Исторические предпосылки формирования феномена советской ИСГ

 

Согласно одному из подходов к анализу и оценкам советской историографической традиции советская историография на протяжении семидесяти лет развивалась по восходящей. Опираясь на марксистские идеи, она смогла якобы успешно избежать кризиса, в котором оказалась мировая историческая мысль на рубеже ХIХ-ХХ вв., самоутвердилась как наиболее передовое научное направление и последовательно решала крупнейшие теоретические, методологические и конкретно-исторические проблемы. Опыт и достижения отечественной историографии получили признание и поддержку у многих передовых представителей зарубежных исторических школ. Правда, сторонники данной точки зрения допускают, что поступательный процесс развития не был избавлен на отдельных этапах и от недостатков. Наиболее существенными из них были следующие: сталинская версия интерпретации марксизма-ленинизма привела к определенному снижению уровня исследований, к теоретической дезориентации целого ряда исследователей; издержки партийного руководства наукой выразились в многочисленных запретах, ограничениях на работу с архивными материалами, в жесткой регламентации контактов с представителями зарубежной историографии; исторические труды нередко оказывались идеологизированными, зависели от политической конъюнктуры. Но даже эти недостатки не исключают подлинной научной значимости всего того, что было достигнуто на предшествующих этапах развития историографии. Для приверженцев данной версии является характерным резкое противоположение ленинского (20-е гг.) и сталинского периодов в развитии науки, подчеркивание особого значения решений XX съезда КПСС и сожаление, что критика воздействия культа личности на историческую науку не была максимально последовательной.

Для другого подхода характерно признание необходимости дифференцированного отношения к советской историографии. Сложились и определенные варианты подобной дифференциации. Например, негативные проявления в разной степени затронули различные отрасли исторической науки, в частности отмечается, что многие беды исторической науки советского периода проистекали из прежнего засилья историков партии и их привилегированного положения, в то время как другие направления, особенно связанные с изучением проблематики дооктябрьского периода, развивались достаточно эффективно и плодотворно. Кроме того, в каждом конкретном случае надо учитывать, что в исторических исследованиях искажено, деформировано, а что и по сей день отвечает строгим критериям научности. На деле же часто все сводится к оценкам историографической практики по принципу «с одной стороны — с другой стороны».

До драматических событий 1917 г. российская историческая мысль развивалась в едином европейском историографическом пространстве. Сохраняя свое собственное лицо, она говорила на одном с европейской исторической наукой языке. Более того, российские исторические школы в ряде случаев заметно влияли на развитие мировой исторической мысли.

Глобальные социальные потрясения начала XX в. оказали воздействие на историческое знание, прежде всего тем, что выдвинули в центр научных поисков новые проблемы характера, глубины, масштабов этих потрясений. Не случайно стали интенсивно развиваться такие новые научные направления, как социальная и историческая психология, историческая демография, социальная и экономическая история, духовная жизнь общества. Одновременно в числе приоритетных и наиболее актуальных проблем оформлялся такие как человек и общество, власть и массы, война и революция, общество и государство. Их масштабность повлияла и на разработку новых тем, и на формирование новых научных направлений, школ, и на развитие теоретических основ исторических исследований, и на складывание нового языка исторической науки, в которой ключевыми становятся понятия «компромисс», «конвергенция», «реформизм». Если же учесть, что все эти перемены происходили в тесной связи с кардинальными изменениями в представлениях о природе, о принципах взаимодействия общества и природы, Земли и Космоса, то станет ясно — речь шла о едином процессе выработки языка науки XX столетия и формирования основ новых гуманитарных дисциплин.

В стране же «победившей социалистической революции», «успешно осуществляющей строительство социализма», проблема понимания происходящего никогда не стояла в числе первоочередных. Ее официальными политическими лидерами (они же основоположники, ведущие теоретики) смысл происшедшего и происходящего был понят изначально и не вызывал сомнений: в стране свершилась социалистическая революция в соответствии с теми законами общественно-исторического развития, которые были открыты Марксом и Энгельсом, представления о которых затем были развиты Лениным, Сталиным, Коммунистической партией. И вся задача науки сводилась теперь к доказательству того, что давно уже было очевидным для основоположников.

