Интеллектуальное бродяжничество

Нет никаких сомнений в том, что они сформировали среду, где охотно критиковали общество с его институтами. Будь они городского, крестьянского или даже дворянского происхождения, голиарды являлись, прежде всего, странниками, типичными представителями той эпохи, когда демографический рост, пробуждение торговли, строительство городов подрывали феодальные структуры и выбрасывали на дороги, собирали на перекрестках (которыми и были города) всякого рода деклассированных, смельчаков, нищих. Голиарды — это плод социальной мобильности, характерной для XII века. Уже бегство за пределы устоявшихся структур было скандалом для традиционно настроенных умов. Раннее средневековье старалось прикрепить каждого к своему месту, к своему делу, ордену, сословию. Голиарды были беглецами. Они бежали, не имея средств к существованию, а потому в городских школах сбивались в стаи бедных школяров, живших чем и как придется, нищенствовавших, становившихся слугами у своих более зажиточных соучеников, ибо, как сказано Эврардом Германским: Если Париж — рай для богатых, то для

бедных он — жаждущая добычи трясина. Он оплакивает Parisiana fames, голод несчастных парижских студентов.

Чтобы заработать себе на жизнь, они иной раз делались циркачами и шутами; отсюда, вероятно, происходит еще одно их имя. Но следует помнить, что слово joculator, жонглер, в ту эпоху было эпитетом для всех тех, кого находили опасным, кого хотели выбросить за пределы общества. Joculator? — Да это же «красный», это бунтовщик!

У этих бедных школяров не было ни постоянного жилья, ни доходного места, ни бенефиция, а потому они пускались в интеллектуальные авантюры, следовали за приглянувшимся им учителем, сбегались к знаменитостям, перенося из города в город полученное образование. Они формируют костяк того школьного бродяжничества, которое было так свойственно XII веку. Они привносят в него дух авантюры, импульсивности, дерзости. Но они не составляют какого-то класса. Они разнятся своим происхождением, у них различные притязания.

Учебе они, конечно, предпочли бы войну. Но их собратьями уже и без того полна армия крестоносцев, разбойничавших на всех дорогах Европы и Азии и только что разграбивших Константинополь. Но хотя все голиарды и предаются критике, то некоторые из них, быть может, многие, мечтают сделаться теми, кого они критикуют. Так, Гуго Орлеанский, по прозвищу Примас, успешно учил в Орлеане и Париже, вполне оправдывал свою репутацию насмешника (послужив впоследствии прообразом Primasso в «Декамероне»), жил всегда в безденежье и сохранял остроту настороженного взгляда, а вот Архипиита Кельнский перебивался подачками за лесть со стола Регинальда Дассельского, германского прелата и архиканцлера Фридриха Барбароссы. Серлон Вильтонский примкнул к партии Матильды Английской, покаялся и вступил в орден цистрцианцев. Готье Лилльский жил при дворе Генриха II Плантагенета, а затем у архиепископа Рей-мсского и умер каноником. Они мечтали о щедром меценате, о пребенде, о счастливой жизни на широкую ногу. Кажется, они хотели не столько поменять социальный порядок, сколько сделаться его новыми бенефициариями.

Имморализм

И все же сами темы их поэзии беспощадно атакуют это общество. У многих из них явно различимы черты революционеров. Игра, вино, любовь — вот воспеваемая ими трилогия, вызывавшая негодование благочестивых душ того времени, хотя сей грех им легко прощают современные историки.

Создан из материи слабой, легковесной,

Я — как лист, что по полю гонит ветр окрестный.

Как ладья, что кормчего потеряла в море,
Словно птица в воздухе на небес просторе,
Все ношусь без удержу я себе на горе.

Ранит сердце чудное девушек цветенье —
Я целую каждую — хоть в воображенье!

Во-вторых, горячкою мучим я игорной; Часто
ей обязан я наготой позорной. Но тогда
незябнущий дух мой необорный Мне внушает
лучшие из стихов бесспорно.

В кабаке возьми меня, смерть, а не на ложе!
Быть к вину поблизости мне всего дороже.
Будет петь и ангелам веселее тоже: «Над
великим пьяницей смилуйся, о боже!»

 

Все это кажется безобидным и разве что предвещает гений того же Вийона. Но остережемся от скорых суждений, в поэме есть более острые слова:

О своем спасении думаю немного

И лишь к плотским радостям льну душой убогой.

