Человек, у которого Нет фамилии

 

 

В этой книге я всего лишь добросовестный и прилежный писец.

Вот ее история.

 

 

- Нет, - резко сказал Баурджан Момыш-Улы, - я ничего вам не расскажу. Я

не терплю тех, кто пишет о войне с чужих рассказов.

- Почему?

Он ответил вопросом:

- Знаете ли вы, что такое любовь?

- Знаю.

- До войны я тоже считал, что знаю. Я любил женщину, я испытал страсть,

но это ничто в сравнении с любовью, которая возникает в бою. На войне, в

бою, рождается самая сильная любовь и самая сильная ненависть, о которой

люди, этого не пережившие, не имеют представления. А понимаете ли вы, что

такое внутренняя борьба, что такое совесть?

- Понимаю, - менее уверенно ответил я.

- Нет, вы этого не понимаете. Вы не знаете, как дерутся, борются два

чувства: страх и совесть. Самые свирепые звери не способны так жестоко

бороться, как эти два чувства. Вам известна совесть труженика, совесть

мужа, но вы не знаете совести солдата. Вы бросали когда-нибудь гранату во

вражеский блиндаж?

- Нет.

- Тогда как же вы будете писать о совести? Боец наступает вместе с

ротой, в него бьют из пулеметов, рядом падают товарищи, а он ползет и

ползет. Проходит час - шестьдесят минут. В минуте шестьдесят секунд, и

каждую секунду его могут сто раз убить. А он ползет. Это совесть солдата!

А радость? Знаете ли вы, что такое радость?

- Должно быть, и этого не знаю, - сказал я.

- Верно! Вам известна радость любви и, быть может, радость творчества.

Жена, вероятно, делилась с вами радостями материнства. Но кто не испытал

радости победы над врагом, радости боевого подвига, тот не знает, что

такое самая сильная, самая жгучая радость. Как же вы будете писать об

этом? Станете выдумывать?

На столе лежал номер журнала, где был напечатан очерк о панфиловцах, о

бойцах того самого полка, которым командовал Баурджан Момыш-Улы.

Он резко придвинул журнал к лампе - все его движения были резкими, даже

когда он бросал спичку, закурив, - перелистал, склонился над раскрытой

страницей и отбросил.

- Не могу читать! - произнес он. - На войне я прочел книгу, написанную

не чернилами, а кровью. После такой книги мне невыносимы сочинения. А что

можете написать вы?

Я пытался спорить, но Баурджан Момыш-Улы был непреклонен.

- Нет! - отрезал он. - Мне ненавистна ложь, а вы не напишете правды.

 

 

Познакомиться нам довелось так.

Я долго искал человека, который мог бы рассказать о битве под Москвой,

- человека, чье повествование охватило бы замысел и смысл операций и

вместе с тем повело бы туда, где проверяется и решается все, - в бой.

Не буду описывать этих поисков. Скажу лишь необходимое.

Изучив материалы, я знал, что, наступая на Москву в октябре и в ноябре

1941 года и пытаясь сомкнуть клещи вокруг нашей столицы, противник

одновременно рвался к цели напрямик, нанося главный удар вдоль

Волоколамского, а затем Ленинградского шоссе.

В тяжелые дни октября, когда немцы прорвались под Вязьмой и на танках,

мотоциклах, грузовиках двигались на Москву, подступы к Волоколамскому

шоссе закрыла 316-я стрелковая дивизия, ныне известная как 8-я гвардейская

дивизия имени генерал-майора Панфилова. Предприняв второе, ноябрьское,

наступление на Москву, противник вбивал клин в том же направлении, где

опять-таки дрались панфиловцы. В семидневном сражении под Крюковом, в

тридцати километрах от Москвы, панфиловцы вместе с другими частями Красной

Армии сдержали напор немцев и отбросили врага.

Я отправился к панфиловцам и, еще не ведая ни имени, ни звания

человека, который расскажет историю великой двухмесячной битвы, верил: я

встречу его.

И действительно встретил.

Это был Баурджан Момыш-Улы, в дни битвы под Москвой старший лейтенант,

а теперь, два года спустя, гвардии полковник.

 

 

Знакомясь, он назвал себя. Плохо расслышав, я переспросил.

- Баурджан Момыш-Улы, - раздельно повторил он.

В его тоне я уловил странную нотку, которая в тот момент показалась

ноткой раздражения. Должно быть, он любит, подумалось мне, чтобы его

понимали мгновенно.

По привычке корреспондента я вынул записную книжку.

- Простите, как пишется ваша фамилия?

Он ответил:

- У меня нет фамилии.

Я изумился. Он сказал, что в переводе на русский Момыш-Улы означает сын

Момыша.

- Это мое отчество, - продолжал он. - Баурджан - имя. А фамилии нет.