Из этих общих установок проистекала соответствующая историографическая проблематика, новый язык советской исторической науки. Формация, процесс, класс, партия, революция, закон, марксизм, пролетариат — вот основы нового исторического словаря. Но, пожалуй, самым популярным и наиболее распространенным термином в советской историографии, начиная с первых самостоятельных произведений советских историков и до конца 80-х гг., станет слово «борьба». Отсюда же и формирование магистральных тем исторических исследований: история революционного движения в России, история российских революций, история борьбы классов и партий, история партии большевиков; и две супертемы на протяжении всего периода развития советской историографии: историческая лениниана и история Великой Октябрьской социалистической революции.

Прежде всего, надо было выработать и реализовать новые принципы взаимодействия науки и государства. Естественно, что ранее существовавший принцип относительной автономии научных учреждений и университетов теперь оказывался неприемлемым.

Эту задачу большевики взялись решать не только с революционным жаром, но и с житейской хитростью. Поскольку среди действующих академиков обнаружилось совсем немного сторонников марксизма и самой новой власти, вначале принимается решение о создании параллельных с академическими научных марксистских центров. В июне 1918 г. издается декрет об учреждении Социалистической академии, в августе ВЦИК утверждает список действительных членов академии, а 1 октября она открывается. В августе 1920 г. организуется Комиссия по истории партии (Истпарт), которая быстро монополизирует все дело сохранения, обработки, издания документов и изучения истории Октябрьской революции и партии большевиков - не случайно очень скоро ее переводят из ведения Наркомпроса в ведение ЦК РКП (б). В 1921 г. создается Институт Маркса и Энгельса, в 1923 г. — Институт Ленина; в 1921 г. — Институт красной профессуры, в 1923 г. — Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук. И уже к 1925 г. новая власть оказывается вполне в силах существенно реорганизовать Академию наук (как раз в год празднования ее 200-летия), внедрив в ее состав чисто марксистские структуры. В 1936 г. в систему Академии наук включается Коммунистическая академия (бывш. Социалистическая). С традициями «буржуазной» организации науки было покончено.

Партия не только формировала организационные структуры науки, она определяла и ее кадровый состав, оценивала содержание решаемых задач. С начала 20-х гг. в научную жизнь вошла практика издания Тезисов Агитпропа ЦК (затем тезисов и постановлений ЦК КПСС), в которых содержались обязательные для научной общественности выводы, оценки узловых событий, фактов, явлений и процессов. Так было, например, с издававшимися каждые пять (а затем каждые десять) лет постановлениями о II съезде РСДРП, о революциях 1905 и 1917 гг.

Другой комплекс партийных документов, с которыми имели депо историки, - это документы, оценивающие положение дел в самой исторической науке. Прежде всего, конечно, директивные документы, в которых содержались решения об открытии или закрытии тех или иных исторических учреждений (одним из последних стало принятое в 1982 г. постановление об открытии историко-партийных отделений на исторических факультетах университетов СССР, согласно которому на обществоведческие факультеты и специальности предписывалось зачислять преимущественно лиц пролетарского и колхозно-крестьянского происхождения и только по рекомендации партийных органов). Без решения ЦК КПСС было невозможно открыть или закрыть какой-либо периодический орган. Но и этого мало: ЦК КПСС специально в ряде случаев принимал решение, оценивающее качество публикаций в исторических журналах. Одно из наиболее известных - постановление ЦК КПСС от 9.03.1957 г. «О журнале "Вопросы истории"».

Не меньшее значение для развития исторической науки имени политические статьи, речи, доклады руководителей Коммунистической партии, которые, продолжая начатую еще с ленинских времен традицию, сразу же объявлялись то новым словом, то новой вехой в развитии марксистско-ленинской теории.