Воевать с природою, право, труд напрасный:

Можно ль перед девушкой вид хранить

бесстрастный?

Над душою юноши правила не властны:

Он воспламеняется формою прекрасной.

(Пер. О. Б. Румера)

Разве в этом провоцирующем имморализме, в этой похвале эротике, иногда граничившей у голиардов с непристойностью, не проступают естественная мораль, отрицание церковного учения и традиционной морали? Разве голиард не принадлежит к той большой семье вольнодумцев, которые, помимо свободы нравов и свободы слова, стремились также к свободе духа?

В образе колеса фортуны, постоянно появлявшемся в поэзии клириков-вагантов, содержится не только поэтическая тема; и, конечно, они вкладывали в этот образ больше, чем их современники, которые без злого умысла и без задних мыслей изображали это колесо в своих соборах. Однако вращающееся колесо фортуны, вечное возвращение, слепой случай, свергающий преуспевших, по существу, не являются и революционными темами: они отвергают прогресс, отрицают смысл Истории. Они могут звать к общественным потрясениям, но ровно настолько, насколько в них отсутствует интерес к послезавтрашнему дню. Именно в этих образах предстает склонность голиардов к бунту если не к революции: их они воспевали и изображали в своих миниатюрах.

Критика общества

Важно то, что поэзия вагантов обрушивается на всех представителей порядка раннего средневековья задолго до того, как это стало общим местом буржуазной литературы, — на церковников, аристократов, даже на крестьян.

В церкви излюбленными мишенями голиардов являются те, кто социально, политически, идеологически наиболее привязаны к общественным структурам: папа, епископы, монахи.

Антипапское и антиримское вдохновение голиардов сближает их, однако не смешивая, с двумя другими течениями. Во-первых, это гибеллины, нападавшие, прежде всего, на мирские притязания папства и державшиеся стороны империи против духовенства. Во-вторых, морализаторское течение, упрекавшее папу и римский двор за компромиссы с духом времени, за роскошь, за корыстолюбие. Конечно, в имперской партии было немало голиардов — хотя бы тот же Архипиита Кельнский, — и их поэзия часто имеет своим истоком антипапские сатиры, даже если последние довольствовались традиционными темами и часто

были довольно беззубыми. Но и по тону, и по духу голиарды явно отличаются от гибеллинов. В римском первосвященнике и его окружении гибеллины видели главу и гаранта социального, политического, идеологического порядка, более того — главу социальной иерархии, тогда как голиарды были не столько революционерами, сколько анархистами. В то время, как папство после григорианской реформы стремится отойти от феодальных структур и опереться не только на старую власть земли, но и на новую власть денег, годиарды разоблачают эту новую ориентацию, не забывая обрушиваться и на старую.

Григорий VII заявил: Гоподь не говорил: «Мое имя Обычай». Голиарды обвиняют его наследников, которые понуждают Господа говорить: Имя мое —Деньги.

СВЯТОГО ЕВАНГЕЛИЯ ОТ МАРКА СЕРЕБРА — ЧТЕНИЕ. Во время оно рече папа к римлянам: «Когда же приидет сын человеческий к престолу славы нашей, перво-наперво вопросите: «Друг, для чего ты пришел?» Но если не перестанет стучаться, ничего вам не давая, выбросьте его во тьму внешнюю. И было так, что явился бедный некий клирик в курию отца, папы и возгласил, говоря: «Помилуйте меня, привратники папские; ибо рука нищеты коснулась меня; я же беден и нищ; а посему прошу, да поможете невзгоде моей и нужде моей». Они же, услышав, вознегодовали зело и рекли: «Друг, бедность твоя да будет в погибель с тобою! Отойди от меня, сатана, ибо пахнешь ты не тем, чем пахнут деньги. Аминь, аминь, глаголю тебе: не войдешь в радость господина твоего, пока не отдашь до последнего кодранта. Бедный же пошел и продал плащ и рубаху и все, что имел, и дал кардиналам, и привратникам, и спальникам; но они отвечали: «Что это для такого множества!» — и выгнали его вон; он же, вышед вон, плакался горько, не имея себе утешения.

После же пришед к вратам курии некий клирик, утучневший, отолстевший и ожиревший, который во время мятежа сделал убийство; сей дал, во-первых, привратнику, во-вторых, спальнику, в-третьих, кардиналам, но они думали, что получат больше.