В его лице не было мечтательной мягкости, свойственной, как принято

думать. Востоку. Существует множество лиц, которые кажутся вылепленными -

иногда любовно, тщательно, иногда - как говорится - тяп да ляп. Лицо

Баурджана Момыш-Улы напоминало о резьбе, а не о лепке. Оно казалось

вырезанным из бронзы или из мореного дуба каким-то очень острым

инструментом, не оставившим ни одной мягко закругленной линии.

У меня оно вызвало одно детское воспоминание. На твердых синих

переплетах собрания сочинений Майн Рида или Фенимора Купера было вытиснено

в профиль худощавое лицо индейца. Профиль Баурджана был похож, чудилось

мне, на этот рельефный оттиск.

По-монгольски смуглое, слегка широкоскулое, часто непроницаемо

спокойное, особенно в минуты гнева, оно было украшено на редкость большими

черными глазами. Свои блестящие черные волосы, упрямо непокорные гребенке,

Баурджан в шутку называл лошадиными.

Слушая, я приглядывался к нему. Этот казах свободно владел богатством

русской речи. Даже в минуты волнения он не коверкал слов и оборотов. Лишь

некоторая неторопливость речи казалась иногда нарочитой. Впоследствии я

подметил: слова текли быстрей, когда он разговаривал по-казахски.

Взяв папиросу и с резким щелканьем захлопнув портсигар, он упрямо

закончил:

- Если вы все-таки когда-нибудь будете обо мне писать, называйте меня

по-казахски: Баурджан Момыш-Улы. Пусть будет известно: это казах, это

пастух, гонявший баранов по степи; это человек, у которого нет фамилии.

 

 

В первый же вечер знакомства мне посчастливилось услышать, как Баурджан

Момыш-Улы беседовал с прибывшими в полк командирами - новичками войны.

Он говорил о душе солдата. Неторопливо развивая мысль, он рассказал

кстати про один из боев у Волоколамского шоссе.

У меня екнуло сердце. Быстро вынув блокнот, я жадно записывал. Еще не

веря удаче, я угадывал: вот они, страницы долгожданного повествования.

Улучив после беседы минуту, я попросил Баурджана Момыш-Улы рассказать с

начала до конца историю боев у Волоколамского шоссе.

- Нет, - ответил Баурджан Момыш-Улы, - я ничего вам не расскажу.

Читателю известен наш дальнейший разговор.

 

 

Я не сомневался, что Баурджан Момыш-Улы в этом случае был несправедлив.

Я хотел того же, что и он: правды. Однако его оценки людей - особенно тех,

кто не испытал доли солдата, - нередко бывали излишне колючими. Думается,

это отчасти объяснялось молодостью Баурджана. В те дни, когда мы

встретились, ему исполнилось тридцать лет.

Получив крутой отказ, я перестал настаивать, но немало дней провел бок

о бок с Баурджаном.

Он любил и умел рассказывать. Ловя случай, я терпеливо записывал. Он

привык ко мне.

От друзей Баурджана я узнал историю его жизни. В школе ему дали два

прозвища: Большеглазый и Шан-Тимес. Второе в буквальном переводе означает

недоступный пыли. Так звался легендарный конь, который скакал столь

быстро, что даже пыль, поднятая его копытами, не касалась его.

Наступила минута, когда я сказал Баурджану:

- А все-таки я напишу про вас. И где-нибудь обязательно упомяну, что в

школе вы были Шан-Тимес.

Он улыбнулся. Улыбка преображала его. Суровое лицо вдруг становилось

ребячливым.

- А вы артиллерийская лошадь, - ласково сказал он. - Не обижайтесь, это

комплимент. Артиллерийская лошадь везет медленно, ее трудно повернуть, но,

поворачивая, она тянет за собой и орудие. Вы повернули меня... Я расскажу

все, что вы хотели. Но условимся...

Слегка откинувшись, он выхватил из ножен шашку. В низком сыроватом

блиндаже, скупо освещенном маленькой лампой без стекла, блеснуло светлое

узорчатое лезвие.

 

СТРАХ

 

 

- Условимся, - продолжал он. - Вы обязаны написать правду. Готовую

книгу принесете мне. Я прочту первую главу, скажу: "Плохо, наврано!

Кладите на стол левую руку". Раз! Левая рука долой! Прочту вторую главу:

"Плохо, наврано! Кладите на стол правую руку". Раз! Правая рука долой!

Согласны?

- Согласен, - ответил я.

Мы оба шутили, но не улыбались.

Не по-монгольски широкие черные глаза испытующе вглядывались в меня.

- Хорошо, - сказал он. - Кладите бумагу, берите карандаш. Пишите:

"Глава первая. Страх".

 

 

- Пишите, - сказал Баурджан Момыш-Улы: - "Глава первая. Страх".

