Генерал Иван Васильевич Панфилов

 

 

Он приехал к нам на следующий день, тринадцатого.

Мы не ждали его, но вышло так, что, как нарочно, в штабе сидели

вызванные мною командиры рот.

Надо ли описывать наше штабное помещение? Посмотрите вокруг: там, в

подмосковном лесу, нашим обиталищем был такой же блиндаж - врытая в землю

бревенчатая сырая коробка, к стенкам которой нельзя прислониться:

прилипнешь к смоле. День и ночь горела лампа. Наружу в разных направлениях

выбегали провода, словно зажатые здесь в кулаке.

Командиры помечали на картах схему минных полей, которые предстояло

заложить ночью. Для колесного движения оставался открытым лишь большак с

мостом у села Новлянского; другие подходы к рубежу минировались.

На столе у лампы лежал большой лист шероховатой ватманской бумаги, на

нем цветными карандашами была нанесена схема нашей обороны. Схему вычертил

начальник штаба Рахимов. Он отлично рисовал и чертил.

Я сберег этот лист. Хотите взглянуть?.. Красиво? Не только красиво, но

и точно.

Эта вьющаяся голубоватая лента - река Руза. Ломаная полоса по берегу -

эскарп. Темно-зеленым очерчены леса. Черные точки на той стороне - минные

поля. Некрутые красные дуги с обращенной на запад щетиной - наша оборона.

Разными значками - видите, они тоже все красные - помечены окопы стрелков,

пулеметные гнезда, противотанковые и полевые орудия, приданные батальону.

Линия, отмеренная нам, была, как известно, очень длинной: семь

километров - батальону. Мы растянулись, как потом говорил Панфилов, "в

ниточку". Даже в тот день, тринадцатого октября, я все еще не допускал

мысли, что в районе Волоколамского шоссе лишь эта ниточка окажется на пути

у немцев, когда они, стремясь к Москве, выйдут на "дальние подступы", к

нашему рубежу.

Но...

Командиры рот сидели у лампы, помечая у себя на топографических картах

минные поля.

Шел шутливый разговор - о тринадцатом числе.

- Для меня оно счастливое, - говорил лейтенант Заев, командир

пулеметной роты, - я родился тринадцатого и женился тринадцатого. Что

начну тринадцатого - все удается, что пожелаю - все исполнится.

У него была особая манера говорить. Он бурчал себе под нос, и не всегда

было ясно, шутит он или серьезен.

- Что ж, например, вы сегодня пожелали? - спросил кто-то.

Все с интересом взглянули на худое, крупной кости, расширяющееся книзу

лицо Заева. За ним знали способность "отчубучивать".

- Фляжку коньяку! - буркнул он и захохотал.

Вошел начальник штаба Рахимов. Он всегда двигался быстро и бесшумно,

словно не в сапогах, а в чувяках.

- Товарищ комбат, ваше приказание выполнено, - сказал он обычным,

спокойным тоном.

Я послал его с конным взводом в дальнюю разведку выяснить, далеко ли от

нас идут бои. В штабе полка об этом не знали ничего определенного.

И вот Рахимов вернулся неожиданно быстро.

- Выяснили?

- Да, товарищ комбат.

- Докладывайте.

- Разрешите письменно? - спросил он, протягивая сложенный листок.

На бумаге были три слова: "Перед нами немцы".

Меня охватил холодок. Неужели вот он, наш час?

Умен, очень умен Рахимов! Узнав от часового, что я в блиндаже не один,

он, перед тем как войти, доверил эти три слова бумаге, чтобы не

произносить их вслух, чтобы ни видом, ни тоном не внести сюда страха.

Я поймал себя на том, что и мне хочется скрыть это сообщение от других,

словно этим я мог сделать недействительной действительность - отстранить,

оттолкнуть ее.

Я взглянул на цветную схему, увидел минные поля, реку, очерченную

противотанковым отвесом, окопы, крытые четырьмя-пятью рядами бревен,

пулеметы и орудия; представил еще одно: человека в шинели, бойца.

Я спросил по-казахски:

- Ты видел сам?

Рахимову я безусловно доверял и все-таки спросил.

- Да.

- Где?

- За двадцать - двадцать пять километров отсюда: в селе Середа и в

других деревнях.

- А этот промежуток? Что там?

- Ничья земля.

- Ну, - сказал я по-русски, - ваше желание, Заев, кажется, исполнится:

в наш адрес прибыло много фляжек с коньяком...

Все вопросительно смотрели.