За десятилетия всестороннего, по существу, тотального, воздействия партии на историческую науку в ходе «партийного руководства» ею сформировался вполне определенный тип историка, научившегося воспринимать это руководство как нечто естественное и само собой разумеющееся. Более того, сложился тип активного историка-партийца, жаждущего данного руководства и чувствовавшего себя крайне дискомфортно без него. В свое время, характеризуя задачи красной профессуры, М.Н. Покровский отмечал: «ИКП (Институт красной профессуры) возник в 1921 г. как одно из орудий нашей партии на идеологическом фронте... Никаких уклонений в сторону "чистой" науки институт не допускает...». Через тридцать лет в письме на имя секретаря ЦК ВКП(б) М.А. Суслова историки уже другого поколения - А. Румянцев и А. Лихолат — сообщат, анализируя обстановку в редакции журнала «Вопросы истории»: «Теоретические ошибки Дружинина и других участников дискуссии по вопросам периодизации истории СССР были использованы некоторыми органами буржуазной печати для распространения лживой версии о наличии серьезного кризиса в отношениях между партией и ее историческим фронтом (курсив мой. - Ю. А.) Так, английский буржуазный журнал "Совьет стадис" в обзорной статье о советской историографии по материалам журнала "Вопросы истории", в разделе под названием "Подоплека последних дискуссий", рассматривает выступление проф. Дружинина о периодизации истории СССР как полемику против замечаний Сталина, Кирова, Жданова на конспекты учебников по истории СССР и новой истории»».

Пройдет еще двадцать лет, и после выхода в журнале «Коммунист» статьи, посвященной анализу дел в исторической науке, новые историки будут требовать от руководящих органов КПСС партийной расправы над ее автором.

В период одной из самых мерзких политических кампаний советского режима — кампании по борьбе с космополитизмом, круто замешанной на национализме и антисемитизме, - активными действующими лицами оказались (и не только в качестве обвиняемых) А.В. Арциховский, Б.Ф. Поршнев, В.И. Равдоникас и др.» Крупные исследователи продемонстрировали свою настоящую «партийность» и «советскость», приняв условия игры, которые им навязывались. Весьма характерным является и то обстоятельство, что спустя почти сорок лет Л.В. Черепнин, историк, вне всякого сомнения, талантливый и продуктивный, назовет этот черносотенный шабаш широким обменом мнениями «по вопросам теории и идеологии, повышения уровня исторических трудов».

Подобное можно было бы объяснить сложностью и противоречивостью человеческой натуры. Но при ближайшем рассмотрении никакой противоречивости здесь как раз и нет. За годы советской власти воспитывался и был воспитан определенный тип историка-профессионала, искренне убежденного в необходимости самоотверженного служения «интересам партии». Зарождение сомнения на сей счет нередко сопровождалось глубокими личными трагедиями.

У истоков этой традиции стоял, бесспорно, М.Н. Покровский, начавший научную карьеру в советские годы с предательства своих учителей и коллег, немало сделавший для того, чтобы из исторической науки и из страны были удалены все, для которых интересы науки оказывались ценнее очередных партийных установок. На фоне коллег дореволюционного периода П.Н. Милюкова, А.С. Лаппо-Данилевского, С.Ф. Платонова он был, конечно, не самым ярким профессионалом. Но на идеях, высказанных самим Покровским, будет воспитано целое поколение советских историков. Это, однако, не спасет его самого и его наследие от предательства собственных учеников, многие из которых выступят активными ниспровергателями идей и трудов «школы Покровского», как только изменится политическая конъюнктура и «корифей исторической науки» И.В. Сталин выскажет новые «сверхценные» идеи.

Драма Покровского наглядно показала, что ни истинный талант, ни официальное положение не являются гарантией для историков. Основным средством выживания в советских условиях была, прежде всего, политическая благонадежность и умение ее публично демонстрировать. Яркой иллюстрацией этого может служить научная деятельность и карьера одного из официальных и наиболее почитаемых лидеров советской исторической науки И.И. Минца. В историографических обзорах уже отмечалось, что его основные заслуги связаны с «разоблачением мирового империализма как главного виновника разжигания гражданской войны в Советской России, как организатора кровавой интервенции и лагеря внутренней, прежде всего, демократической, контрреволюции эсеров и меньшевиков — активных помощников интервентов».