Подумав, он проговорил:

- "Не ведая страха, панфиловцы рвались в первый бой..." Как по-вашему:

подходящее начало?

- Не знаю, - нерешительно сказал я.

- Так пишут ефрейторы литературы, - жестко сказал он. - В эти дни, что

вы живете здесь, я нарочно велел поводить вас по таким местечкам, где

иногда лопаются две-три мины, где посвистывают пули. Я хотел, чтобы вы

испытали страх. Можете не подтверждать, я и без признаний знаю, что вам

пришлось подавлять страх.

Так почему же вы и ваши товарищи по сочинительству воображаете, что

воюют какие-то сверхъестественные люди, а не такие же, как вы? Почему вы

предполагаете, что солдат лишен человеческих чувств, свойственных вам? Что

он, по-вашему, - низшая порода? Или, наоборот, некое высшее создание?

Может быть, по-вашему, героизм - дар природы? Или дар каптенармуса,

который вместе с шинелями раздает бесстрашие, отмечая в списке:

"получено", "получено"?

Я немало уже пробыл на войне, стал командиром полка и имею основание,

думается мне, утверждать: это не так!

На что рассчитывали немцы, вторгаясь в нашу огромную страну? Они были

уверены, что в восточный поход вместе с ними во главе танковых колонн

отправится генерал Страх, перед которым склонится или побежит все живое.

Наш первый бой, проведенный в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое

октября тысяча девятьсот сорок первого года, был и сражением со страхом. А

семь недель спустя, когда мы отбросили немцев от Москвы, за ними побежал и

генерал Страх. Они наконец-то узнали, быть может впервые за эту войну, что

значит, когда сзади гонится страх.

 

 

До середины октября, до момента, когда начались сражения на

подмосковных рубежах, мы в боях не участвовали. Выехав из Казахстана, мы

полтора месяца прожили в болотах Ленинградской области, в тридцати -

сорока километрах от фронта, на так называемой второй линии обороны,

числясь резервом Главного Командования.

Утром шестого октября я получил приказ: поднять батальон по тревоге и

выступить к ближайшему железнодорожному разъезду. Там нас уже ждали

теплушки и платформы. Погрузившись, мы в ночь тронулись.

Куда? Даже мне, командиру батальона, до поры до времени этого знать не

полагалось. Казалось, мы едем не к фронту, а от фронта. Поезд несся к

узловой станции Бологое, минуя с ходу промежуточные пункты.

В пути объявили, что в Бологом для нас готов обед. Но кто-то торопил,

кто-то подхлестывал наши эшелоны. Обед раздать не успели. Смена паровозов

была произведена в две-три минуты. Гудок - и снова в путь!

Все с любопытством ждали, куда повернем от Бологого. Скоро выяснилось:

к Москве.

Туда, не снижая скорости на полустанках, мчались с интервалами в

полтора-два часа наши эшелоны. Триста шестнадцатая стрелковая дивизия.

Зачем, для каких целей нас перебрасывают?

Неизвестно.

Почему мчимся с такой скоростью? Куда, по какой дороге поедем от

Москвы? Где остановимся?

Неизвестно, неизвестно.

Необычно быстрое движение вызвало у всех тревожную приподнятость.

Думалось: наконец-то настоящее, наконец-то в дело, в бой!

 

 

Седьмого октября мы выгрузились в лесу близ Волоколамска, в ста

двадцати километрах западнее Москвы.

Меня вызвали к командиру полка на станцию.

Запомнились выстроившиеся близ полотна приземистые клепаные башни,

выкрашенные маскировочным узором - зелеными и серыми разводами. Это были

вместилища бензина.

Мог ли я знать, что скоро увижу на фоне угрюмого октябрьского неба, как

без грохота, который дошел позднее, без пламени и дыма, которые заволокли

горизонт потом, они, эти железные башни, враз медленно поднимутся и,

словно повисев мгновение, рухнут?

Подходя к станционному зданию - впоследствии от него осталась лишь

раскрытая кирпичная коробка с хвостами копоти над пустыми окнами, - я

издали заметил длинный состав платформ, груженных пушками.

Меня кто-то окликнул. У состава я увидел полковника Малинина, командира

артиллерийского полка нашей дивизии.

- Полюбуйтесь-ка, отступник, - сказал он. - Хороши?

Он называл меня отступником с того дня, как узнал, что я, артиллерист,

командир батареи, по собственному настоянию перешел в пехоту.

Орудия были смазаны по-заводски - толстым слоем потемневшего сверху

густого пушечного сала. Дополнительно к нашей дивизионной артиллерии они

только что прибыли сюда.

- Ого, - сказал я, - есть и тяжелые!

- Этих бегемотов будем устанавливать, как крепостные...

- Разве мы здесь надолго?

- Зимовать, должно быть, будем.