-...и с ромом, - продолжал я. - Перед нами немцы. Рахимов, сообщите

обстановку.

Рахимова выслушали молча, и лишь Заев буркнул:

- Вот и хорошо!

- Чего же хорошего? - спросил кто-то.

- А стоять лучше? Перестоялись.

Не спросив разрешения, в блиндаж вбежал мой коновод Синченко.

- Товарищ комбат! Генерал сюда идет... - громко зашептал он.

Я быстро надел шапку, поправил гимнастерку и кинулся навстречу.

Но дверь уже открылась. К нам входил командир дивизии генерал-майор

Иван Васильевич Панфилов.

 

 

Я вытянулся и отрапортовал:

- Товарищ генерал-майор! Батальон занимается укреплением

оборонительного рубежа. Командиры рот копируют схему минных заграждений.

Командир батальона старший лейтенант Баурджан Момыш-Улы.

Панфилов спросил:

- Чрезвычайные происшествия были?

"Знает!" - мелькнуло у меня. Я ответил:

- Да, товарищ генерал. Трус, ранивший себя в руку, был расстрелян перед

строем.

- Почему не предали суду?

Волнуясь, я стал объяснять.

Я говорил, что при других обстоятельствах я отдал бы его под суд. Но в

данном случае надо было реагировать немедленно, и я принял на себя

ответственность.

Панфилов не перебивал.

Впервые видел я его в полушубке. Мягкий, белой юфти полушубок, чуть

отдававший приятным запахом дегтя, не перешитый по фигуре, был ему широк,

но уже обмялся и, не топорщась, выказывал впалую его грудь, наискось

перехваченную портупеей, и сутуловатую спину.

Слушая, генерал смотрел вниз, склонив морщинистую шею. Мне казалось, он

не одобряет меня.

- Сами расстреляли? - спросил он.

- Нет, товарищ генерал: расстреляло отделение, командиром которого он

был, но приказал я.

Панфилов поднял голову.

Густые, круто изломанные брови над маленькими, чуть раскосыми глазами

были сдвинуты.

- Правильно поступили, - сказал он.

Потом, подумав, повторил:

- Правильно поступили, товарищ Момыш-Улы. Напишите рапорт.

Только теперь он, казалось, заметил, что вокруг все стоят.

- Садитесь, товарищи, садитесь! - проговорил он и, расстегнув поясной

ремень, стал снимать полушубок.

В суконной гимнастерке с незаметными, защитного цвета, звездами

сутуловатость обозначилась резче.

- Однако у вас, товарищ Момыш-Улы, холодновато! Почему не топите? И

горячего чайку, наверное, нет?

Подойдя к железной печке, он потрогал остывшую трубу, заглянул за

печку, словно что-то искал, увидел топор и, присев на корточки, стал

ловко, придерживая полено рукой, несильными меткими ударами откалывать

мелкие полешки.

К нему подбежал Рахимов:

- Товарищ генерал, разрешите, я...

- Зачем? Я это люблю. В другой раз вам, конечно, самому придется

позаботиться о своем командире.

Такова была манера Панфилова - он нередко делал замечания не напрямик,

а этаким боковым ходом.

Но, смягчая даже и эту чуть заметную резкость, он ласково добавил:

- Садитесь, товарищ Рахимов, садитесь! Сюда, на чурбачок.

Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь, кроме Панфилова, укладывал

полешки таким способом - шалашиком. Некоторые, покрупнее, он сперва

взвешивал в руке. Один раз положил было плашку, но, поколебавшись,

вытащил.

Не знаю, вам, может быть, кажется, что, даже растапливая печь, генералу

не пристало колебаться, но когда Панфилов, подсунув бересты, чиркнул

спичкой, в печке сразу затрещало.

С минуту он посидел у огня. Красноватые отсветы играли на

пятидесятилетнем, с морщинками, но не усталом лице.

- Ну вот, - сказал он, поднимаясь, - этак веселее... У вас готово,

товарищ Момыш-Улы?

- Готово, товарищ генерал.

Я протянул короткий рапорт. Панфилов прочел у лампы, положил бумагу на

стол, обмакнул перо и, вздохнув, написал: "Утверждаю".

 

 

На столе, как вы знаете, лежала отлично вычерченная схема нашей

обороны.

Отодвинув рапорт, Панфилов долго смотрел на схему.

- Закупорились, кажется, не плохо, - сказал он. - Но...

Чисто русским жестом он почесал затылок.

- Я потом с вами, товарищ Момыш-Улы, пройдусь. Посмотрю на местности...

Обстановку знаете, товарищи?

