозревая свой духовный путь, я должен сказать, что у меня не было того, что называют в точном смысле обращением (conver­sion). Я не знаю такой даты в своей жизни. У меня не бы­ло кризиса обращения, может быть, потому, что моя ду­ховная жизнь вообще слагается из кризисов. Conversion гораздо большую роль играет у католиков и протестан­тов, чем у нас. Западные христиане очень раздувают con­version. У нас, русских, это менее выражено, более ос­тается в глубине. О своей религиозной жизни я буду го­ворить в другой части книги. Сейчас, для объяснения одного из самых важных событий моей внутренней жиз­ни, мне нужно сказать следующее. Я не помню в своем детстве традиционных православных верований. Я не отпадал от традиционной веры и не возвращался к ней. У меня нет религиозных воспоминаний, остающихся на всю жизнь, и это имеет огромное значение для моего религиозного типа. В моем детстве отсутствовала пра­вославная религиозная среда, которая бы меня питала. Я вижу два первых двигателя в своей внутренней жизни: искание смысла и искание вечности. Искание смысла было первичнее искания Бога, искание вечности первич­нее искания спасения. Однажды на пороге отрочества и юности я был потрясен мыслью: пусть я не знаю смысла жизни, но искание смысла уже дает смысл жизни, и я посвящу свою жизнь этому исканию смысла. Это был на­стоящий внутренний переворот, изменивший всю мою жизнь. Я пережил его с энтузиазмом. Я описал этот переворот, но рукопись была взята при первом моем арес­те и пропала. Мне хотелось бы сейчас прочесть то, что я тогда написал, приобщиться к огромному подъему, пе­режитому мной. Это и было мое настоящее обращение, самое сильное в моей жизни, обращение к исканию Исти­ны, которое тем самым было верой в существование Исти­ны. Искание истины и смысла я противоположил обы­денности, бессмысленной действительности. Но мой пе­реворот не был обращением в какую-либо конфессию, в православие или даже просто в христианство. Это был поворот к духу и обращение к духовности. Я навеки со­хранил убеждение, что нет религии выше истины, форму­ла, которой злоупотребляли теософы. Это навсегда на­ложило печать на мою духовную и умственную жизнь. У меня образовался, как основа моего существа, корен­ной для меня спиритуализм. Слово это я употребил не в школьном и не в доктринальном смысле, а в смысле экзи­стенциальном. Я в глубине души, в более глубоком слое, чем умственные теории, поверил в первичную реальность духа и лишь во вторичную, отраженную, символически-знаковую реальность внешнего, так называемого «объек­тивного» мира, природного и исторического. Это миро­ощущение оставалось у меня и в марксистский период. Я думаю, что люди изначального «спиритуализма», ни­когда не прошедшие через материализм, представляют тип не благоприятный для восприятия в чистом виде какой-либо религиозной ортодоксии. Материалисты, пере­жившие обращение, легче и охотнее усваивают себе ре­лигиозную ортодоксию. Я это всегда замечал. «Спиритуа­лист» изначально принимает дух как свободу, «материа­лист» же, изначально затрудненный в признании реаль­ности духа, принимает его как авторитет. «Спиритуалист» не знает резкого конфессионального обращения, «мате­риалист» же знает его. Это связано еще с тем, что рели­гиозная ортодоксия заключает в себе сильный элемент религиозного материализма, который и есть наиболее авторитарный элемент религиозной жизни. Поэтому я ду­маю, в противоположность господствующему мнению, что дух есть революционное начало, материя же есть на­чало реакционное. Меня всегда мучили не столько бо­гословские, догматические, церковные вопросы или школь­но-философские вопросы, сколько вопросы о смысле жизни, о свободе, о назначении человека, о вечности, о страдании, о зле. Этим мне близки были герои Достоев­ского и Л. Толстого, через которых я воспринял христи­анство.