Я ощутил разочарование. Опять, значит, мы в тылу, опять в резерве.

Я не знал, что далеко впереди, за Вязьмой, немцы рассекли фронт,

заслонявший Москву, что Гитлер четыре дня назад объявил по радио миру:

"Красная Армия уничтожена, дорога на Москву открыта".

А Москва в это время напряженно создавала новый фронт в ста двадцати -

ста пятидесяти километрах от городской черты, на рубежах, которые вошли в

историю под названием "дальних подступов к столице". С московских вокзалов

без речей и оркестров отправлялись коммунистические батальоны в штатском,

получавшие оружие и обмундирование в пути. За день-два до нашего прибытия

было переброшено на грузовиках через Волоколамск к Московскому морю

пехотное училище имени Верховного Совета; за ним туда отправилось с

учебными орудиями Московское Краснознаменное артиллерийское училище.

Москва посылала навстречу врагу свежие силы и вооружение, в том числе и

эти пушки.

В штабе полка подтвердили: дивизии приказано принять и оборудовать

оборонительные сооружения в районе Волоколамска. Мне указали полосу моего

батальона.

 

 

Вечером мы выступили в ночной марш к реке Рузе, за тридцать километров

от Волоколамска.

Житель южного Казахстана, я привык к поздней зиме, а здесь, в

Подмосковье, в начале октября утром уже подмораживало. На рассвете по

схваченной морозом дороге, по затвердевшей, вывороченной колесами грязи мы

подошли к селу Новлянскому - самому крупному населенному пункту нашего

батальонного участка.

Глаз сразу отметил силуэт невысокой колокольни, черневшей в мутном

небе.

Оставив батальон близ села, в лесу, я с командирами рот отправился на

рекогносцировку.

Моему батальону было отмерено семь километров по берегу извилистой

Рузы. В бою, по нашим уставам, такой участок велик даже для полка. Это,

однако, не тревожило. Я был уверен, что, если противник действительно

подойдет когда-нибудь сюда, его встретит на наших семи километрах не

батальон, а пять или десять батальонов. С таким расчетом, думалось мне,

надо готовить укрепления.

Не ожидайте от меня живописания природы. Я не знаю, красив или нет был

расстилавшийся перед нами вид.

По темному зеркалу, как говорится в топографии, неширокой медлительной

Рузы распластались большие, будто вырезанные листья, на которых летом

цвели, наверное, белые лилии. Может быть, это красиво, но я для себя

засек: дрянная речонка, она мелка и удобна противнику для переправы.

Однако береговые скаты с нашей стороны были сделаны недоступными для

танков: поблескивая свежесрезанной глиной, хранящей следы лопат, к воде

ниспадал отвесный уступ, называемый на военном языке эскарпом.

За рекой виднелась даль - открытые поля и отдельные массивы, или, как

говорят, клины, леса. В одном месте, несколько наискосок от села

Новлянского, лес на противоположном берегу почти вплотную примыкал к воде.

В нем, быть может, было все, чего пожелал бы художник, пишущий русский

осенний лес, но мне этот выступ казался отвратительным: тут вероятнее

всего мог, укрываясь от нашего огня, сосредоточиться для атаки противник.

К черту эти сосны и ели! Вырубить их! Отодвинуть лес от реки!

Хотя никто из нас, как сказано, не ожидал здесь вскорости боев, но нам

была поставлена задача: оборудовать оборонительный рубеж, и следовало

выполнить ее с полной добросовестностью, как положено офицерам и солдатам

Красной Армии.

 

 

Первые вестники отступления появились на следующий день: брели жители,

где-то оставившие все; среди них встречались бойцы, выбиравшиеся мелкими

группами из окружения.

Впервые я встретил их - скитальцев в солдатских шинелях - у батальонной

кухни.

Они грелись у костра. Их с любопытством рассматривал командир

хозяйственного взвода пожилой лейтенант Пономарев, до войны директор не

особенно крупного строительства. Сюда же собрались повара и бойцы,

наряженные в тот день на кухню.

Пономарев скомандовал "смирно!" и подбежал с рапортом.

Я искоса смотрел на сидевших у костра: там кое-кто поднялся, кое-кто

лишь пошевелился.

- Что за люди? - спросил я.

От огня шагнул рябоватый маленький красноармеец.

- Из окружения, товарищ старший лейтенант!

В то утро я первый раз услышал это слово.

- Какое окружение? Где?

- Под Вязьмой, товарищ старший лейтенант... Теперь он сюда прет.

- Кто?

- Известно кто... немец...

- Вы его видели?

- Разве его увидишь? Сыплет, как горохом, минами... Или прет по шоссе

на танках и стреляет во все стороны.

- Танки видели?