Ответили неуверенно.

Панфилов достал из полевой сумки карту, уже чуть потрепанную, чуть

потертую в сгибах, развернул и расстелил поверх схемы.

- Давайте-ка, товарищи, поближе, - сказал он. - Противник прорвался

здесь и здесь.

Он указал несколько пунктов вблизи Вязьмы и, оглядев лица - всем ли

видно, всем ли понятно, - продолжал:

- Наши войска дерутся в районе Гжатска и Сычовки. Вот главные узлы

сопротивления.

Не нажимая, он очертил тупым концом карандаша несколько неправильной

формы кругловатых фигур в различных местах карты. Потом опять оглядел всех

нас.

- Вы, может быть, думали, - сказал он, положив карандаш, - что вояки,

которые в эти дни проходили мимо нас, это и есть наша армия?

Он улыбнулся, от маленьких глаз побежали гусиные лапки. Никто не

решился кивнуть, только Заев мотнул головой.

- Признавайтесь, думали?

Никто не ответил. Панфилов затронул то, что тяжестью лежало на сердце у

каждого.

- Нет, товарищи, армия дерется. Вы думаете, немцы дали бы нам сидеть

здесь столько времени, если бы с ними не сражались наши боевые части?

Сейчас противник вышел к нашей линии, но небольшими силами... Его

сковывают войска, которые сражаются у него в тылу. У дивизии очень

растянутая линия, но...

Панфилов помолчал.

- Нашей дивизии придано несколько артиллерийских противотанковых

полков. Цифру я вам не назову. Это артиллерия Главного Командования.

Вновь взяв карандаш, Панфилов опять стал смотреть на карту. Его

стриженая голова, черные волосы которой, казалось, были поровну - баш на

баш - перемешаны с белыми, склонилась, пробегающие по топографическим

значкам глаза сощурились, словно стараясь разглядеть что-то неясное.

- В чем же теперь задача? - негромко произнес он, как бы спрашивая

самого себя. - Задача в том, чтобы встретить немцев этой артиллерией там,

где они нанесут главный удар. Можете, товарищи командиры, передать это

бойцам. Впрочем... Через сколько времени, товарищ Момыш-Улы, сможете

собрать батальон?

- По тревоге, товарищ генерал?

- Нет, зачем по тревоге... Час достаточно?

- Да, товарищ генерал.

Приезжая к нам, Панфилов обычно после проверки боеготовности беседовал

с батальоном. Он достал часы и подумал, поглаживая большим пальцем стекло.

- Не надо, товарищ Момыш-Улы. Не смогу - этот маленький старшина не

позволяет, - он указал на часы. - Ну вот, товарищи командиры, начнем

воевать... Полезет немчура - уложим. Еще полезет - еще уложим.

Перемалывать будем...

Панфилов поднялся, и все тотчас встали.

- Перемалывать...

Панфилов повторил это слово и словно прислушался, как оно звучит.

- Вы меня поняли?

Почти всегда Панфилов, заканчивал этим вопросом, всматриваясь в лица

тех, с кем говорил.

- А теперь... теперь не худо бы стакан чайку с дороги... Намек, товарищ

комбат, кажется, был?

Я закричал:

- Синченко! Самовар! Бегом!

- Ого! Вы и самоваром обзавелись? Добре...

Все улыбались. Панфилов заражал ненаигранной, неподчеркнутой

уверенностью.

Отпустив командиров, он сложил и спрятал карту.

 

 

Вбежал Синченко с кипящим самоваром.

- Легче, легче, - сказал Панфилов. - Зачем с самоваром бегать?

- На то война, товарищ генерал, - бойко ответил Синченко.

- Для беготни?

Синченко ловко водрузил на стол самовар.

- Бегаю с расчетом, товарищ генерал.

Это Панфилову понравилось.

- Добре, добре, - сказал он. - Но теперь, товарищ, воевать нам придется

не с расчетом.

- А с чем, товарищ генерал?

- С тройным расчетом. - Панфилов засмеялся. - Зеленого чая нет?

Долго прожив в Средней Азии, Панфилов привык там к этому чаю.

- Не имеется, товарищ генерал.

- Жаль... Ну-ка, что завариваете?

Синченко подал начатый пакет. Панфилов посмотрел обертку, понюхал:

- Неплохой... Немного выдохся. В коробочку бы, товарищ... Ну-ка,

давайте чайник, я займусь.

Дважды выполоскав кипятком небольшой белый чайник, он кинул туда

щепотку, заглянул, прищурился и немного добавил. Потом без воды поставил

на конфорку.

