Самоубийство с помощью полицейского

 

Морской двор (Navy Yard) почти так же стар, как Соединенные Штаты. Он был построен в 1799 году и в течение столетия являлся крупнейшей судостроительной верфью страны. В конце концов, Морской двор потерял свое значение в качестве верфи, а точка приложения сил была смещена на проектирование и техническое обслуживание флота и вооружения США.

В понедельник 16 сентября 2013 года Морской двор стал ареной убийства и хаоса.

«Мы еще не знаем все факты. Но мы знаем, что несколько человек были расстреляны, а некоторые убиты, — заявил президент Обама в понедельник днем. — Мы столкнулись с еще одним массовым убийством. И сегодня это случилось на военном объекте в столице нашей страны». Обама назвал стрельбу «трусливым актом», который избрал целью военных и гражданских лиц, служащих своей стране.

«Они знают об опасностях службы за границей, — сказал он, — но сегодня они столкнулись с невообразимым насилием, которое мы не могли ожидать у себя дома».

Через несколько часов неразберихи (некоторые полицейские, бывшие на месте, сказали, что на территории военно-морской верфи стреляли два или три человека) буйство закончилось, когда Аарон Алексис, 34-летний ветеран войны, был застрелен и идентифицирован как убийца.

Алексис получил две обычные медали за службу в ВМС: Медаль за службу национальной обороне США и Медаль за службу в войне против терроризма, которые вручаются любому члену вооруженных сил, служащему в национальных спецслужбах.

Отец Алексиса рассказал полиции, что его сын имел проблемы с неконтролируемой агрессией, связанной с посттравматическим стрессовым расстройством, и что он был активным участником спасательных действий во время нападения на Всемирный торговый центр 11 сентября. Детали профиля Алексиса в социальной сети LinkedIn связаны с его учебой в авиационном университете Эмбри-Риддл и его работой в качестве сетевого специалиста в SinglePoint Technologies. По словам друзей, он был спокойным парнем, который исповедовал буддизм, но жаловался на отсутствие хорошей работы и денег, а также любил носить пистолет за поясом.

Алексис, как оказалось, страдал от психического заболевания. За несколько недель до того, как он пошел на военно-морскую верфь в Вашингтоне, округ Колумбия, и открыл огонь по работавшим там сотрудникам, он пришел в полицию, чтобы пожаловаться на преследования неизвестных лиц. Он сообщил, что слышал голоса, которые его пугали, они «посылали волны через его тело», чтобы вредить ему. Офицер, принявший жалобу Алексиса, написал в своем докладе, что он заявил: некие индивиды используют «какую-то машину вроде СВЧ-печки», чтобы посылать вибрации через стены, проникая в его тело так, что он не может уснуть[74].

В 2004 году Алексис был вовлечен в инцидент, прострелив задние шины автомобиля, принадлежавшего строителю, выполнявшему работу в его районе. Тогда Алексис сказал полиции, что был в состоянии аффекта от ярости, но добавил, что он ощущал, будто над ним «издевались» и проявляли «неуважение» рабочие. Тем не менее молодому человеку было разрешено сохранить смертельное оружие.

В соответствии со статьей Мэтта Кеннарда «Как война и террор приходят в наш дом», опубликованной в Guardian, историю этого молодого человека следует рассматривать не как отдельный случай, но как один из многих результатов идущей войны с терроризмом, начатой администрацией Буша в первое десятилетие XXI века. Мэтт Кеннард пишет:

 

Эта эпидемия посттравматического стресса является лишь одной из многих проблем, с которыми сталкиваются военные США, поскольку она связана с последствиями десяти лет войны и оккупации. Еще один аспект проблемы в том, что во время «войны с террором» военная система США ослабила свои критерии отбора, чтобы справиться с возникшим в середине десятилетия кризисом набора желающих служить в армии. Как прямое следствие, более 100 тысяч американцев с судимостями — в том числе за серьезные уголовные преступления, изнасилования и убийства, отправились на службу — облагодетельствованные по программе «морального освобождения», что позволило военным закрыть глаза на вербовку солдат с темным прошлым[75].