- В кино, товарищ старший лейтенант, на танки можно глядеть вольно... А

тут не до погляденья! Все в глазах мешается, света не увидишь, когда он

тарахтит и бросает во все стороны.

- Винтовка где?

- Со мною, в целости... Извиняюсь, товарищ старший лейтенант, не

чищена...

- Куда же вы?

- В Москву, на формирование... Мы ходко шли, многих обогнали. Я,

товарищ старший лейтенант, взял их под начало, чтобы вывести... В Москве,

говорят, бой будем принимать. Сейчас пойдем... Тут нельзя нам

прохлаждаться, скоро он тут будет... Пообедать не дозволите с вашего

котла, товарищ старший лейтенант?

Простодушие, с каким маленький рябоватый солдат признавался в бегстве,

было особенно страшным. Его слушали жадно.

Я вновь оглядел его "часть". Все давно не брились, давно не умывались,

от этого на лица лег одинаковый серый налет. На сапогах и обмотках

засыхала у огня невытертая грязь. Все были без знаков различия на шинелях.

- Все рядовые? - спросил я.

Почувствовалась неловкость. Потом один поднялся. Это был парень лет

двадцати двух, с растерянными, грустными глазами.

- Я лейтенант, командир взвода, - сказал он.

Не знаю, быть может, я не изменился в лице, но внутренне шарахнулся,

словно от удара: как, командир взвода, лейтенант, офицер Красной Армии,

бежит вместе с красноармейцами с фронта под началом бывалого солдата?

В эту минуту повар поставил перед "окруженцами" кастрюлю с дымящимся

супом.

- Кушайте, - сказал он. - Теперь не пропадете, к своим попали...

Заправляйтесь!

Я крикнул:

- Встать! Лейтенант Пономарев! Арестовать дезертиров! Отобрать оружие!

- Винтовку не отдам, - сказал рябоватый солдат.

- Молчать! Лейтенант Пономарев, исполняйте приказ.

Еще не договорив, я заметил, что Пономарев смотрит куда-то мимо меня,

удивленно поднимая брови.

Я оглянулся. К батальонной кухне устало брели человек десять, в

шинелях, с винтовками и без винтовок. Некоторые подняли воротники, сунули

руки в карманы. Этого у меня не водилось. Было ясно даже издали: эти - не

моего батальона.

Они подошли.

- Что за люди? - спросил я.

И услышал:

- Из окружения, товарищ старший лейтенант.

 

 

В этот день, как обычно, я обходил от края до края наш батальонный

участок.

Было Холодно, ветрено. Редкий колючий снег застревал ледяной крупой в

траве, скоплялся белыми маленькими косяками у затвердевших комьев

вспаханной земли. Шел обеденный час. Бойцы ели в укрытых местах - в

недорытых окопах или за кучами выброшенной глины.

Проходя по линии, отмеченной торчащими лопатами, я услышал:

- Нет, ребята, он оттуда не ударит, где вы ожидаете... Он этого не

любит - лезть, где ожидают...

Звякали ложки. В яме за невысокой насыпью обедали.

- А что он любит?

Я узнал по выговору: это спросил казах.

- Обойдет, и все... И узнаешь, что он любит.

И снова казах:

- А тогда что?

Чей это окоп? Кто тут из казахов? Память подсказала: Барамбаев. Да,

здесь его пулеметный расчет. Или Галлиулин... Они оба у одного пулемета.

Черт возьми, и тут кормят этих пришельцев!

- Тогда не давайся, - произнес новый голос. - А то погибель...

- Лес укроет! В лес он не ходок.

Опять тихо звякали ложки. С моими бойцами обедали те, что вышли из

окружения. Раздался еще один незнакомый голос:

- И мешок мой там, и котелок мой там... Мы сидели кушали, вроде как

здесь, и вдруг...

"...и вдруг побежали, подлецы!" - хотел крикнуть я, но меня остановила

одна мысль.

Невдалеке я увидел поблескивающие вороненой сталью ствол пулемета,

скрытого за аккуратно уложенным дерном. Там дежурил пулеметчик. В магазин

была заправлена боевая лента.

- В порядке? - спросил я.

- Только нажать, товарищ комбат.

Я присел и, наведя ствол на зеркало реки, нажал. Пулемет, дрожа,

заработал. Вынимая землю для укрытий, мы здесь еще не проводили стрельб;

это была первая пальба, разнесшаяся над нашим рубежом.

Кто-то выскочил из ямы.

- Тревога! - крикнул я. - В ружье!

И тотчас, как искаженное эхо, отдалось:

- Немцы!

Голос был странно приглушен, человек не выкрикнул, а скорее выдохнул

это, словно немцы были уже рядом.

В следующий момент кто-то побежал. За ним другие. Я не успел заметить,

как это случилось. Все произошло мгновенно.

Лес был недалеко, в полутораста - двухстах шагах. Бежали туда...