- Пусть согреется, пооживет, - пояснил он.

Перед нами были немцы, позади - Москва, а Панфилов у переднего края с

толком и вкусом заваривал чай.

- Схему, товарищ Момыш-Улы, не убирайте, - сказал он. - Давайте-ка

вместе взглянем... Вы, товарищ Момыш-Улы, что-то невеселый.

Панфилов спросил мягко, а я чуть не упал, словно изо всей силы он

ударил меня этим вопросом. Ведь лишь вчера я сам это же сказал бойцу.

Неужели и я таков же?

- Что вас, товарищ Момыш-Улы, смущает? Не вставайте - сидите,

пожалуйста, сидите.

- Видите ли, товарищ генерал... - С досадой я уловил в своем тоне

неуверенность, ту самую, которую вытравлял у других. - Скажите, товарищ

генерал, батальону так и придется держать семь километров?

- Нет. - Панфилов помолчал и, прищурившись, улыбнулся. - Нет. Сегодня я

снимаю одну роту вашего полка. Потом, может быть, возьму другую. Так что

вам, товарищ Момыш-Улы, придется еще прихватить километр-полтора.

- Еще километр?

- А как же быть, товарищ Момыш-Улы? Посоветуйте.

Панфилов сказал это без малейшей иронии и вместе с табуреткой

придвинулся ко мне, как всегда, очень живо, словно я, старший лейтенант,

мог действительно что-то посоветовать генералу.

- Как же быть? - повторил он. - Ведь у нас ниточка, порвать ее не

трудно. Ну, порвет где-нибудь... А дальше?

Он с любопытством посмотрел на меня, ожидая ответа. Я молчал.

- Вот из-за этого-то "дальше" я и снимаю роты. Неосторожно?

Он спросил меня, словно это сказал я, но я слушал, не раскрывая рта.

- Сейчас, товарищ Момыш-Улы, нельзя быть осторожным. Сейчас надо

быть... - он лукаво прищурился, - трижды осторожным. Тогда, думаю, мы

сможем на этой полосе до Волоколамска его с месяц поманежить.

- До Волоколамска? Отступать, товарищ генерал?

- Думаю, сидеть на месте не придется, а действовать так, чтобы, где бы

он ни прорвался, везде перед ним были наши войска. Вы меня поняли?

- Да, товарищ генерал, но...

- Говорите, говорите. Что вас еще смущает? Бойцы побаиваются немца, да?

- Да, товарищ генерал.

Стараясь быть кратким, я стал докладывать. Впрочем, здесь не вполне

подходит это слово. Панфилов умел слушать столь живо, что казалось -

говоришь что-то очень для него существенное, что-то очень умное. Я сам не

заметил, как стал не докладывать, а рассказывать, рассказывать так, как

видел и чувствовал.

Когда я умолк, Панфилов некоторое время думал.

- Да, товарищ Момыш-Улы, - произнес он наконец, - сейчас нам ничто

другое не страшно. Только это страшно.

Он встал, подошел к самовару, налил в чайник кипятку, вновь поставил на

конфорку и вернулся.

Не садясь, он склонился над разрисованным листом и опять, как при

первом взгляде, сказал:

- Закупорились крепко.

Это однако, не звучало одобрением.

- Что-то очень сперто. Не мало ли вы тут оставили проходов? - Взяв

карандаш, он указал на минные поля. - Не заперли ли вы, товарищ Момыш-Улы,

самих себя?

- Но ведь это впереди, товарищ генерал, - удивленно сказал я.

- То-то и оно, что впереди. Не шевельнешься, тесно.

Подумалось: "Тесно? У меня на семи километрах тесно? Что он говорит?"

Не нажимая, Панфилов тонкими штрихами пометил несколько проходов в

минных заграждениях. Я все еще не понимал - зачем? А Панфилов легкими

касаниями простого черного карандаша - иных он не любил - перечеркнул

красивый оттиск нашей оборонительной линии и наметил стрелку, устремленную

вперед, в расположение немцев.

Я не мог сообразить, чего он хочет. Чтобы мы пошли в наступление, чтобы

атаковали скапливающуюся немецкую армию? И это после того, как он сообщил,

что снимает роту, что батальону предстоит растянуться еще на

километр-полтора? После того как говорил, что теперь надо быть трижды

расчетливым и трижды осторожным? После того как произнес: "до

Волоколамска"? И что это - приказ? Но разве так приказывают?

- На вашем месте, - сказал он, легонько штрихуя стрелку, - я вот о чем

подумал бы...