 

Также:

 

Посттравматический стресс, по оценкам, поразил свыше 30 % ветеранов, и в то время как финансирование военных нужд все увеличивается, для лечения психиатрической болезни катастрофически не хватает средств. Травмированные ветераны на сегодняшний день представляют наибольшую угрозу не для других, но для самих себя: подсчитано, что в США каждый день совершают самоубийства 22 ветерана[76].

 

Некоторые из них совершают самоубийство с помощью полицейских.

Что это такое — самоубийство с помощью полицейских? Дело в том, что это не так легко — убить себя самому. Одному, в своей комнате, нажать на курок — это требует большой решимости. Более привлекательным для определенного рода лиц является убить случайных людей, так что рано или поздно полиция будет вынуждена убить их самих.

Читая о стрельбе на военно-морской верфи, об истории Алексиса — его душевных страданиях, его параноидальных проблемах, его насильственных действиях и последовавшем предсказуемом конце, — приходишь к пугающему осознанию, что часто (хотя, очевидно, не всегда) массовое убийство совершается с целью своего рода самоубийства по доверенности.

 

 

Глава 9. Суицидальная волна

 

Катафалки свозят самоубийц, чьи руки унизаны кольцами.

Федерико Гарсия Лорка

 

Япония. 1977 год

 

1977 год стал годом массовых самоубийств среди молодежи Японии: по официальным данным, его совершили 784 молодых человека.

В конце летних каникул этого года 13 детей младшего школьного возраста убили себя один за другим в течение короткого времени. Беспричинность и непонятность жеста особенно сильно привели в замешательство и вызвали общее возмущение в стране: во всех этих случаях не было никакой понятной мотивации или причин для такого поступка.

Бросалось в глаза отсутствие объяснений, неспособность взрослых, которые заботились о детях, предсказать, понять или объяснить, что произошло.

В 1983 году группа школьников-старшеклассников в Иокогаме убивала несколько бездомных стариков в парке. Когда их допросили, дети не предложил никакого другого объяснения, кроме того, что бездомные, которых они убили, были obutsu, грязной и нечистой вещью. Как в комиксах манга, которые пришли к массовому читателю именно во второй половине 1970-х годов, враг всегда был грязен. Чистота, избавление мира от «отбросов», тех, кто смущает, волосат и грязен, готовит мир для идеально гладкого, цифрового облика. Эротическое соблазнение постепенно отключается от сексуального контакта, пока оно не станет виртуальной эстетической стимуляцией. Именно в Японии могут быть замечены первые симптомы этой тенденции.

По многим причинам 1977 год можно рассматривать как время перехода в современность. Но если в это время в Европе переход заметен по философии таких авторов, как Бодрийяр, Вирилио, Гваттари, Делез, и политическому сознанию массовых общественных движений, таких как творческая итальянская автономия или панк-движение в Лондоне, а в Северной Америке он принимает форму культурного взрыва, движения городских преобразований, которое выражается в художественной и музыкальной «новой волне» (new wave)[77], то в Японии переход появляется без какого-либо посредничества созидательной силы, в качестве необъяснимой чудовищности, которая быстро становится ежедневной нормой, преобладающей формой коллективного существования.

В том году реальный мир стал восприниматься как элемент научной фантастики автора Филипа К. Дика — «хлам»:

 

Хлам — бесполезные вещи вроде разорванных конвертов, пустых спичечных коробков, оберток от жевательных резинок или использованных гигиенических салфеток. Когда никого нет поблизости, хлам самовоспроизводится. Например, если вы не уберете хлам в своей квартире, прежде чем лечь спать, наутро, проснувшись, вы обнаружите, что его стало в два раза больше. И его повсюду становится все больше и больше… «Никто не справится с хламом, — произнес он. — Можно ненадолго победить его только в одном месте»[78].

 

1977-й — год с двойным обличием. Это год последних коммунистических, пролетарских восстаний XX века против капиталистического владычества, против буржуазного государства, но это также год, когда Стив Возняк и Стив Джобс создали торговую марку компании Apple и инструменты для распространения информационных технологий. В 1977 году Ален Минц и Симон Нора написали «Информатизацию общества» (L’informatisation de la societé), текст, который выдвигает теорию грядущего роспуска национальных государств в результате политических последствий начинающейся телекоммуникационной революции. В тот же самый год Жан Франсуа Лиотар написал книгу «Состояние постмодерна» (La condition postmoderne), а также умер Чарли Чаплин, и с ним, казалось, исчезли последние следы человеческой доброты.