Отец же, папа, услышав, что кардиналы и слуги прияли от клирика мзду многую, заболел даже до смерти; но богатый послал ему снадобие златое и серебряное, и он тотчас же исцелился. Тогда призвал отец, папа, к себе кардиналов и слуг и вещал к ним: «Смотрите, братие, никто да не обольщает вас пустыми словами, ибо

я дал вам пример, дабы так, как я беру, и вы бы брали» (Пер. Б. И. Ярхо).

От соглашательства с дворянами церковники теперь перешли к сговору с богатеями. Церковь рычала вместе с феодалами, ныне она лает вместе с торговцами. Голиарды, следуя тем интеллектуалам, которые стремились нести в города светскую культуру, клеймили такую эволюцию церкви:

Мир над клиром так глумится, Что у всех
краснеют лица; Церковь, божия девица, Стала
уличной блудницей. (Sponsa Christi fit mercalis,
generosa generalis). (Пер. М. Л. Гаспарова)

Малая роль денег в раннем средневековье ограничивала симонию. Теперь власть денег становится всеобщей.

В духе романского гротеска сатирический бестиарий голиардов строится в виде фриза с изображенными в образах зверей церковниками — на фронтоне общества возникает мир клерикальных химер. Папа — лев всепожирающий; епископ — бык, пастырь ненасытный, шествует перед своим стадом, поедая всю траву; его архидиаконы подобны рысям, преследующим добычу; его настоятель напоминает охотничьего пса, который рвется с поводка и загоняет добычу с помощью чиновников — епископских охотников. Таково «Правило Игры» по описанию голиардов.

Если кюре, считавшийся жертвой иерархии и собратом по нищете и эксплуатации, как правило, не затрагивается голиарда-ми, то на монаха они нападают нещадно. В этих нападках они не ограничиваются традиционным высмеиванием дурных нравов монашества — обжорства, лени, распутства. С точки зрения белого духовенства, — а она близка взгляду мирян, — монахи стали конкурентами бедных приходских священников, отнимающих у кюре пребенды, кающихся, верующих. В следующем веке этот спор обострится в университетах. Кроме того, уже здесь мы находим отрицание значительной части христианства — тех, кто хочет бежать от этого мира, тех, кто отвергает землю, кто в одиночестве предается аскезе, бедности, воздержанию, даже невежеству, понимаемому как отказ от духовных благ. Таковы два типа жизни: доведенное до предела противопоставление деятель-

ной и созерцательной жизни, рай на земле и страстный поиск спасения по ту сторону мира сего — вот что лежит в основе антагонизма монаха и голиарда и делает последнего предшественником гуманиста Возрождения. Поэт, сочинивший Deus pater, adiuva, сочинение, в котором молодого клирика отвращают от монашеской жизни, предваряет атаки Лоренцо Баллы на gens cucullata — расу клобуков.

Как городской житель голиард испытывает презрение к сельскому миру и питает лишь отвращение к его воплощению — грубому мужлану, которого он бесчестит в знаменитом «Склонении мужика»:

Сей подлец

Из мужиков

Отдан бесу

Этот вор

И разбойник-мародер.
Нечестивцы Средь
презренных Сим
безбожникам Лжецам
Окаянным подлецам.

Последней его мишенью становится рыцарь. Голиард отвергает его привилегию рождения.

Благороден тот, кого облагородила добродетель.
Выродок тот, кого не обогатила никакая
добродетель.

Старому порядку он противопоставляет новый, основанный на личных заслугах.

Благородство человека — дух, образ божества.
Благородство человека — именитость добродетелей.
Благородство человека — самообладание. Благородство
человека — возвышение скромного. Благородство
человека — права, полученные от природы. Благородство
человека — не бояться ничего, кроме гнусности.

В благородном он презирает также военного, солдата. Для городского интеллектуала битвы духа, поединки диалектики заменили честь оружия и достоинство военных побед. Архипиита Кельнский говорит о своем отвращении к делам военным (те

terruit labor militarise) так же, как и Абеляр, один из величайших поэтов-голиардов, выражает это в стихах (к сожалению, утерянных), которые читали вслух и пели на горе св. Женевьевы, подобно тому, как сегодня напевают модные песенки.