От острия стрелки, направленной в расположение немцев, он провел

завиток, обозначающий возвращение на рубеж, и взглянул на меня.

-...подумал бы... А то в вашей картинке даже и мысли об этом я не

вижу.

Вынув часы, Панфилов повернулся к самовару:

- Этот господин тоже требует внимания. Давайте-ка по стакану чаю - и

пойдем.

- Ночевать у нас будете, товарищ генерал? - спросил Синченко.

- Нет, товарищ. Теперь ночевать некогда, теперь и ночью приходится

дневать.

Он улыбнулся, снял чайник, поднял крышку, понюхал и сказал:

- Вот это напиток.

Подавая мне стакан, он хитро прищурился:

- А ведь сегодня у нас небольшой юбилей - нашей дивизии сегодня

стукнуло ровно три месяца от роду. Следовало бы ознаменовать

поосновательнее, но... это успеется... И ровно три месяца, как мы с вами,

товарищ Момыш-Улы, первый раз встретились. Помните, как вы лихо

промаршировали?

И он опять улыбнулся.

 

ТРИ МЕСЯЦА НАЗАД

 

 

Да, я помнил. Это было ровно три месяца назад, тринадцатого июля тысяча

девятьсот сорок первого года.

В военном комиссариате Казахстана, где я служил инструктором, полагался

перерыв на обед от двенадцати до часу. Пообедав, я шел из столовой. Вижу,

среди двора стоит невысокий сутуловатый человек в генеральской форме.

Рядом два майора.

В Алма-Ате мы редко встречали генералов. Я присмотрелся.

Генерал стоял спиной ко мне, заложив руки назад и слегка расставив

ноги. Лицо, видное вполоборота, показалось мне очень смуглым - почти таким

же черным, как мое. Опустив голову, он слушал одного из майоров. Из-под

высокого генеральского воротника выглядывала исчерна-загорелая, в крупных

морщинах шея.

Как артиллерист, я носил шпоры и - должен сознаться в этой слабости -

не простые, а серебряные на концах, с так называемым малиновым звоном.

Минуя генерала, дал строевой шаг. Впечатал ногу - дзинь. Другую -

дзинь.

Генерал повернулся. В усах, подстриженных двумя квадратиками, не

проглядывала седина. Заметно выдавались скулы. Сощуренные узкие глаза были

прорезаны по-монгольски, чуть вкось. Подумалось: татарин.

Войдя в комнату, я спросил товарищей:

- Что за генерал? Зачем он к нам пришел?

Мне объяснили: это генерал Панфилов, военный комиссар Киргизии.

Знаете ли вы, что такое военный комиссар республики? Это глава

военкомата - советского учреждения, ведающего учетом военнообязанных,

допризывной подготовкой. Между нашими двумя военкоматами - казахским и

киргизским - существовал договор социалистического соревнования. Раз или

два в год договор перезаключался. Все думали, что для этого, вероятно, и

приехал генерал.

Я сел за стол, придвинул папку, раскрыл. Помню, в тот день я составлял

план комсомольского кросса. Это было, конечно, нужным и важным, но во мне

жило тягостное неудовлетворение.

Почти месяц назад началась война, в газетах появлялись названия новых

направлений, новых городов, захваченных врагом, а я, старший лейтенант

Красной Армии, сидел в Алма-Ате, за три тысячи километров от фронта, и

составлял план кросса.

Не то. Не то, Баурджан.

 

 

Отворилась дверь, и вошел генерал. С ним оба майора. Мы встали.

- Садитесь, садитесь, - сказал генерал. - Здравствуйте... Кто здесь

старший лейтенант Момыш-Улы?

Что такое? Почему он спрашивает меня? Я взволнованно встал. Генерал

улыбнулся.

- Садитесь, товарищ Момыш-Улы, садитесь.

Он говорил хрипловато и негромко. Подойдя ко мне, он придвинул стул,

сел, снял генеральскую, с красным околышем, фуражку и положил на стол. В

черных волосах, стриженных под машинку, обильно пробивалась седина.

В фигуре, в лице, в манере говорить и держаться не было, казалось,

ничего повелевающего. И лишь брови, круто изломанные почти под прямым

углом, странно противоречили этому. Бровей, как и усов, седина не

коснулась.

- Будем знакомы, - сказал он. - Меня зовут Иван Васильевич Панфилов.

Знаете ли вы, что у вас в Алма-Ате будет формироваться новая дивизия?

- Нет, не знаю.