В культурной продукции, появившейся в этом году, я вижу предчувствие нового ландшафта: воображения, отмеченного сознанием будущего без эволюции, истощения физических ресурсов и энергии прогресса.

В 1977 году Ингмар Бергман продюссировал фильм «Змеиное яйцо», который, несмотря на то что он не стал его лучшей картиной, является выдающимся отражением процесса строительства тоталитарности. «Змеиное яйцо» — фильм о молодости нацизма, десятилетии с 1923 по 1933 год. В те годы яйцо змеи медленно раскалывается, и происходит рождение монстра. Во время восстания студентов в марте 1977 года в Болонье и Риме я тоже чувствовал, что яйцо змеи находится в инкубаторе. Похожие ощущения распространились во время панк-движения в последующие годы — мы почувствовали зарождение нового тоталитаризма.

Это не политическое поражение общественного движения, но антропологическая мутация, которая рассматривается как определяющая отметка fin de siècle[79], который начался в 1977 году. Захват общественного сознания вездесущим экраном телевизора, колонизация сознания и извращение желаний, начало неолиберальной агрессии — это были признаки неизбежного раскола змеиного яйца.

В наше время понятие эволюции подразумевает физическое развитие и экономический рост, но с 1970-х это уравнение начало рассматриваться как ложное.

Рост населения земного пространства и истощение физических ресурсов планеты предположили, что эволюция человека не может осуществляться на текущем уровне экспансивного потребления энергии и ресурсов.

С 1977 года получили распространение первые свидетельства кризиса западной веры в будущее, но на пороге тысячелетия чувство распада становится постоянным. Исключительное событие, которым стало падение в огне «башен-близнецов», ощущение от самоубийства 19 молодых мусульман, безусловно, стало наиболее впечатляющим, зрелищным событием-картинкой для открытия новой эры. Тем не менее расстрел в школе «Колумбайн» может лучше передать более странное сообщение, потому что он говорит о повседневной жизни, состоянии американской нормальности, нормальности общества, которое спотыкается, бредя в поисках какой-то уверенности.

Самоубийство не является больше маргинальным явлением изолированной психопатологии, но становится основным фактором политической истории нашего времени, а также маркером антропологического сдвига, который глобальная культура не в состоянии осмыслить. Идея самоубийства, на мой взгляд, важна в перспективе истории современности.

 

Хикикомори

 

Самоубийство является одной из форм поведения, которые часто были связаны с теми периодами антропологической катастрофы, которые, как считало пострадавшее население, знаменовали конец мира. После испанской колонизации тысячи индейцев выбрали самоубийство — как индивидуальное, так и в организованных формах, — потому что они чувствовали, что не в состоянии примириться с новой средой, состоянием рабства, христианским миссионерством и другими элементами угнетения. В XIX веке самоубийство получило широкое распространение (и было в порядке вещей) в промышленных городах на Западе из-за невыносимых условий жизни в трущобах и тяжелой работы на заводах. Самоубийство — реакция людей, столкнувшихся с уничтожением своих культурных основ и унижением достоинства. Это одна из причин, которая так неизгладимо отмечает пейзаж нашего времени.

С начала 2000-х годов иной вариант самоубийства — хотя менее драматичный (и не смертельный) — начал распространяться по всей Японии. По данным, обнародованным японским правительством, с 2010 года 700 тысяч лиц, средний возраст которых составил 31 год, приняли решение разорвать все отношения с внешним миром, чтобы жить своей жизнью за запертой дверью своего дома. Эти люди официально определены как хикикомори, согласно таким критериям, как:

1) проводят большую часть времени в доме;

2) выражено и упорно избегают социальных ситуаций;

3) имеют симптомы очевидного разрыва с человеческой нормальной жизнью, профессиональными (или академическими) занятиями или общественными мероприятиями или межчеловеческими отношениями;

4) воспринимают уход как эгосинтонный[80];

5) уходят надолго, по крайней мере на шесть месяцев;

6) не имеют другого психического расстройства, которое объясняет социальную изоляцию и уход от мира.