И.И. Минц не только точно выбрал, казалось бы, одну из наиболее важных тем, но и умел изменять подходы к ее изучению на протяжении своей долгой научной карьеры в соответствии с малейшими колебаниями партийных оценок по данной проблеме. Он входил в авторский коллектив «Истории гражданской войны», принимал участие в подготовке «Краткого курса истории ВКП(б)», был членом авторского коллектива «Истории КПСС» под редакцией Б.Н. Пономарева (ее назначение — дать новую антисталинскую версию истории партии). Словом, трудно найти в советской историографии труды историка, которые в такой степени соответствовали бы «требованиям партийности». И, тем не менее, на одном из этапов своей жизни, в 1949 г., он оказался в числе историков, попавших в разряд неблагонадежных — «историков-космополитов». А.Л. Сидоров, один из лидеров борьбы с космополитизмом, так оценил «заслуги» Минца: «Минц, будучи учеником Покровского, еще в 1928 году культивировал преклонение перед немецкой историографией. Несколько позднее акад. Минц выступил с антипартийными взглядами по истории нашей партии».

Не менее типичной в этом смысле является и научная судьба П.В. Волобуева. До прихода в качестве директора в Институт истории СССР АН СССР он работал в Отделе науки ЦК КПСС, был тесно связан с партийным аппаратом и на определенном этапе пользовался поддержкой всесильных тогда С.П. Трапезникова и Б.А. Рыбакова. Но стоило ему и ряду близких к нему историков высказать несколько оригинальных мыслей (совсем не сокрушительного содержания) об уровне развития капитализма в России, как сразу же после ряда публичных проработок, в которые была вовлечена широкая научная общественность, Волобуеву пришлось оставить пост директора института, а на публикации его работ был, по существу, наложен запрет.

В подобных условиях у историков развивались отнюдь не лучшие профессиональные и человеческие качества. За время существования советского режима сформировалось нечто вроде общности — власть и историки пришли к некоторому обоюдному соглашению: власть стремилась все подчинить себе, а историки хотели во всем подчиняться власти.

Неудивительно поэтому, что сохранить высокий профессионализм удавалось немногим. И расплачиваться приходилось либо почти полным отлучением от активной научной деятельности, как это случилось с И.И. Зильберфарбом, либо выдерживать десятилетия непрекращающейся критики и постоянных нападок, что пришлось пережить Л.М. Баткину, А.Х. Бурганову, А.Я. Гуревичу, А.А. Зимину и многим другим.

Такая обстановка приводила к истреблению самой возможности раскрепощенной, творческой мысли и установлению внутренней цензуры, которая для многих и в наши дни остается не менее сложной и труднопреодолеваемой, чем крепостная зависимость от партийных решений. Например, Ем. Ярославский - человек, немало сделавший для придания партийного характера исторической науке, — в свое время забил тревогу, обращая внимание Сталина на боязнь историков мыслить самостоятельно. В письме генсеку он писал: «...А вы знаете, т. Сталин, что самая трудная вещь теперь в области научно-литературной и научно-исследовательской деятельности — инициатива... Вы очень много сделали, т. Сталин, для того, чтобы пробудить инициативу, заставить людей думать... Когда пробуешь говорить с товарищами, наталкиваешься на какую-то боязнь выступить с новой мыслью... Теоретическая мысль прямо замерла...» Выход из данной ситуации, который он предлагал, весьма показателен: «И вы окажете громадную услугу научной мысли, если оздоровите даже каким-либо особым постановлением ЦК эту обстановку, уничтожите это штампование клеймом уклонистов чуть ли не каждого (в ИКП, например, при случае, откопают уклон у каждого, припомнят, что он сказал в таком-то разговоре у трамвайной остановки Иксу и Игреку в 1925 г. и т. п.), разбудите инициативу в области теоретической работы... Это менее опасно, чем застойность в области теоретической мысли...».