Этот антагонизм благородного воина и интеллектуала нового стиля нашел наилучшее выражение в области, представляющей особый интерес для социолога, — в области межполовых взаимоотношений. В основе вдохновившего множество поэм спора клирика с рыцарем лежит соперничество двух социальных групп из-за женщин. Голиарды полагали, что им не выразить лучше своего превосходства над феодалами, чем хвастовством своими успехами у женского пола. Женщины предпочитают нас, клирик умеет любить лучше рыцаря. В этом заявлении социолог должен разглядеть замечательное проявление борьбы социальных групп.

В Прении Флоры и Филлиды одна героиня любит клирика, а другая — рыцаря (miles); в заключение подводится итог обсуждения и выносится приговор куртуазного суда:

И собравшися на зов и принявши меры,
Чтобы справедливости соблюсти примеры,
Молвил суд обычая, знания и веры: «Клирик
выше рыцаря в царствии Венеры!».

(Пер. М. Л. Гаспарова)

Несмотря на все свое значение, голиарды существовали на окраине интеллектуального движения. Несомненно, они ввели в оборот темы будущего, которые еще успеют обрести более достойный облик. Они живейшим образом представили среду, которая жаждала свободы. Они передали следующему веку немало идей о естественной морали, свободе нравов и вольномыслии, свою критику религиозного общества — все это мы найдем у университетских профессоров, в поэзии Рютблфа, в Романе о Розе Жана де Мена, в некоторых тезисах, осужденных в Париже в 1277 году. Однако в XIII столетии голиарды исчезают. Их задели преследования и проклятия, но и собственная склонность к чисто разрушительной критике не позволила им найти свое место в строительстве университета, который они так часто покидали, чтобы успеть насладиться жизнью и постранствовать. Закрепление интеллектуального движения происходило в организованных центрах, в университетах, откуда потихоньку удалились эти бродяги.

Абеляр

Петр Абеляр тоже был голиардом, но он был и чем-то много большим — славой этой парижской среды. Первым великим интеллектуалом современного типа — пусть в рамках modernitas XII века. Абеляр — это первый профессор.

Удивляет уже необычность его карьеры. Бретонец из-под Нанта, он родился в Пале в 1079 году и принадлежал к мелкому дворянству, жизнь которого становилась трудной вместе с началом развития денежной экономики. Он с радостью оставляет воинские труды своим братьям и обращается к учебе.

Абеляр отрекся от военных битв, оставив их ради других боев. Вечный спорщик, он станет, по словам Поля Виньо, рыцарем диалектики. Он все время куда-то спешит — туда, где начинается схватка. И всех будоражит, вызывая на каждом шагу горячие дискуссии.

Интеллектуальный крестовый поход фатально влечет его в Париж. Здесь раскрывается другая черта его характера — потребность разбивать идолы. Его вера в себя (de me presumens, как он в том охотно признавался), означающая не самовосхваление, но чувство собственного достоинства, побуждает его атаковать самого известного из парижских мэтров, Гильома из Шампо. Абеляр его провоцирует, припирает к стенке, похищает у него слушателей. Гильом гонит его прочь, однако поздно: молодой талант уже не заглушить, он сделался мэтром. Слушатели отправляются за ним в Мелён, затем в Корбейль, где он формирует школу. Тут человека, живущего одним интеллектом, предает тело: Абеляр заболел и должен был на несколько лет удалиться в Бретань.

Восстановив свои силы, он снова находит своего старого врага Гильома в Париже. Новые столкновения, потрясенный Гильом вынужден подправлять свое учение: он пытается учесть критику молодого противника. Последний этим не удовлетворяется и заходит столь далеко, что, в конце концов, принужден вновь отступить в Мелён. Тем не менее, победа Гильома стала его поражением: его покинули все ученики. Старый мэтр побежден и оставляет преподавание. Абеляр возвращается с триумфом и располагается именно там, откуда удалился его старый противник, на холме св. Женевьевы. Жребий брошен, парижская куль-

тура отныне и навсегда имеет своим центром не остров Сите, а гору, левый берег. Один человек определил судьбу квартала.

Абеляр страдает от того, что теперь у него нет достойного соперника. Его, как логика, бесит то, что теологи возвышаются над всеми прочими. Он дает себе зарок - самому сделаться богословом. И вновь становится студентом: спешит в Лан на лекции самого знаменитого богослова того времени, Ансельма Ланского. Слава Ансельма не смогла долго противостоять иконоборческой страсти горячего антитрадиционалиста.