По оценкам Министерства здравоохранения Японии, еще примерно 1,55 миллиона человек находятся на грани того, чтобы стать хикикомори.

Некоторые психиатры пытались объяснить явление в терминах аутизма или расстройства Аспергера.

Тем не менее такое чисто психиатрическое определение может быть не совсем верно для неуловимого способа избежать социальных проблем, что подразумевается в действиях настолько большого числа молодежи Японии. В Японии распространение этого явления не выглядит удивительным. Напротив, поведение хикикомори может показаться многим молодым людям эффективным способом избежать последствий страдания, принуждения, насилия над собой и унижения, которые приносит капиталистическая конкуренция.

Согласно книге Майкла Зилензигера «Заслонить солнце: Как Япония создала собственное потерянное поколение» (Shutting Out the Sun: How Japan Created Its Own Lost Gene ration), большинство хикикомори, у которых он взял интервью, продемонстрировали независимость мышления и самостоятельность, которые не могут приспособиться к нынешней японской окружающей среде. Встречая хикикомори во время моей собственной поездки в Японию, я обнаружил, что они остро сознают, что только высвобождая себя из рутины повседневной жизни, они смогут сохранить свою личную независимость. Это убеждение часто разделяют те, кто рассматривает самоубийство в качестве окончательного решения всех проблем жизни.

 

Puputan

 

Puputan — балийское слово, которое описывает массовое ритуальное самоубийство как средство избежать унижения поражения. Два самых значительных случая Puputan произошли в 1906 и 1908 годах, когда балийцы были завоеваны голландцами. Их ежегодно вспоминают в виде особой церемонии на Бали.

20 сентября 1906 года голландские вооруженные силы вторглись на Бали. Высадившись в Санур-Бич, голландские войска подошли к дворцу Денпасар, встретив небольшое сопротивление балийцев. Когда голландцы окружили дворец, балийские силы были явно в меньшинстве. Контрастировавший с общей тишиной, казалось, опустевшего города дикий барабанный бой изнутри стен дворца достиг ушей голландцев. Вскоре после этого молчаливое шествие нарядно одетых чиновников, охраны, священников, жен, детей и слуг раджи начало прохождение через главные ворота дворца. Во главе процессии несли паланкин, в котором находился сам раджа, одетый в традиционные белые одежды для кремации и впечатляющие ювелирные украшения и вооруженный парадным крисом.

Процессия остановилась невдалеке от голландских войск. Раджа сошел с паланкина, и священник вонзил кинжал в его грудь. Вслед за этим остальная часть шествия начала массовый акт коллективного самоубийства, каждый человек из дворца, который присоединился к процессии, ритуально убивал другого в качестве заключительного акта солидарности. Местные историки говорят, что более чем тысяча молодых балийцев умерли в ходе Puputan. После того как массовое самоубийство закончилось, голландцы сняли с трупов ценности и сожгли большой дворец Денпасар дотла.

В Puputan самоубийство принимает форму ритуала идентичности. Это финальное и смертельное действие принадлежности к сообществу, которое отказывается подчиниться подавляющим силам врага, принять поражение, которое ведет к исчезновению чувства собственного достоинства. В этом случае военное поражение и колониальная оккупация не воспринимаются как примеры политического унижения, но как полное уничтожение идентичности, как отмена принадлежности к ней.

Когда в восприятии тех, кто живет внутри некоей среды обитания, эта среда разрушается — а вместе с ней исчезает возможность объяснения смысла жизни, — об этом можно говорить в терминах «конца света». Выжить в таких условиях буквально означает пережить конец старого мира, находясь в состоянии бессмысленности и одиночества.

Здесь мы видим самоубийственный эффект колонизации — истребление коренного населения, отмечающее колонизацию американского континента, было прежде всего культурным геноцидом, выходя тем самым за пределы самих фактов геноцида как уничтожения людей.

Именно при стирании смыслов, необходимых для того, чтобы осознавать мир окружающих природных и культурных знаков, самоубийство кажется единственным возможным ответом на непереносимость жизни, навсегда лишенной признания, в частности лишенной устойчивого признания самости.