В результате пережитого мною внутреннего переворо­та я почувствовал большую душевную крепость. Вся моя жизнь изменилась. Я пережил большой духовный подъ­ем. Я почувствовал большую духовную устойчивость, не­зыблемую духовную основу жизни не потому, что я нашел определенную истину и смысл, определенную веру, а потому, что я решил посвятить свою жизнь исканию истины и смысла, служению правде. Это объясняется тем, что такого рода искание истины есть в известном смысле и нахождение истины, такого рода обращение к смыслу жизни есть проникновение смыслом. Это по­нимал Паскаль. Я поверил, что жизнь имеет высший смысл, но в этой вере не было ничего догматического. Я поверил в силу духа, и это осталось навсегда. Меняться могла лишь символика этой силы духа. Переворот, или обращение, сопровождались у меня нравственным улучшением, очищением, даже некоторой аскезой. Я сознал независимость духа от оболочек души. Мне стал близок идеал человека, который терпит преследования и гонения за свою идею и свою веру. Я и сейчас хотел бы вновь жить, чтобы вновь и вновь искать истины и смысл. Есть вечная новизна и молодость истины. Я упоминал уже, что у меня есть странное свойство. Я совсем не переживаю развитие по прямой восходящей линии. Истина предстаёт мне вечно новой, впервые рожденной и открытой. Даже старая знакомая книга при перечитывании представля­лась мне новой и по-новому воспринималась мной. Только первичный творческий подъем вызывал во мне энту­зиазм. То, что называется «развитием», представлялось мне охлаждением, оно стояло уже под знаком необходи­мости, а не свободы. Мое мышление интуитивное и афо­ристическое. В нем нет дискурсивного развития мысли. Я ничего не могу толком развить и доказать. И мне ка­жется это ненужным. Я очень ценю и люблю Канта, счи­таю его величайшим из философов. Но обрастание мысли Канта школьно-схоластической корой с усложненными доказательствами представлялось мне всегда лишним и вредным, затемняющим его гениальную мысль. Смешно думать, что Спиноза добыл свое познание геометриче­ским методом. В своих истоках философское познание Спинозы так же интуитивно, как и философское позна­ние всякого подлинного философа. Дискурсивное развитие мысли существует не для самого познающего, оно существует для других. Таким способом надеются при­общить других к своему познанию, убедить их. Но и других убеждает совсем не это. Дискурсивное разви­тие мысли имеет социологическую природу, это есть организация познания в социальной обыденности. Мне всегда казалось, что приобщить к своей мысли, убедить других я могу лишь остротой и ясностью формулировок своей интуиции. При этом нужно сказать, что моя мысль совсем не отрывочна, не фрагментарна, не направлена на частности и детали. Наоборот, она очень централи­зована, целостна, направлена на целостное постижение смысла, в ней все со всем связано. Афоризм есть микро­косм, он отражает макрокосм, в нем всё. Меня никогда не интересовали темы и проблемы, меня интересовала одна тема и одна проблема. Большим недостатком моим как писателя было то, что, будучи писателем афористическим по своему складу, я не выдерживал последовательно этого стиля и смешивал со стилем не афористическим. Нужно сказать, что меня мало интересовал продукт моего творчества, его совершенство. Меня интересовало вы­разить себя и крикнуть миру то, что мне открывает внут­ренний голос, как истину. Между мгновением моей юнос­ти, когда во мне произошел переворот, и нынешним мгно­вением моей жизни я не вижу планомерного развития мысли с определенными этапами, с обогащениями вслед­ствие развития. Я скорее вижу ряд озарений, ряд кризи­сов, определяемых интуициями, ряд пережитых по-ново­му, в новом свете старых интуиций. Я, в сущности, не отрицаю открывшегося мне в прошлом, не отрекаюсь от него, а или на время отодвигаю из поля моего сознания, или вижу в новом для меня свете. Поэтому ценное, за­ключающееся в прошлом, я могу пережить сейчас как вечное настоящее.