Итак, я пришел к этому старцу, который был обязан славой больше своей долголетней преподавательской деятельности, нежели своему уму или памяти. Если кто-нибудь приходил к нему с целью разрешить какое-нибудь свое недоумение, то уходил от него с еще большим недоумением. Правда, его слушатели им восхищались, но он казался ничтожным вопрошавшим его о чем-либо. Он изумительно владел речью, но она была крайне бедна содержанием и лишена мысли. Зажигая огонь, он наполнял свой дом дымом, а не озарял его светом. Он был похож на древо с листвой, которое издали представлялось величественным, но вблизи и при внимательном рассмотрении оказывалось бесплодным. И вот, когда я подошел к этому древу с целью собрать с него плоды, оказалось, что это проклятая Господом смоковница или тот старый дуб, с которым сравнивает Помпея Лукан, говоря:

...Встала великого имени тень —

Словно дуб высокий среди плодородного поля.

Убедившись в этом на опыте, я недолго оставался в праздности под его сенью (Пер. В. А. Соколова).

Ему бросают вызов — показать, на что он сам годится. Он поднимает перчатку. Напоминают, что если он обладает глубокими познаниями в философии, то в богословии он невежда. Он отвечает, что будет руководствоваться тем же методом. Следует указание на его неопытность. Я с негодованием ответил, что в моем обычае разрешать вопросы, опираясь не на кропотливый труд, но на разум. Абеляр импровизирует комментарий на пророчества Иезекииля, вызывая восторг у слушателей. Из рук в руки переходят записи этой лекции, их копируют. Рост аудитории побуждает его продолжать комментарии. С этой целью он возвращается в Париж.

Элоиза

Пришла слава, которая была безжалостно прервана романом с Элоизой. Детали нам известны из необыкновенной автобиографии, своего рода исповеди — Historia Calamitatum, Истории моих бедствий.

Роман начался в духе Опасных связей. Абеляр не был повесой. Однако бес одолел этого интеллектуала 39 лет, знавшего любовь лишь по Овидию и по сочиняемым им самим стихам, — стихам голиарда, но по духу, а не по опыту. Он горд, что находится на вершине славы, и сам признается: Я считал уже себя единственным сохранившимся в мире философом... Элоиза — это еще одно завоевание, приложение к завоеваниям разума. Да и само это приключение возникло больше из головы, чем по зову плоти. Он узнает о племяннице каноника Фульберта: ей 17 лет, она очень недурна собой, а знаниями своими уже знаменита по всей Франции. Вот женщина, которая его достойна! Глупую он не потерпел бы, ему нравится, что она к тому же и хороша собой. Это вопрос вкуса и престижа. Он хладнокровно разрабатывает план, который ему более чем удается. Каноник вверяет Абеляру Элоизу как ученицу, ему льстит, что обучать ее будет такой знаменитый мэтр. При обсуждении платы Абеляр охотно принимает предложенные скуповатым Фульбертом стол и кров. Дьявол не дремлет: между учеником и ученицей словно пробегает молния. Интеллектуальное общение скоро переходит в общение плотское. Абеляр забрасывает преподавание, свои труды, ему не до них. Роман продолжается и углубляется. Рождается любовь, которая уже никогда не уйдет. Она переживет и неприятности, и драму.

Первая неприятность: тайное становится явным. Абеляр должен покинуть дом обманутого им хозяина. Они встречаются в другом месте, разлука только укрепляет их любовь. Она выше бесчестия.

Вторая неприятность: Элоиза беременна. Абеляр пользуется отсутствием Фульбера и похищает возлюбленную, переодев ее в монахиню, чтобы спрятать у своей сестры в Бретани. Элоиза рожает сына, получившего вычурное имя Астролябий. Опасно быть сыном пары интеллектуалов...

Третья неприятность: возникает проблема брака. В отчаянии Абеляр готов предложить Фульберту искупить свой грех, женясь

на Элоизе. В своем превосходном исследовании об этой знаменитой паре Этьен Жильсон показал, что отвращение Абеляра к супружеству связано не с тем, что он был клириком. Будучи простым посвященным, он мог жениться по всем канонам. Но он боялся, что, обзаведясь семьей, он подорвет свою карьеру преподавателя, станет насмешкой для школяров.