Я поднялся на кучу глины и встал там, молча глядя вслед бежавшим.

Рядом раздался яростный крик:

- Стой!

И затем - ругань.

Это выкрикнул появившийся откуда-то пулеметчик Блоха. Увидев меня, он

кинулся ко мне, к пулемету. Меня пронзила острая, как игла, любовь. Ни

одну женщину я не любил так, как бегущего ко мне пулеметчика Блоху.

Смотрю, остановился Галлиулин - огромный казах, упаковщик по профессии,

легко взваливавший на широченные плечи станковый пулемет. Он опустил

голову и прижал руку к груди, безмолвно прося извинения. А ноги уже несли

его ко мне, вслед за Блохой.

Затем обернулся очкастый Мурин, до войны аспирант консерватории,

писавший статьи по истории музыки. Но его кто-то подтолкнул, указывая на

недалекий лес. И он опять, как заяц, помчался. И опять обернулся. Потом

остановился. Вспотевшее лицо на слабой шее поворачивалось то ко мне, то к

лесу. Потом он быстро протер пальцами очки и понесся назад, ко мне.

Все они были одним отделением, одним пулеметным расчетом. Теперь не

хватало лишь командира отделения, сержанта Барамбаева.

Я нередко радовался, глядя, как ловко он, казах Барамбаев, разбирает и

собирает пулемет, как легко он угадывает, точно механик, где и почему не

совсем ладно. "Вот и мы, казахи, становимся, как и русские, народом

механиков", - иногда думал я, встречая Барамбаева.

А теперь он прошмыгнул, наверное, где-нибудь мимо, не смея на меня

взглянуть.

Я молча встречал возвращавшихся. Я знал, мои бойцы были честными

людьми. Сейчас их терзал стыд. Как оградить их на другой раз от этого

мучительного чувства, как спасти их от позора? Разве я уверен, что они в

другой раз не побегут и опять потом не будут понимать, как это с ними

могло произойти? Что с ними делать?

Уговаривать? Побеседовать? Накричать? Отправить под арест?

Отвечайте же - что?

 

3. СУДИТЕ МЕНЯ!

 

 

Я сидел у себя в блиндаже, уставясь в пол, подперев опущенную голову

руками, вот так (Баурджан Момыш-Улы показал, как он сидел), и думал,

думал.

- Разрешите войти, товарищ комбат...

Я кивнул, не поднимая головы.

Вошел политрук пулеметной роты Джалмухамед Бозжанов.

- Аксакал, - тихо сказал Бозжанов по-казахски.

Аксакал в буквальном переводе - седая борода; так называют у нас

старшего в роде, отца. Так иногда звал меня Бозжанов.

Я взглянул на Бозжанова. Доброе круглое лицо его было сейчас

расстроенным.

- Аксакал... В роте чрезвычайное происшествие: сержант Барамбаев

прострелил себе руку.

- Барамбаев?

- Да...

Показалось, кто-то стиснул мне сердце. Сразу все заболело: грудь, шея,

живот. Барамбаев был, как и я, казах - казах с умелыми руками, командир

пулеметного расчета, тот самый, которого я не дождался.

- Что ты с ним сделал? Убил?

- Нет... Перевязал и...

- И что?

- Арестовал и привел к вам.

- Где он? Давай его сюда!

Так... В моем батальоне появился, значит, первый предатель, первый

самострел. И кто же? Эх, Барамбаев!..

Медленно переступая, он вошел. В первый момент я не узнал его.

Посеревшее и словно обмякшее лицо казалось застывшим, как маска. Такие

лица встречаются у душевнобольных. Забинтованную левую руку он держал на

весу; сквозь марлю проступила свежая кровь. Правая рука дернулась, но,

встретив мой взгляд, Барамбаев не решился отдать честь. Рука боязливо

опустилась.

- Говори! - приказал я.

- Это, товарищ комбат, я сам не знаю как... Это нечаянно... Я сам не

знаю как.

Он упорно бормотал эту фразу.

- Говори.

Он не услышал от меня ругательств, хотя, должно быть, ждал их. Бывают

минуты, когда уже незачем ругаться. Барамбаев сказал, что, побежав в лес,

он споткнулся, упал, и винтовка выстрелила.

- Вранье! - сказал я. - Вы трус! Изменник! Родина таких уничтожает!

Я посмотрел на часы: было около трех.

- Лейтенант Рахимов!

Рахимов был начальником штаба батальона. Он встал.

- Лейтенант Рахимов! Вызовите сюда красноармейца Блоху. Пусть явится

немедленно.

- Есть, товарищ комбат.

- Через час с четвертью, в шестнадцать ноль-ноль, постройте батальон на

поляне у этой опушки... Все. Идите! - приказал я Рахимову.