Боязнь самостоятельных выводов и оценок сопровождалась часто искренним чувством вины перед партией. Причем ощущение характера «проступка» всякий раз определялось содержанием тех указаний, которые имелись в партийных документах. Если, например, отмечалось, что историки не уделяют внимания теоретическим вопросам, они чувствовали себя виновными за это; если говорилось, что историки склонны теоретизировать, они спешили покаяться и в данном грехе. Но главная «вина» историков, как и других обществоведов всех времен, была в том, что на каждом новом этапе политической борьбы или при каждом политическом повороте выяснялось: они не так, как следовало, понимали и интерпретировали ленинское теоретическое наследие.

Уже к 30-м гг. историки усвоили, что им «необходимо ленинизировать историческую науку», и более того: «ленинизация русского исторического процесса — очень важный вопрос». В 30-40-х гг. им пришлось уяснить, что освоение ленинского наследия есть не что иное, как овладение сталинскими оценками и интерпретацией ленинизма. В 50-60-х гг. потребовалось активизировать библиографический поиск с тем, чтобы располагать необходимым количеством цитат из ленинских работ для подтверждения новых политических установок. Семидесятые годы прошли под знаменем борьбы с цитатничеством и воссозданием ленинских концепций в их полном виде. И наконец, в 80-х гг. выяснилось, что ленинские идеи, оказывается, «были канонизированы». И — очередное покаяние. «В этой канонизации, — писал в 1990 г. один из философов, - и в расчленении живой ленинской мысли по замкнутой, искусственной, до предела упрощенной схеме "Краткого курса" в течение десятилетий усердствовали и многие из нас - ученых-обществоведов. Велика в этом наша вина перед партией и народом».

Полная включенность истории в советский режим обеспечивалась и органами государственной безопасности. За семьдесят лет сформировался своеобразный треугольник: РКП(б) (ВКП(б), КПСС) - ЧК (ГПУ, НКВД, КГБ) - Академия наук и ее институты. Поскольку не только каждое высказанное слово, но даже и каждая мысль рассматривалась как свершенное деяние, в такой связке не было ничего необычного, а напротив, она оказывалась весьма разнообразной и устойчивой.

Возникшее взаимодействие КПСС, КГБ и АН выразилось в конце концов в лаконических формулировках социальных функций исторической науки. Например, В.В. Иванов определял их так: распознавать и разоблачать классовые цели «западноевропейских мастеров реакции»; показывать достижения зрелого социализма; воспитывать ненависть к эксплуататорам и гордость за революционные свершения народа; разоблачать смысл антикоммунизма; служить делу социального прогресса. Все эти выводы сделаны не в трагические 30-е гг., а в середине 80-х гг. Таким образом, советскую историографию как своеобразный феномен характеризуют сращивание с политикой и идеологией и превращение в органическую составную часть тоталитарной системы. Ее историософские основания базировались на нескольких принципиально важных положениях: на признании линейного восхождения общества от капитализма к коммунизму; постулировании необходимости руководства сверху всеми областями и сферами общественной жизни и признания за этим руководством чрезвычайных возможностей; абсолютизации собственного опыта как опыта сверхценного, имеющего общечеловеческий характер и значение; вере в наличие абсолютных истин; отношении к окружающему миру как к чему-то враждебному, таящему потенциальную угрозу и опасность. Каждое из этих оснований было разработано и подкреплено аргументами и фактами. Но доказательность никогда не была особой задачей советского типа мировосприятия, поскольку в системе ценностей реально существующий факт значил гораздо меньше, чем положение, содержащееся в классических текстах или высказываниях политического лидера.

По своей сути историософские основания были ничем иным как модернизированными основами традиционного крестьянского миросозерцания с его ориентированностью на самоценность своего локального мира и его противопоставление всем другим мирам; с установками на особое значение русской истории и русского пути; с верой в высшие истины и неограниченные возможности власти. Несвобода исторической науки, как и науки вообще, предопределила и сформировала весь исследовательский процесс, придав ему своеобразие, как бы изнутри раскрывающее феномен советской историографии. Для собственно исследовательского процесса и для историографического поля, на котором он разворачивался, можно выделить следующие характерные элементы.