Женщина и брак в XII веке

В XII веке появляется сильное антиматримониальное течение. В то самое время, когда женщина становится более свободной, когда она уже не рассматривается как собственность мужчины или как машина по производству детей, когда не задаются более вопросом о наличии у нее души (на Западе - это век подъема института брака), в это время супружество дискредитируется как среди дворян (куртуазная любовь, плотская она или духовная, существует лишь вне брака и свое идеальное воплощение находит в Тристане и Изольде, Ланселоте и Гиневре), так и в университетской среде, где создается целая теория естественной любви, которую в следующем веке мы находим в Романе о Розе Жана де Мена.

Итак, присутствие женщины; Элоиза появляется рядом с Абеляром в то время, когда женщина присоединяется — не без помощи голиардов — к интеллектуальному движению, требующему радостей плоти для клириков, не исключая и священников. Тем самым заявляет о себе еще одна сторона нового облика интеллектуала XII столетия. Его гуманизм требует всей полноты человечности и отвергает все, что может показаться самоумалением. Для самореализации ему рядом нужна женщина. Ссылаясь и на Ветхий, и на Новый Завет, голиарды говорят свободным от условностей языком и подчеркивают, что мужчина и женщина наделены органами, которыми они могут пользоваться без стыда. Отставим в сторону сальности и сомнительные шутки голиардов. Подумаем лучше о духовном, психологическом климате, чтобы лучше понять размах драмы Абеляра, понять его чувства.

Первой по этому поводу высказывается Элоиза. В поразительном по своей выразительности письме она предлагает Абеляру отказаться от мысли о супружестве. Она напоминает о домашнем хозяйстве живущих в бедности интеллектуалов: И если даже отвлечься теперь от этого препятствия к философским занятиям, то представь себе условия совместной жизни в законном браке. Что может быть общего между учениками и домашней прислугой, между налоем для письма и детской люлькой, между книгами или таблицами и прялкой, стилем или каломом и веретеном? Далее, кто же, намереваясь посвятить себя богословским или философским размышлениям, может выносить плач детей, заунывные песни успокаивающих их кормилиц и гомон толпы домашних слуг и служанок? Кто в

состоянии терпеливо смотреть на постоянную нечистоплотность маленьких детей? Это, скажешь ты, возможно для богачей, во дворцах или просторных домах, в которых есть многоразличных комнат. Для богачей, благосостояние которых нечувствительно к расходам и которые не знают треволнений ежедневных забот. Но я возражу, что философы находятся совсем не в таком положении, как богачи; тот, кто печется о приобретении богатства, занят мирскими заботами, не будет заниматься богословскими или философскими вопросами.

Кроме того, при отвержении брачных уз для мудреца, можно сослаться на известные авторитеты, например, на Теофраста, аргументы которого перенимает св. Иероним в Adversus Joviniaпит, — книге, сделавшейся модной в XII веке. Рядом с этим отцом церкви можно также поместить античный авторитет Цицерона, отказавшегося после развода с Теренцией вступать в брак с сестрой своего друга Гирция.

Абеляр отвергает жертву Элоизы. Он решается на брак, но на брак тайный. Чтобы успокоить Фульберта, его оповещают о браке, и он даже благославляет таковой.

Однако у актеров этой драмы различные намерения. Абеляр с успокоенной совестью думает вернуться к своим трудам: Элоиза должна оставаться в тени. Фульберт же, со своей стороны, желает, чтобы весть о свадьбе разошлась, дабы всем стало известно о полученной им сатисфакции. Тем самым он хотел подорвать авторитет Абеляра, которому он так ничего и не простил.

Абеляру это надоело, и он задумал такую стратагему: Элоиза удалится в монастырь в Аржантейле, где облачится в послушницу. Это положит конец сплетням. Элоиза, у которой уже нет иной воли, кроме абеляровой, будет ждать в роли послушницы, пока не смолкнут слухи. Но этот план не включал в себя Фульберта, хотя был задуман, чтобы его обыграть. Фульберт вообразил, что Абеляр избавился от Элоизы, принудив ее принять постриг и тем самым разорвав брак. Ночью в дом Абеляра врывается карательная экспедиция: его калечат, поутру на скандал сбирается толпа.