После произошедшего во мне переворота я начал с большим подъемом, почти восторгом, читать философские книги. Я и раньше много читал, но с меньшей фило­софской сосредоточенностью. Я всю жизнь много читал. Но мысль моя имела не книжные источники, она пита­лась интуициями жизни. При активном чтении книг мысль моя обострялась и во мне рождались мысли, иног­да совсем непохожие на прочитанные, часто в отрицательной реакции на прочитанное. Только собственный внут­ренний опыт давал мне возможность понять читаемую книгу. В этом случае то, что в книге написано, есть лишь знаки моего духовного пути. Я думаю, что вообще иначе ничего нельзя понять в книгах. Извне, из «не-я», которо­му ничего бы не соответствовало бы в «я», ничего толком понять и узнать нельзя. Понимание и познание возможно лишь потому, что человек есть микрокосм, что в нем рас­крывается универсум и что судьба моего «я» есть вместе с тем и судьба универсума. Размышляя над самим собой и пытаясь осмыслить свой тип, я прихожу к тому заклю­чению, что я в гораздо большей степени homo mysticus, чем homo religiosus. С этим связан и характер первого обращения моей жизни. Мне свойственно первичное ми­стическое мирочувствие, и по сравнению с ним момент в собственном смысле организованно-религиозный уже вторичный. Экхардт, Я. Бёме, Ангелус Силезиус мне бли­же, чем учителя церкви. Я верю в существование универ­сальной мистики и универсальной духовности. Мистиче­ские книги в собственном смысле я начал читать позже и находил в них много родственного себе. Но мистика гнос­тического и профетического типа мне всегда была ближе, чем мистика, получившая официальную санкцию церквей и признанная ортодоксальной, которая, в сущности, более аскетика, чем мистика. Я позже буду говорить о фило­софах, имевших особенное значение в моем умственном пути. Сейчас отмечу с благодарностью некоторых авто­ров и некоторые книги. Таковы прежде всего Л. Толстой и Достоевский, их читал я очень рано, еще до переворота. С «Войной и миром» связано для меня чувство родины, может быть, единственное чувство родины. Из философов я рано читал и глубоко воспринял Шопенгауэра. В нем я нашел что-то соответствующее пессимистическому эле­менту моей природы. Шопенгауэр подтверждал мое глу­бокое убеждение, что мир явлений, окружающий меня эмпирический мир не есть мир подлинный и окончатель­ный. Впоследствии я отошел от Шопенгауэра, но что-то шопенгауэровское во мне осталось. Шопенгауэровский волюнтаризм мне всегда остался близок. В это же время я читал классическую книгу Ольденбурга о буддизме, и она произвела на меня сильное впечатление. Читал так­же Макса Мюллера, кн. С. Трубецкого о метафизике в Древней Греции. Вспоминаю еще потрясение, которое я испытал при чтении книги Карлейля «Герои и герои­ческое в истории». У меня всегда было поклонение великим людям, хотя я выбирал их не среди завоевате­лей и государственных деятелей. Я почитал гениев и то­гда, когда идейно стал враждебен им. Таков пример Маркса.

Я покупал и читал с увлечением выходившую в то время серию Павленкова «Жизнь замечательных людей», очень неровную и разнокачественную. Великое утешение мне доставляло проникновение в жизнь замечательных, не­обыкновенных людей, переживание трагизма их судьбы. Я себе говорил, что того, кто сознал свое предназначение «вопрос, куда идти, не устрашит, не остановит». В это время я много страдал. Я и сейчас с энтузиазмом читаю жизнь замечательных людей. Печальность их судьбы ме­ня трогает и увеличивает веру в возможность человеческого величия. Но я никогда не любил так называемых великих исторических деятелей, деятелей государствен­ной власти, завоевателей. Я никогда не видел в них под­линного величия и отрицал возможность гениальности, связанной с такой низменной сферой, как государство. Только социальные реформаторы могли меня пленить. Я никогда не верил, что власти присущ божественный элемент. Всю жизнь во мне оставался элемент, который называли сектантски-дуалистическим, элемент метафи­зического анархизма. Что я больше всего любил в миро­вой литературе? Я любил пророков и книгу Иова, осо­бенно любил греческую трагедию, Сервантеса, Шекспира, Гёте, Байрона, Гофмана, Диккенса, Бальзака, В. Гюго за его человечность, более всего любил Ибсена, поэзию Бод­лера. Любил также читать исторические романы Вальтера Скотта и А. Дюма. Из русской литературы, кроме До­стоевского и Л. Толстого, более всего мне был близок Лермонтов. Пушкина любил мало и оценил его гораздо позже. Очень любил Тютчева. Я никогда не мог выносить риторики, не мог получить вкуса к Цицерону. Я воспи­тался на русской литературе. Последствием пережитого переворота было страстное желание не только познать истину и смысл, но и изменить мир согласно истине и смыслу. Рано почувствовав призвание философа, я ни­когда не имел желания идти академическим путем, стать почтенным профессором, писать философские диссерта­ции и исследования, далекие от жизненной борьбы. Я прежде всего пошел путем философии, но путь этот привел меня к революции. Более всего меня интересует объяснить связь моего типа философского миросозер­цания с типом моей душевной и духовной структуры. Именно в силу этой неразрывной связи философия моя всегда была экзистенциальной. Я начал формироваться во вторую половину 80-х годов, когда в России происходила подземная духовная работа. <…>

Бердяев Н.А. Самопознание. – М., 1990. - С. 45, 47, 49, 51, 79, 84, 95.