Прежде всего, ориентация на одну универсальную теорию, которая, будучи единственно научной, в силу этого и выступает в качестве всеобъемлющей методологии научного поиска в области истории. «Социальная наука была создана, — отмечали в одной из наиболее фундаментальных работ по проблемам теории истории В. Келле и М. Ковальзон, — но лишь тогда, когда были осознаны... трудности... и найдено решение проблем. Это и было осуществлено марксизмом».

Количество вариаций в отношении марксизма как общей и единственной методологии было чрезвычайно ограничено. Фактически в трудах по истории речь могла идти только о том, что значит решать ту или иную проблему по-марксистски. При этом начиная с 20-х гг. и до конца 50-х гг. теоретические подходы к решению частных исследовательских проблем сводились, по сути, к подбору необходимых цитат из произведений основоположников и классиков марксистского учения или из партийных документов, а вся практическая исследовательская работа ограничивалась поиском конкретных фактов для иллюстрации соответствующих положений. Эта особенность уже объяснялась в советской историографии воздействием на науку жесткого схематизма, заданного «Кратким курсом».

После признания XX съездом КПСС искажения марксистско-ленинских идей в практической деятельности для исследователей истории советского периода и истории КПСС методологические задачи несколько усложнились. Теперь возникла необходимость хоть как-то объяснять связь между общей теорией и конкретной практикой. Первые попытки казались обнадеживающими. Например, был поставлен вопрос о содержании и форме проявления закономерностей общественного развития. Обращаясь к одному из наиболее болезненных вопросов в советской истории — ликвидации кулачества как класса — историки взяли на себя смелость порассуждать о принципиальной необходимости такой ликвидации и о формах, в которых она реализовывалась на практике. Более того, некоторые историки заговорили о том, что репрессии в ходе ликвидации кулачества были порождены не объективными условиями нарастания классовой борьбы в процессе социалистического строительства, а всего лишь особенностями социалистических преобразований в нашей стране.

И даже такое, весьма робкое, оживление научной мысли в области теории истории оказалось кратковременным. Оно было решительно прервано после постановления ЦК КПСС о работе редакции журнала «Вопросы истории». С этого времени стала выстраиваться новая схема, не менее жесткая, чем прежде. В первую очередь, была ограничена, а по существу, дискредитирована сама возможность несовпадения теоретических положений и практики социалистического строительства, точнее, возможность деформации теоретических положений в ходе практики социалистического строительства. Такая возможность предписывалась одному-единственному периоду, а ответственность за это возлагалась на одного, вполне конкретного человека. Более того, точно очерчивался круг вопросов и проблем, в которых подобная деформация признавалась допустимой и существовавшей. Самое же драматичное заключалось в том, что этим решением у историков снова «изымалось право» размышлять над вопросами теории, так как только КПСС предписывалось право развивать теоретические основы марксизма-ленинизма и лишь она в состоянии оценить, насколько практика адекватна теоретическим идеям и выводам.

Период со второй половины 50-х до начала 70-х гг. официально был объявлен как время восстановления «ленинской концепции» исторического процесса, как избавление истории от сталинских ошибок и извращений. По существу, в эти десятилетия происходила модернизация сталинских идей, их очищение от особенно одиозных формулировок. Наиболее наглядными в этом отношении стали издания - с 1-го по 7-е - учебника по истории КПСС под редакцией Б.Н. Пономарева. В последних изданиях практически в полной мере была восстановлена модель «Краткого курса» и в содержании, и в характере интерпретации основных проблем советской истории.