Абеляр пытается скрыть свой срам в аббатстве Сен-Дени. Его отчаяние понятно: может ли евнух быть вполне человеком?

Теперь оставим Элоизу, она более не послужит нашим целям. Известно, что до самой смерти продолжалось общение двух любящих душ — в письмах из одного монастыря в другой.

Новые бои

Интеллектуальная страсть спасла Абеляра. Залечив раны, он вернул себе и боевой задор. Невежественные и грубые монахи ему претят. Но и монахам он надоел своей гордыней. К тому же их уединенным молитвам мешает толпа учеников, прибывающих просить мэтра о возвращении к преподаванию. Он пишет для них свой первый богословский трактат. Его успех вызывает гнев: собрание, украсившее себя именем собора, созывается в Суассоне в 1121 году с целью осудить трактат. Причем в напряженной атмосфере враги Абеляра собрали толпу, грозившую его линчевать. Несмотря на усилия епископа Шартрского, предлагавшего ограничиться наставлением, книгу сжигают, а Абеляра приговаривают к пребыванию в монастыре до скончания.

Он возвращается в Сен-Дени, где с новой силой вспыхивают ссоры с монахами. Но не он ли сам разжигает их? Он доказывает, что знаменитые страницы Гильдуина, посвященные основателю аббатства, — вздорные сказки, что первый епископ парижский не имеет ничего общего с Дионисием Ареопагитом, коего обратил апостол Павел. Через год он бежит из этого монастыря и, наконец, находит убежище у епископа Труа. Он строит себе небольшую молельню Св. Троицы и живет там в одиночестве. Он ничего не забыл: его осужденная книга была посвящена Троице.

Его убежище вскоре обнаружено учениками, нарушающими его затворничество. Вокруг возводится деревня из их хижин и палаток. Молельня растет, перестраивается из камня и получает провоцирующее имя — Утешитель. Только преподавание Абеляра помогает этим новоявленным селянам забыть о городских удовольствиях. Они меланхолически вспоминают: ведь вот школяры в городах имеют все необходимое.

Спокойная жизнь Абеляра длится недолго. Два новых апостола, как он их называет, составляют против него заговор. Речь идет о св. Норберте, основателе ордена премонстрантов, и св. Бернарде, реформаторе цистерцианского ордена из аббатства Сито. Они досаждают ему настолько, что он даже подумывает о бегстве на Восток. Богу известно, как часто я впадал в отчаяние и помышлял даже о бегстве из христианского мира и о переселении к язычникам (отправиться к сарацинам, как уточнил при переводе Жан де Мен), чтобы там, среди врагов Христа, под условием

уплаты какой-нибудь дани спокойно жить по-христиански. Я полагал, что язычники отнесутся ко мне благосклоннее, чем менее они будут видеть во мне христианина вследствие приписываемых мне преступлений.

Абеляр был избавлен от такой крайности — от искушения первого западного интеллектуала, которого окружающий мир привел в отчаяние. Его избирают аббатом одного бретонского монастыря. Новые распри: он считает, что оказался среди варваров. Они не знают другого языка, кроме нижнебретонского. Монахи невообразимо грубы. Он пытается их чуть-чуть обтесать, а они в ответ хотят его отравить. В 1132 году он бежит и отсюда.

В 1136 году мы находим его на холме святой Женевьевы. Он снова учительствует, к нему ходит больше слушателей, чем когда бы то ни было. Арнольд Брешианский, изгнанный из Италии за подстрекательство к городскому мятежу, бежит в Париж и вступает там в союз с Абеляром. Он приводит к нему своих нищенствующих учеников. После осуждения в Суассоне Абеляр не переставал писать. И в 1140 году его враги вновь начинают атаку на его труды. Его связи с римским изгнанником только увеличивают их враждебность. Союз городского диалектика с демократическим движением коммун не мог ни обратить на себя внимание со стороны их общих противников.