 

Захват

 

По словам Джонатана Крари, автора «24/7: Поздний капитализм и конец сна» (24/7: Late Capitalism and the Ends of Sleep), капиталистическая потребность в росте рынка неизбежно приводит к попытке расширить периоды экспансии через постоянную стимуляцию социального внимания: «Неустанный захват и контроль времени и опыта являются формой современного прогресса»[81]. Крари особенно интересуется воздействием натиска на свободное время, отведенное для сна.

 

Не является сюрпризом, что нарушения сна сейчас повсеместны. В течение всего XX века предпринимались постоянные нападки на время сна — в среднем в Северной Америке взрослый спит примерно шесть с половиной часов в сутки, в сравнении с восемью часами поколение назад и (трудно в это даже поверить) десятью часами в начале ХХ века[82].

 

Сон в самом деле можно считать «бескомпромиссной кражей времени у капитализма»[83].

Общество людей с бессонницей — вовсе не самое комфортное место, и увеличение производительности оплачивается потерей ценности жизни. Крари продолжает утверждать, что сон — единственный оставшийся барьер, единственное естественное условие, которое капитализм не может уничтожить[84]. Хотя сам по себе это точный прогноз, такому наблюдению не хватает важнейшего элемента. Другим единственным естественным состоянием, которое капитализм не может устранить, прочным природным барьером для финансового господства является смерть.

 

Эпидемии самоубийств

 

Самоубийство распространяется как эпидемия, как эффект социального давления, эмоционального оскудения и постоянного стресса. По данным Всемирной организация здравоохранения, за последние 45 лет уровень самоубийств увеличился на 60 % по всему миру. Эти цифры не включают попытки суицида, которые происходят в 20 раз чаще, чем завершенные самоубийства. Возможно, не случайно, это были годы комплексной реализации капиталистической модели во всем мире, годы тщательного подчинения времени человека требованиям экономической машины.

ВОЗ указывает, что эти цифры следует рассматривать как недооцененные:

 

Это можно частично объяснить религиозными и социокультурными табу относительно самоубийства, а также слабостью статистики и системы здравоохранения в некоторых странах. Результатом является отсутствие точной информации об уровне проблемы, методах, используемых для попыток и совершения суицида, и групп, особенно подверженных риску покушения на самоубийство и завершенным попыткам суицида[85].

 

Кроме того, присутствует значительное увеличение случаев самоубийств среди молодежи:

 

Хотя традиционно уровень самоубийств был наивысшим среди мужчин пожилого возраста, теперь показатель среди молодых людей увеличивается до такой степени, что они составляют новую группу высокого риска в трети стран, как развитых, так и развивающихся.

 

Хотя я уверен, что самоубийство является грандиозной проблемой нашего времени, мое внимание сосредоточено не на удивительном росте числа людей, которые совершают или пытаются совершить самоубийство, но на конкретном значении, которое эти акты готовы приобрести на социальном и культурном уровне.

Эпидемия несчастья распространяется по всей планете, в то время как капиталистический абсолютизм утверждает свое право на неограниченный контроль нашей жизни. Просачиваясь в нервные клетки сознательных разумных организмов семиокапитализм прививает им танато-политическое обоснование, болезненное чувство, которое постепенно захватывает коллективное бессознательное, культуру и чувства. Биополитический эффект семиокапитализма (лучше сказать: танатологический эффект семиокапитализма) есть, по существу, капитуляция познавательной деятельности и подчинение человека бессоннице и агрессивной динамике рынка труда.

Язык оказался захвачен сетевой машиной и превратился, по существу, в инструмент производственной деятельности. В этом и заключается ловушка: людей заставляют рассматривать их языковую компетентность как фактор экономической конкуренции и управлять и инвестировать в них как таковых. Творчество, выразительность, любовь, эмоции — человеческая душа, другими словами — считаются факторами производства, и, следовательно, они оцениваются в соответствии со стандартами продуктивности. Эксплуатация, конкуренция, ненадежность, избыточность не воспринимаются как последствия конфликтных социальных отношений, но усваиваются как определения самого себя, как личные недостатки. Непрестанная реструктуризация организации работы воспринимается как унижение и жестокость.

Только невовлеченность и способность оставаться в стороне, отказаться от любой идентификации со своей работой и со своим состоянием, только радикальный отказ от этики капиталистической ответственности могли бы предложить работникам возможность выхода из этого пространства непрерывного шантажа.