- Так вот, командиром дивизии назначен я. По приказу Среднеазиатского

военного округа вы направлены в дивизию в качестве командира батальона.

Он достал и вручил мне предписание.

- Сколько времени вам нужно, чтобы сдать дела?

- Не много. Могу через два часа явиться.

Он подумал.

- Этого не надо. Вы женаты?

- Да.

- Тогда сегодня прощайтесь с семьей и приходите ко мне в двенадцать

часов завтра.

 

 

Назавтра без пяти минут двенадцать я всходил по широким ступеням на

крыльцо Дома Красной Армии. Мне указали комнату, где поселился генерал.

Чуть сутулясь, вобрав голову в плечи, он сидел за большим письменным

столом, просматривая какие-то бумаги. В дальнейшем мне довелось много

встречаться с Панфиловым, но лишь в этот раз я видел его с бумагами.

Единственной бумагой, которая потом, под Москвой, всюду сопровождала его,

была топографическая карта.

Карта лежала перед ним и теперь. Я ее сразу узнал: это был план города

и окрестностей Алма-Аты. На ней лежали с отстегнутым ремешком карманные

часы.

Взглянув на часы, генерал быстро поднялся и, отодвинув тяжелое кресло,

выбрался из-за стола. Походка была легкой, в ней не чувствовался возраст.

Мы разговаривали стоя. Панфилов то прохаживался, то останавливался,

заложив руки за спину и слегка расставив ноги.

- Так вот, товарищ Момыш-Улы, - начал он, - дивизии пока нет. Ни штаба

нет, ни полков, ни батальона. И вам, значит, командовать некем. Но все это

будет, все это мы сформируем. А пока вам придется мне помочь. Я хочу с

вами посоветоваться...

Генерал шагнул к столу, перелистал бумаги, нашел нужную, взял толстый

красный карандаш, повертел и, обернувшись ко мне, сказал:

- Вот, товарищ Момыш-Улы, самый глупый карандаш на свете.

- Почему, товарищ генерал?

- Потому что им пишут резолюции, - шутливо ответил он и продолжал: -

Этим карандашом, не зная дела, очень легко все, что угодно, решить в две

минуты. Провел черту на карте и готово: вопрос решен. Наложил резолюцию -

и готово: вопрос решен. Возьмите-ка его, чтобы он мне не попадался. Но и

сами, товарищ командир батальона, пореже пользуйтесь им.

Передав с улыбкой карандаш, он затем озабоченно спросил:

- Как вы думаете, где бы нам побыстрее полудить котлы?

В моем взгляде выразилось, вероятно, изумление, и генерал разъяснил:

- Ведь наша дивизия будет вроде ополченской: она формируется сверх

плана. На новенькое рассчитывать нечего. И требовать не станем.

Пришлось отвечать и на многие другие, большей частью такие же странные

вопросы, причем я не мог отделаться от впечатления, что Панфилов

интересуется тем, чем, казалось бы, не пристало интересоваться генералу.

Напоследок, протянув бумагу, он дал мне поручение.

- Тут указаны адреса помещений, - сказал он, - которые выделены нам для

формировочных пунктов. Надо взглянуть, проверить, все ли они подходящи.

Посмотрите дворы, будет ли где шагать, имеются ли кухни, плиты,

кипятильники?

Я опять удивился: прилично ли генералу заниматься этим?

Отдавая мне список и вглядываясь в мое лицо, Панфилов спросил:

- Вы поняли меня?

- Да, товарищ генерал.

Он взял часы.

- Сколько времени вам для этого понадобится?

- К вечеру сделаю, товарищ генерал.

Круто изломанные брови недовольно поднялись.

- Что значит - к вечеру?

- К шести часам, товарищ генерал.

Он подумал.

- К шести... Нет. Доложите мне об исполнении в восемь часов.

 

 

Проходили дни, я исполнял мелкие поручения генерала. Меж тем рождалась

дивизия, прибывали командиры.

Однажды, выйдя от Панфилова, я увидел: навстречу идет полковник

артиллерии. У него были длинные ноги и длинное лицо с двумя резкими

морщинами у рта.

Я посторонился. Полковник взглянул на мои петлицы и остановился.

- Артиллерист? - отрывисто спросил он.

- Да, товарищ полковник.

- В мое распоряжение?

- Не могу знать. Назначен командиром батальона.

- В пехоту? Как так? Идемте к генералу.

По ходу разговора у генерала я понял, что стремительный полковник был

только что прибывшим командиром артиллерийского полка нашей дивизии.