- Что вы хотите со мной сделать? Что вы хотите со мной сделать? -

торопливо, словно боясь, что не успеет сказать, заговорил Барамбаев.

- Расстреляю перед строем!

Барамбаев упал на колени. Его руки, здоровая и забинтованная,

измаранная позорной кровью, потянулись ко мне.

- Товарищ комбат, я скажу правду!.. Товарищ комбат, это я сам... это я

нарочно.

- Встань! - сказал я. - Сумей хоть умереть не червяком.

- Простите!

- Встань!

Он поднялся.

- Эх, Барамбаев, Барамбаев! - мягко произнес Бозжанов. - Скажи, ну что

ты думал?

Мне на мгновение показалось, что я сам это сказал: будто вырвалось то,

чему я приказал: "Молчи!"

- Я не думал... - бормотал Барамбаев. - Ни одной минуты я не думал!.. Я

сам не знаю как.

Он опять цеплялся, как за соломинку, за эту фразу.

- Не лги, Барамбаев! - сказал Бозжанов. - Говори комбату правду.

- Это правда, это правда... Потом гляжу на кровь, опомнился: зачем это

я? Черт попутал... Не стреляйте меня! Простите, товарищ комбат!

Может быть, в этот момент он действительно говорил правду. Может быть,

именно это с ним и было: затмение рассудка, мгновенная катастрофа

подточенной страхом души.

Но ведь так и бегут с поля боя, так и становятся преступниками перед

Отечеством, нередко не понимая потом, как это могло случиться:

Я сказал Бозжанову:

- Вместо него Блоха будет командиром отделения. И это отделение, люди,

с которыми он жил и от которых бежал, расстреляют его перед строем.

Бозжанов наклонился ко мне и шепотом сказал:

- Аксакал, а имеем ли мы право?

- Да! - ответил я. - Потом буду держать ответ перед кем угодно, но

через час исполню то, что сказал. А вы подготовьте донесение.

Запыхавшись, в блиндаж вошел красноармеец Блоха. Пошмыгивая носом,

двигая светлыми, чуть намеченными бровями, он не совсем складно доложил,

что явился.

- Знаешь, зачем я тебя вызвал? - спросил я.

- Нет, товарищ комбат.

- Посмотри на этого... Узнаешь?

Я указал на Барамбаева.

- Эх, ты!.. - сказал Блоха. В голосе слышались и презрение и жалость. -

И морда какой-то поганой стала!

- Расстреляете его вы, - сказал я, - ваше отделение...

Блоха побледнел. Вздохнув всей грудью, он выговорил:

- Исполним, товарищ комбат.

- Вас назначаю командиром отделения. Подготовьте людей вместе с

политруком Бозжановым.

Подойдя к Барамбаеву, я сорвал с него знаки различия и красноармейскую

звезду.

Он стоял с посеревшим, застывшим лицом, уронив руки.

 

 

В назначенное время, ровно в четыре, я вышел к батальону, выстроенному

в виде буквы "П". В середине открытой, не заслоненной людьми линии стоял в

шинели без пояса, лицом к строю, Барамбаев.

- Батальон, смирно! - скомандовал Рахимов.

В тиши пронесся и оборвался особенный звук, всегда улавливаемый ухом

командира: как одна, двинулись и замерли винтовки.

В омраченной душе сверкнула на мгновение радость. Нет, это не толпа в

шинелях, это солдаты, сила, батальон.

- По вашему приказанию батальон построен! - четко отрапортовал Рахимов.

В этот час, на этом русском поле, где стоял перед строем человек с

позорно забинтованной рукой, без пояса и без звезды, каждое слово - даже

привычная формула рапорта - волновало души.

- Командир отделения Блоха! Ко мне с отделением! - приказал я.

В молчании шли они через поле - впереди невысокий Блоха и саженный

Галлиулин, за ними Мурин и дежуривший вчера у пулемета Добряков, - шли

очень серьезные, в затылок, в ногу, не отворачивая лиц от бьющего сбоку

ветра, невольно стараясь выть подтянутыми под взглядами сотен людей.

Но они волновались.

Блоха скомандовал: "Отделение, стой!" Винтовки единым движением с плеч

опустились к ноге; он посмотрел на меня, забыв доложить.

Я сам шагнул к нему, взял под козырек. Он ответил тем же и не совеем

складно выговорил, как требуется по уставу, что явился с отделением.

Вы спросите: к чему это, особенно в такой час? Да, именно в этот час я

каждой мелочью стремился подчеркнуть, что мы армия, воинская часть.

Став в одну шеренгу, отделение по команде повернулось к строю.