К сожалению, этика ответственности, поддельный дискурс об участии и сотрудничестве преобладают в сегодняшней политической и культурной жизни. Мы инвестируем нашу энергию и наши ожидания в работу, потому что наша интеллектуальная и эмоциональная жизнь бедна, потому что мы в депрессии, тревоге и неуверенности. Таким образом, мы оказались в ловушке. Индустриальные рабочие, которые были вынуждены повторять одно и то же действие тысячу раз каждый день, не имели никаких оснований, чтобы идентифицировать себя со своей работой — они вкладывали энергию в солидарность с коллегами, а ум был свободен для того, чтобы ненавидеть конвейерное производство, и позволял сформироваться мыслям, которые не имели ничего общего с повседневным рабством. С другой стороны, когнитивных рабочих заманили в ловушку творчества: их ожидания подчинены шантажу производительности, потому что они обязаны идентифицировать свою душу (языковой и эмоциональный стержень их деятельности) со своей работой. Социальные конфликты и неудовлетворенность воспринимаются как психологический сбой, задача которого — уничтожение самоуважения.

Французский психоаналитик Кристоф Дежур много написал об этой ловушке в «Страдании на работе» (La Souffrance au travail), где он касается явления, которым почти полностью пренебрегают социологи и психологи, — самоубийство на рабочем месте. Он отмечает, что в прошлом работа и самоубийство имели мало общего. Промышленные рабочие не страдали, делая различие между своей производственной деятельностью и интеллектуальной и социальной жизнью, но страдание заставило их выйти за рамки работы и вложить психическую энергию в солидарность. У когнитивных работников, особенно в условиях нестабильности, солидарность редка. Каждый чувствует себя одиночкой, вынужденным конкурировать, отданным на милость нестабильности.

 

Индивидуальная оценка

 

26 сентября 2009 года первая полоса французского ежедневника Le Monde открылась статьей о продуктивности, жесткой конкуренции и самоубийствах сотрудников France Telecom.

France Telecom, одна из наиболее важных телекоммуникационных корпораций в мире, была приватизирована в 1998 году. В ходе бума телекоммуникаций конца 1990-х годов France Telecom купил Orange, и долг компании увеличился до 70 миллиардов евро. В последующие годы, в основном путем реструктуризации, эта цифра была снижена, преимущественно за счет сотрудников компании. С 2004 года был реализован план оздоровления под названием «NeXT scheme»: он был, по существу, направлен на сокращение расходов, особенно расходов на зарплату, продолжая политику конвергенции для продуктов и услуг, группируя все бренды под единым брендом Orange.

Этот план оздоровления продемонстрировал стиль агрессивного управления, для которого приоритетом было уменьшение числа рабочей силы. 40 тысяч сотрудников были уволены за восемь лет в период между 2002 и 2010 годами.

Так как две трети работников France Telecom имели статус государственного служащего, они не могли быть уволены просто так. Тогда новые директора компании организовали изменения в содержании и условиях работы, представлявшие серьезные неудобства для высококвалифицированных сотрудников (большинству из которых было 40–50 лет), что фактически заставило людей увольняться по собственному желанию. Многие оставшиеся оказались в колл-центрах, где ожидалось, что люди будут конкурировать друг с другом за месячные бонусы на основе достигнутых результатов.

«В двух словах, от культуры государственной службы все пришло к банкомату», — сказал Иван дю Руа, автор «Orange в стрессе» (Stressed Orange), книги, которая отображает трансформацию компании.

История France Telecom, преобразовавшейся в Orange, — один из наиболее впечатляющих примеров корпоративной реструктуризации на основе политики индивидуализма, конкуренции и так называемой «меритократии», эвфемизм для описания джунглей, в которых наемные работники ежедневно ведут войну друг с другом, вынужденные сражаться за зарплату, зависящую от производительности и результатов работы. Меритократический шантаж — топливо индивидуализма, а индивидуализм, в свою очередь, уничтожает сотрудничество, таким образом делая работу менее, а не более продуктивной.