- Прикажите ему, товарищ генерал, отправиться в мое распоряжение. И

пусть принимает сегодня же дивизион.

Панфилов обратился ко мне:

- А вы, товарищ Момыш-Улы, что об этом думаете? Справитесь с

дивизионом?

- Нет, товарищ генерал, не справлюсь.

Панфилов уселся поудобнее. В сощуренных, монгольского разреза глазах

мелькнуло любопытство. Такова была одна из его черточек: не погашенное

возрастом, удивительное в его годы любопытство. Он, казалось, с интересом

ожидал: "А ну, что скажете вы, полковник?"

- Как не справитесь? - сердито спросил полковник. - Батареей

командовали?

- Да.

- Ну и хорошо... Или, может быть, вместо вас послать в дивизион майора?

Может быть, окончившего академию? Таких ни одного нам не дадут. Прошу,

товарищ генерал, считать вопрос решенным.

Но я почтительно и твердо сказал:

- Я, товарищ генерал, обязан быть честным. С дивизионом не справлюсь,

мое образование недостаточно.

Знаете ли вы, кто виноват в моем упорстве? Профессор Дьяконов, даже и

не подозревающий, вероятно, о моем существовании. Ему, автору капитального

трехтомного труда "Теория артиллерийского огня", поклоняются артиллеристы.

Не зная высшей математики, окончив после средней школы лишь девятимесячные

артиллерийские курсы, я не совладал с этим сочинением. Какой же из меня

командир дивизиона, как я буду управлять сосредоточенным огнем батарей,

если не могу вычислить выстрел "по Дьяконову", не умею дать точного

"дьяконовского" залпа?

Впоследствии, наблюдая артиллерию и артиллеристов на войне, я понял,

что прав был не я, а полковник. Война - лучшая академия, и, повоевав, я

командовал бы не хуже других и не посрамил бы артиллерии.

- Чего же вы хотите? - спросил полковник.

- Батарею, - сказал я.

- Что вы! У меня младшие лейтенанты сидят на батареях. Хотите в штаб,

помощником начштаба?

У меня вырвалось:

- Боже избави!

Генерал, с интересом следивший за нашим разговором, рассмеялся:

- Напрасно, товарищ Момыш-Улы, напрасно... Штаб не обязательно бумага.

И не обязательно красный карандаш...

- Какой красный карандаш? - спросил полковник.

- Это, мне кажется, и к вам относится, полковник, - шутливо сказал

Панфилов. - Потом вам расскажу.

Затем, став серьезным, добавил:

- Я подумаю. Идите, товарищ Момыш-Улы.

 

 

Продолжение последовало в эту же ночь.

Я был дежурным по штабу. Панфилов работал далеко за полночь. Как

обычно, он вызывал и вызывал командиров.

Рождалась дивизия. В пустующие летом школы, ставшие пунктами

формирования, приходили в эти дни из города и окрестных колхозов

призванные в армию - сплошь немолодые, тридцати - тридцати пяти лет, не

побывавшие, в большинстве, на военной службе.

В этот час они - будущие панфиловцы - спали.

Наконец и у нас, в большом каменном доме, стало тихо.

Скрипнула дверь, в коридоре послышались шаги. Я встал и оправил

гимнастерку, узнав походку генерала.

Он заглянул в открытую дверь.

- Вы здесь, товарищ Момыш-Улы? Дежурите?

Панфилов шел с полотенцем, без генеральского кителя, в белой нижней

рубашке. Лицо его было утомленным.

В комнате было накурено. Панфилов распахнул окно и присел на

подоконник.

- Думал о вас, товарищ, Момыш-Улы, думал, - сказал он. -

Посоветуйте-ка, что с вами делать.

- Я, товарищ генерал, отправлюсь туда, куда мне прикажут. Но если вы

спрашиваете мое мнение...

- Садитесь-ка, садитесь... Да-да, если спрашиваю ваше мнение...

-...То я попросил бы, товарищ генерал, не дивизион, а батарею или

батальон.

- Батальон? Батальоном, товарищ Момыш-Улы, тоже нелегко командовать...

Общевойсковой тактикой вы интересовались? Читали что-нибудь об этом?

Я перечислил кое-что прочитанное.

- А отступательный бой? Интересовались этим?

- Нет, товарищ генерал.

- Да, батальоном вам нелегко будет командовать, - повторил Панфилов.

Он посмотрел на меня так, что я покраснел. Заговорило самолюбие.

- Возможно, - выпалил я. - Но умереть сумею с честью, товарищ генерал.