Во второй половине 70-х гг. в очередной раз стало ясно, что историческая наука вращается в кругу традиционных представлений, на основе которых невозможно осмыслить и истолковать отдаленное и недавнее прошлое. Не случайно поэтому даже в самых консервативных кругах историков партии разворачивается обсуждение методологических проблем историко-партийной науки. Неудовлетворенность теоретическим уровнем многих исследований была вполне очевидна, но выход усматривался не в поиске новых идей, а в актуализации давно уже известных идей классиков марксизма-ленинизма, которые, как оказалось, не вполне были вовлечены в научный оборот. Многие историки решили, что пора перейти от дискуссий с помощью цитат к воссозданию целостных концепций. В конце 70-х — начале 80-х гг. появляются десятки работ, в которых «восстанавливается» ленинская концепция по тому или иному вопросу.

Собственно, до второй половины 50-х гг. вопрос о методологии истории не стоял перед нашими историками как практически значимый. Предполагалось, что сталинская характеристика диалектического материализма в соответствующей главе «Краткого курса» дает универсальную интерпретацию не менее универсального диалектико-материалистического метода, который одинаково применим во всех областях и естественных, и технических, и гуманитарных наук. Однако со временем, после робкой критики теоретического багажа «Краткого курса», началось переосмысление этой, казалось бы, вечной истины. Конечно, и тогда никто не помышлял взять под сомнение сам вывод, что диалектико-материалистический метод может быть не всегда эффективным или должен быть дополнен чем-то иным. Но вопрос о применимости метода, точнее, о поиске наиболее эффективных способов его применения в различных областях научного знания привлек внимание исследователей. В рамках получившего широкую известность научного семинара под руководством М.Я. Гефтера была даже предпринята попытка обсудить проблемы развития марксистской исторической мысли в более широком контексте научных представлений XX в. Трудно сказать, насколько далеко продвинулись бы историки и философы, работавшие в данном семинаре, в понимании и интерпретации существа поставленных проблем. Но даже в рамках марксизма попытки самостоятельной мысли были в очередной раз решительно приостановлены административным образом, к тому же — при молчаливой или активной поддержке подавляющего большинства советских историков. Это была, по сути, последняя из попыток в советское время вырваться за пределы, допустимые установками партии. Теперь разработка методологических проблем науки сводилась лишь к осмыслению ряда вопросов.

Что касается принципов исторических исследований, то в их основу легли все те же ленинские идеи из его «Философских тетрадей». Обсуждения велись прежде всего вокруг одного аспекта проблемы — сколько принципов необходимо активизировать для того, чтобы претендовать на истинно марксистское исследование; указывалось самое различное количество вариантов - от трех до семнадцати, — но наиболее значимыми признавались принципы историзма, партийности, объективности. Ставился вопрос и о том, как соотносить принципы партийности и объективности, если речь идет о марксистско-ленинской исторической науке.

В силу высокой степени политизации исторической науки перечень тех вопросов, с которыми советские историки обращались к прошлому, опять-таки строго определялся и регламентировался партийными документами и решениями. Достаточно обратиться хотя бы к нескольким темам, которые наиболее активно исследовались, например, история первой русской революции. В своей основе содержание этого вопросника было определено еще ленинскими работами 1906 г.: в чем проявилась гегемония пролетариата в революции? почему без руководства большевиков невозможно развитие революции по нарастающей? почему все остальные партии, кроме большевиков, вели себя непоследовательно и предательски? почему декабрьские восстания стали высшей точкой революции?

Не более оригинальным получился круг вопросов и по истории Великого Октября: почему не было альтернативы в решении общественно назревших проблем, кроме Октябрьской революции? в чем проявилась гегемония пролетариата и руководящая роль большевиков? почему противники большевиков смогли развязать гражданскую войну? почему закономерной оказалась победа Советской власти?

В итоге историческое творчество перестало быть творчеством, книги историков не таили в себе загадок и походили друг на друга как братья-близнецы, лишь изредка различаясь набором конкретных фактов и некоторых рассуждений.

Теоретическая и методологическая скудость историографии стала причиной того, что в исторических исследованиях не допускались относительность, вариативность, вероятность. Такие вполне естественные элементы любого научного процесса рассматривались как недостатки и, больше того, как следствие политических ошибок в результате отступления от марксизма-ленинизма и проведения чуждой, буржуазной точки зрения.