Иерархия, послушание, подчинение, унижение и психологическое насилие — оружие, которое используется неолиберальной философией против политической солидарности рабочего класса. Это оружие консолидирует политическую власть элиты, но при этом оно не в состоянии способствовать росту производительности и КПД. Как следствие, работники чувствуют себя политически бесправными, одинокими жертвами системы, вынужденными прилагать все больше психофизических усилий для того, чтобы удовлетворить требования менеджмента.

То, что произошло в France Telecom — Orange, не есть нечто исключительное. За последнее десятилетие многие промышленные компании в мире и особенно в Европе сделали то же самое: увеличение производительности; расстановка работников друг против друга; перемещение работников с их привычного рабочего места, чтобы разорвать трудовое сообщество и, в конечном итоге, способность к сопротивлению и, наконец, сделать их жизнь совершенно неустойчивой. Такая агрессия против психологического благополучия сотрудников была важным аспектом стратегии капиталистического абсолютизма. Неудивительно, что ее результатом стала лавина самоубийств.

Профсоюзы France Telecom утверждают, что 35 сотрудников компании покончили жизнь самоубийством в течение двух лет. Менеджмент утверждал, что уровень самоубийств в France Telecom ниже, чем в среднем по Франции, но многие из сотрудников оставили записки до совершения самоубийства или попытки совершить самоубийство, причинами которого они называют стресс на работе, психологическое насилие и унижение.

Это проблема: прямая связь между приватизацией предприятия, реструктуризацией рабочего пространства, прекаризацией[86]жизни работника — и самоубийством. Самоубийства работников France Telecom не могут быть отнесены на счет психологической уязвимости, но лишь к бедственной и унизительной организации работы. Босс загружает человека невыполнимой задачей, которая, как ожидается, будет выполнена в любом случае: это то, что называется «автономия работы», или меритократия и индивидуальная оценка. Работник, как ожидается, справится, вне зависимости от того, что взвалено на него. Аргументы никогда не воспринимаются: это отвратительный рефрен современного менеджмента.

Почему сотрудники соглашаются на эти невозможные задачи? Почему они гнутся по каждому требованию их боссов? Почему они не выступают против них вместо этого? Ответ предельно ясен: потому что рабочая солидарность ныне уничтожена, и каждый работник остался один, лицом к шантажу заслугами, унижением провалами, угрозой быть уволенным. То, что следует, — это чувство вины, тревоги и ответная обида на ощущаемую взаимную неспособность помочь друг другу, невозможность выстроить солидарность.

Однажды, в понедельник утром, в октябре 2009 года, Жан-Поль Руане, 51-летний отец двоих детей, припарковал свой автомобиль на обочине горного шоссе возле альпийского города Анси. Поскольку он перелез через парапет в час пик, автомобилисты, ехавшие ниже, кричали ему, чтобы он не прыгал. После секундного колебания он шагнул в пустоту. Руане был двадцать четвертым сотрудником France Telecom, лишившим себя жизни за 19 месяцев. За два месяца до совершения самоубийства он был переведен из операционного отдела Orange в колл-центр, где, как ожидалось, должен был одновременно реагировать на жалобы клиентов и предлагать им покупку новых услуг. Он оставил своей жене предсмертную записку, в которой признался, что работа довела его до отчаяния. По словам жены, «Жан-Поль не был депрессивным человеком».

Другой работник оставил сообщение, осуждающее «управление с помощью террора» на работе. Однажды сотрудник, находясь в депрессии, прибыл к месту работы с охотничьим ружьем и боеприпасами. Коллеги успешно убедили его положить ружье, и руководство решило, что он не будет наказан.

Стратегия компании заключается в том, чтобы люди находятся под таким давлением, что они теряют свою автономию, любое чувство солидарности и таким образом становятся полностью зависимыми эксплуатируемыми автоматами. «Индивидуальная оценка» является основным концептуальным инструментом этой стратегии. Эта стратегия убийственно эффективна, ее риторика индивидуальных заслуг и универсальной конкуренции создает атмосферу соперничества, зависти, предательства, недоверия. Хотя скандал — не самоубийство, но то, что происходит после него, — самоубийство. Что происходит? А ничего. Люди идут к своим рабочим местам испуганными, униженными и одинокими.

Ни одной забастовки не было организовано во France Telecom — вот заслуга этой самоубийственной политики.