Я сказал:

- Товарищи бойцы и командиры! Люди, что стоят перед вами, побежали,

когда я крикнул: "Тревога!" - и подал команду: "В ружье!" Через минуту,

опомнившись, они вернулись. Но один не вернулся - тот, кто был их

командиром. Он прострелил себе руку, чтобы ускользнуть с фронта. Этот

трус, изменивший Родине, будет сейчас по моему приказанию расстрелян. Вот

он!

Повернувшись к Барамбаеву, я указал на него пальцем. Он смотрел на

меня, на одного меня, выискивая надежду.

Я продолжал:

- Он любит жизнь, ему хочется наслаждаться воздухом, землею, небом. И

он решил так: умирайте вы, а я буду жить. Так живут паразиты - за чужой

счет.

Меня слушали не шелохнувшись.

Сотни людей, стоявшие передо мной, знали: не все останутся жить, иных

выхватит из рядов смерть, но все в эти минуты переступали какую-то черту,

и я выражал словами то, что всколыхнулось в душах.

- Да, в бою будут убитые. Но тех, кто погибнет как воин, не забудут на

родине. Сыны и дочери с гордостью будут говорить: "Наш отец был героем

Отечественной войны!" Это скажут и внуки и правнуки. Но разве мы все

погибнем? Нет. Воин идет в бой не умирать, а уничтожать врага. И того,

кто, побывав в боях, исполнив воинский долг, вернется домой, того тоже

будут называть героем Отечественной войны. Как гордо, как сладко это

звучит: герой! Мы, честные бойцы, изведаем сладость славы, а ты (я опять

повернулся к Барамбаеву)... ты будешь валяться здесь, как падаль, без

чести и без совести. Твои дети отрекутся от тебя.

- Простите... - тихо выговорил Барамбаев по-казахски.

- Что, вспомнил детей? Они стали детьми предателя. Они будут стыдиться

тебя, будут скрывать, кто был их отец. Твоя жена станет вдовой труса,

изменника, расстрелянного перед строем. Она с ужасом будет вспоминать тот

несчастный день, когда решилась стать твоей женой. Мы напишем о тебе на

родину. Пусть там все узнают, что мы сами уничтожили тебя.

- Простите... Пошлите меня в бой...

Барамбаев произнес это не очень внятно, но почувствовалось: его

услышали все.

- Нет! - сказал я. - Все мы пойдем в бой! Весь батальон пойдет в бой!

Видишь этих бойцов, которых я вызвал из строя? Узнаешь их? Это отделение,

которым ты командовал. Они побежали вместе с тобой, но вернулись. И у них

не отнята честь пойти в бой. Ты жил с ними, ел из одного котелка, спал

рядом, под одной шинелью, как честный солдат. Они пойдут в бой. И Блоха и

Галлиулин, и Добряков, и Мурин - все пойдут в бой, пойдут под пули и

снаряды. Но сначала они расстреляют тебя - труса, который удрал от боя!

И я произнес команду:

- Отделение, кру-гом!

Разом побледнев, бойцы повернулись. Я ощутил, что и у меня похолодело

лицо.

- Красноармеец Блоха! Снять с изменника шинель!

Блоха сумрачно подошел к Барамбаеву. Я увидел: его, Барамбаева,

незабинтованная правая рука поднялась и сама стала отстегивать крючки. Это

поразило меня. Нет, у него, который, казалось бы, сильнее всех жаждал

жить, не было воли к жизни - он безвольно принимал смерть.

Шинель снята. Блоха отбросил ее и вернулся к отделению.

- Изменник, кругом!

Последний раз взглянув с мольбой на меня, Барамбаев повернулся

затылком.

Я скомандовал:

- По трусу, изменнику Родины, нарушителю присяги... отделение...

Винтовки вскинулись и замерли. Но одна дрожала. Мурин стоял с белыми

губами, его прохватывала дрожь.

И мне вдруг стало нестерпимо жалко Барамбаева.

 

 

От дрожащей в руках Мурина винтовки словно неслось ко мне: "Пощади его,

прости!"

И люди, еще не побывавшие в бою, еще не жестокие к трусу, напряженно

ждавшие, что сейчас я произнесу: "Огонь!", тоже будто просили: "Не надо

этого, прости!"

И ветер вдруг на минуту стих, самый воздух замер, словно для того,

чтобы я услышал эту немую мольбу.

Я видел широченную спину Галлиулина, головой выдававшегося над

шеренгой. Готовый исполнить команду, он, казах, стоял, целясь в казаха,

который тут, далеко от родины, был всего несколько часов назад самым ему

близким. От его, Галлиулина, спины доходило ко мне то же: "Не заставляй!

Прости!"

Я вспомнил все хорошее, что знал о Барамбаеве, вспомнил, как бережно и

ловко, словно оружейный мастер, он собирал и разбирал пулемет, как я

втайне гордился: "Вот и мы, казахи, становимся народом механиков".

...Я не зверь, я человек. И я крикнул:

- Отставить!