- Вместе с батальоном?

Неожиданно Панфилов рассмеялся:

- Благодарю за такого командира... Нет, товарищ Момыш-Улы, сумейте-ка

принять с батальоном десять боев, двадцать боев, тридцать боев и сохранить

батальон. Вот за это солдат скажет вам спасибо.

Он соскочил с подоконника и сел рядом со мной на клеенчатый диван.

- Я сам солдат, товарищ Момыш-Улы. Солдату умирать не хочется. Он идет

в бой не умирать, а жить. И командиры ему нужны такие. А вы этак легко

говорите: "Умру с батальоном". В батальоне, товарищ Момыш-Улы, сотни

человек. Как же я вам их доверю?

Я молчал. Молчал и Панфилов, вглядываясь в меня. Наконец он сказал:

- Ну, что скажете, товарищ Момыш-Улы? Возьметесь вести их в бой - не

умирать, а жить?

- Возьмусь, товарищ генерал.

- Ого, вот ответ солдата! А знаете ли вы, что для этого надо?

- Разрешите, товарищ генерал, просить, чтобы вы это сказали.

- Хитер, хитер... Во-первых, товарищ Момыш-Улы, вот это... - он

похлопал себя по лбу. - Скажу вам по секрету, - он шутливо оглянулся и,

привстав, шепнул: - на войне тоже бывают дураки.

Потом, перестав улыбаться, продолжал:

- И нужна еще одна очень жестокая вещь... очень жестокая: дисциплина.

У меня вылетело:

- Но ведь вы... - И я прикусил язык.

- Говорите, говорите. Вы хотели сказать что-то обо мне?

Но я не решался.

- Говорите. Что же, придется приказывать?

- Я хотел сказать, товарищ генерал... ведь вы же такой мягкий...

- Ничего подобного. Это вам кажется.

Мои слова его, видимо, задели. Он встал, взял полотенце, прошелся.

- Мягкий... имейте в виду, товарищ Момыш-Улы, управляют не криком.

Мягкий... Вовсе не мягкий... Ну что ж, принимать дивизион не хочется? А?

Я ничего не ответил, лишь посмотрел на генерала.

Он сказал:

- В академию бы вам надо... Ну, бог с вами! Обидится на меня полковник,

но... выдержу как-нибудь отступательный бой... Будете командовать

батальоном.

- Есть командовать батальоном, товарищ генерал.

Так случилось, что я, артиллерист, стал командиром батальона.

 

 

Еще несколько дней я пробыл в штабе. Присматриваясь, я старался

распознать: как может управлять дивизией этот добрый, мягкий человек,

лишенный, казалось бы, того, что именуется "напористостью"?

Однако он не всегда был мягок.

Однажды я видел, как, привыкнув, очевидно, к его постоянному:

"Садитесь, пожалуйста, садитесь", штабной командир, войдя к Панфилову, сел

без приглашения.

- Встаньте! - резко сказал Панфилов. - Выйдите отсюда. Немного

подумайте за дверью, потом войдете снова.

Отдавая какие-либо приказания, Панфилов никогда не забывал проверить,

выдержан ли срок исполнения. У него был излюбленный жест - поглаживать

большим пальцем выпуклое стекло карманных часов. Иной раз казалось, он

ласкает любимое маленькое существо. В случае опоздания он требовал

объяснений. Однажды мне довелось быть свидетелем, как он отчитывал

командира, не исполнившего его задания в срок:

- Вы недобросовестный, недисциплинированный работник. Я знаю вас всего

несколько дней, но, к сожалению, вы уже показали себя как лентяй.

Его странные брови сошлись, их излом, казалось, стал круче. Он не

кричал, а говорил чуть громче и чуть отчетливее, чем обычно. Тем тяжелее

ложились слова.

В мою память врезался незначительный случай.

По поручению генерала я с красноармейцем принимал и перевозил в склад

первый миномет, прибывший в адрес дивизии. Панфилов захотел посмотреть

миномет.

Я крикнул из окна помогавшему мне красноармейцу:

- Тащи со склада миномет сюда. Скорее! Чтобы через пять минут был

здесь!

Повернувшись, я увидел, что Панфилов, прищурившись, смотрит на меня.

Это был тот же иронический взгляд, под которым я однажды покраснел.

- Через пять минут, товарищ Момыш-Улы, он не успеет, - сказал генерал.

Панфилов ничего к этому не добавил. Но меня поразило это простенькое

замечание.

Сколько раз я, не думая, покрикивал этак: "Через пять минут". А

Панфилов думал.