Одиночество и отсутствие заботы о коллегах по работе являются одновременно причиной и следствием отсутствия коллективных действий. И самоубийство — единственное рациональное решение в идеальном равновесии депрессии, отчаяния и увеличения корпоративных выгод.

После восьми лет сокращений и многочисленных случаев самоубийств работников, в 2010 году компания France Telecom объявила об увеличении доходов до 45,5 миллиарда евро.

 

Итальянская сталь

 

«Здесь жили жертвы рака легких. 8 марта 2012 года», — так написано на мемориальной доске на стене дома в южном итальянском городе Таранто. Джузеппе Коризи умер от рака легких в возрасте 63 лет после работы в течение 30 лет на металлургическом заводе ILVA, где производится 8 % европейской стали. Заболеваемость раком в Таранто на 30 % выше, чем в среднем по стране, очень высоки статистические данные по раку легких, почек и печени. Медицинские исследования показали, что детское здоровье также в значительной степени подорвано загрязнением окружающей среды в окрестностях завода.

Доктор Патрицио Маца, директор департамента гематологии больницы Таранто, считает, что в будущем стоит ждать ухудшения положения, если не будут приняты меры по снижению уровня загрязнения: «токсичные вещества накапливаются, они имеют кумулятивный эффект в течение долгого времени».

Экологические проблемы оказались в состоянии эскалации в Таранто в последние годы преимущественно из-за деятельности сталелитейного завода. Постановление городского совета запрещает детям играть на немощеных участках улиц, а в 2008 году местный фермер был вынужден отправить на убой 2000 овец после того, как было обнаружено, что они заражены диоксином.

В 2012 году судебные исследования привели к решению остановить производство в некоторых цехах завода, но этот шаг спровоцировал бурную реакцию. Работники и их семьи пребывали в страхе за свое здоровье, но еще больше они боялись перспективы потерять свое жалованье. Профсоюзы мобилизовались против судебного решения остановить производство, в то время как граждане требовали как работы и зарплаты, так и чистого воздуха.

После нескольких месяцев конфликтов, забастовок и демонстраций национальное правительство наконец решило, что производство не должно быть приостановлено, несмотря на судебный запрет.

«Если ILVA встанет, это будет великим подарком немецким и французским производителям стали в наше кризисное время. Международные конкуренты имеют корыстные интересы закрыть наш завод», — сказал один правительственный экономист в Милане, в 600 милях от дымящего завода и людей, которые, как предполагается, должны совершить самоубийство ради роста национальной экономики.

«Лучше умереть от рака, чем от голода», — сказала журналистам женщина из Таранто[87].

 

Урожай Монсанто

 

Индийские фермеры последние 20 лет убивают себя в рекордных количествах. Согласно данным Бюро регистрации национальной преступности (NCRB), к 2009 году более чем 216 тысяч покончили с собой в Индии с 1997 года. Если включить данные за 1995, 1996 и 2010 годы, число погибших превышает 250 тысяч.

Выступая по теме «Смерть фермеров: Аграрный кризис и неравенство» в Институте развития исследований в Калькутте, П. Саинта, редактор журнала Hindu Rural Affair, изложил масштабы проблемы: «Мы переживаем самую большую катастрофу в нашей независимой истории — самоубийства почти четверти миллиона фермеров с 1995 года. Мы говорим о самом большом зарегистрированном уровне самоубийств в человеческой истории».

Мое мнение — что самоубийство не может быть сведено к одной причине, учитывая психологическую сложность решения отказаться от собственной жизни. Но когда цифры столь невероятно высоки, когда самоубийство становится массовым явлением, некоторые основные общие мотивы, вероятно, могут быть найдены.

Индийские газеты, говоря о волне самоубийств, приписывают их причину задолженности фермеров банкам. Беря кредиты для того, чтобы купить семена агрофирмы Monsanto, которые очень дороги, фермеры остаются без денег, чтобы погасить кредит, и сталкиваются с ситуацией, в которой суицид оказывается для них единственным вариантом.

Часто фермеры убивают себя, выпив тот самый инсектицид, который Monsanto продала им, — ужасное свидетельство виновности компании в лишении жизни некогда гордых независимых фермеров.