Наиболее показательной в этом плане стала научная расправа с так называемым «новым направлением» в исторической науке, сторонники которого были озабочены вполне научной задачей: они хотели основательно посмотреть на проблему предпосылок Октябрьской революции. Реакция на их попытки последовала сразу на двух уровнях. Официальное руководство АН в большей степени обеспокоило не то, что было сказано и написано историками этого направления, а то, что могло последовать за их высказываниями. Сторонники «нового направления» обвинялись их коллегами-начальниками в самом страшном для советского историка грехе - сомнениях в наличии объективных экономических предпосылок социалистической революции. Вполне естественной была и реакция официальных властей: административное запрещение исследований в данном направлении. Но существовал и другой пласт, другой уровень реакции на робкое проявление свободомыслия. К критике «нового направления» подключились широкие слои научной общественности⁶¹. Сами по себе идеи представителей «нового направления» долгие годы оказывались невостребованными именно потому, что допускали элемент вариантности в истолковании конкретной исторической ситуации. Тогда, а ведь все это происходило совсем недавно, допустить возможность сосуществования двух точек зрения на одну и ту же проблему означало добровольный уход из системы Академии наук. Были ли в этом плане исключения? Формально вроде бы да. Достаточно вспомнить, например, десятилетиями длившуюся дискуссию между И. Берхиным и Е. Гимпельсоном по оценкам «военного коммунизма». Но, признавая данные исключения, в то же время нельзя не отметить, что чрезвычайно узок оказывался круг тем и проблем, по которым заявлялись различные точки зрения. Кроме того, разные позиции были возможны лишь в одном случае, если они вписывались в «общепринятую» концепцию данной проблемы. Ни Берхин, ни Гимпельсон не могли взять под сомнение общую концепцию гражданской войны в России. Можно было спорить о времени окончания нэпа, но ни в коем случае — о причинах перехода к нэпу и т. д. Каждый из носителей противоположной точки зрения оценивал выводы своего оппонента как крайне ошибочные и ненаучные.

Монологизм и монополизм в отношении к исторической истине дополняла крайняя степень политизированности самих представлений об истинном и ложном в исторической науке. Это со всей очевидностью вело к сужению и деформации историографического поля.

Политизированность обнаруживалась в самих теоретических основаниях исторической науки, поскольку политическое в своей основе марксистское учение рассматривалось и использовалось как общенаучная концепция. Но не только в этом. В структуре исторического процесса, формулировках тем и проблем преобладали политические аспекты и сюжеты.

Историки СССР и историки КПСС, например, вели многолетние дискуссии о подходах к разграничению предметов своих исследований. Но предельная политизированность этих историографических направлений проявляется здесь в том, что даже в изучении дооктябрьского периода проблематика исследований ограничивалась сравнительно небольшим кругом вопросов: борьба различных группировок за власть; содержание внутренней политики правительств и анализ факторов, влиявших на изменение внутриполитических приоритетов; основные политические институты и их функционирование в обществе; основные направления и результаты внешней политики правительств в отдельные периоды. При анализе проблем всеобщей истории и истории Отечества до Октября 1917 г. допускалось хотя бы рассмотрение случаев несовпадения замыслов, практики и результатов, а при изучении советской проблематики подобное исключалось вовсе.

Все вышеизложенное позволяет определить советскую историографию как особый научно-политический феномен, гармонично вписанный в систему тоталитарного государства и приспособленный к обслуживанию его идейно-политических потребностей.

42. Дискуссии в советской ИСГ в 20-е гг. 20 в.

Как известно, движение науки, ее открытия, озарения ученых невозможны без особой творческой атмосферы, свободного обмена мнениями, дискуссий, рождения смелых научных гипотез и их последующего подтверждения или опровержения, которые испокон веков питали и питают подлинное научное развитие. Поэтому писать об исторических дискуссиях в тот или иной период жизни страны — это значит затронуть святая святых науки: ее творческий потенциал, коснуться условий развития и существа самого научного процесса.