Бернард Клервоский и Абеляр

Во главе врагов стоит Бернард Клервоский. По удачному выражению отца Шеню, аббат из Сито находится по другую сторону христианства. Этот сельский житель, оставшийся по духу своему феодалом и даже, прежде всего, воином, не создан для понимания городской интеллигенции. Против еретика или неверного он знает только одно средство — силу. Проповедник крестового похода, он не верит в то, что такой поход может быть интеллектуальным. Когда Петр Достопочтенный просит его прочесть перевод Корана, дабы «возразить Магомету пером», Бернард просто не отвечает ему. В монастырской келье он предается мистическому созерцанию, чтобы, дойдя до его высот, вернуться в мир как судия. Апостол одинокой жизни, он всегда готов сразиться с теми, кто хочет привнести новшества, кажущиеся ему

опасными. На склоне жизни он, по существу, правит христианским миром, диктуя приказы папе, приветствуя создание воинских орденов, мечтая об обращении всего Запада в рыцарство, в воинство Христово. Это уже готовый великий инквизитор.

Столкновение с Абеляром было неизбежным. Атаку начинает правая рука Бернарда, Гильом из Сен-Тьерри. В письме Бернарду он разоблачает нового богослова и побуждает своего именитого друга начать преследование. Бернард приезжает в Париж, он пытается увещать студентов. Успеха он не имеет, убеждаясь в размерах учиняемого Абеляром зла. Один из учеников Абеляра предлагает организовать в Сансе диспут перед собранием теологов и епископов. Мэтр должен возвыситься еще более в глазах своих слушателей. Св. Бернард тайком меняет план этого собрания. Аудитория превращается в собор, а его противник по диспуту — в обвиняемого. В ночь перед дебатами он созывает епископов, показывает им собранное на Абеляра досье и представляет его как опасного еретика. Наутро последнему не остается ничего другого, как поставить под сомнение правомочность собора и воззвать к папе. Епископы посылают в Рим довольно мягкое осуждение. Встревоженный этим Бернард торопится, чтобы его обогнать. Его секретарь мчится к преданным Бернарду кардиналам с письмами, помогающими вырвать у папы суровое осуждение Абеляра, книги которого приговорены к сожжению. Абеляр вновь должен отправиться в путь, он укрывается в Клюни. На этот раз он сломлен. Петр Достопочтенный принимает его с бесконечным милосердием, примиряет его с Бернардом Клервоским, добивается от Рима снятия отлучения и помещает в Шалоне в монастырь Сен-Марсель, где тот умирает 21 апреля 1142 года. Знаменитое аббатство Клюни посылает ему письменное отпущение грехов и напоследок делает еще один весьма деликатный жест — передает его прах Элоизе, аббатисе в Утешителе.

Такова эта жизнь — типичная в своей необычайности. Из значительного числа сочинений Абеляра мы остановимся только На нескольких характерных моментах.

Логик

Абеляр был прежде всего логиком и, подобно всем великим философам, первым делом занялся вопросом о методе. Он был чемпионом диалектики. Своим Учебником логики для начинающих (Logica ingredientibus) и, прежде всего, своим Да и нет (Sic et Non, 1122) он дал западной мысли первое Рассуждение о методе. С блестящей простотой он доказывает необходимость обращения к собственной способности рассуждения. Отцы церкви ни по одному вопросу не были согласны друг с другом; там, где один видел «белое», другой находил «черное» — Sic et Non.

Отсюда необходимость науки о языке. Слова созданы, чтобы что-то обозначать (номинализм), но они имеют свою опору в реальности. Они соответствуют вещам, которые обозначают. Все усилия логики должны заключаться в том, чтобы установить адекватность языка и обозначаемой им реальности. Для такого требовательного ума язык является не покровом, скрывающим реальность, но выражением реальности. Этот профессор верит в онтологическую ценность своего инструмента — слова.

Моралист

Логик был также моралистом. В сочинении «Этика, или Познай самого себя» (Etbica seu Scito te ipsum) этот пропитавшийся античной философией христианин придает самосозерцанию не меньшее значение, чем монастырские мистики, вроде св. Бернарда или Гильома из Сен-Тьерри. Но, как отмечал М. де Гандильяк, если для цистерцианцев «христианский сократизм» был, прежде всего, медитацией на тему бессилия человека-грешника, то в «Этике» самопознание предстает как анализ свободного согласия. От него зависит, принимаем мы или отвергаем то презрение Бога, каковым является грех.

Св. Бернард восклицает: Рожденные во грехе грешники, мы порождаем, грешников; рожденные должниками — должников; рожденные в разврате — развратников; рожденные рабами — рабов. Мы ущербны уже при появлении в этом мире, пока живем в нем и покидая его; с ног до головы в нас нет ничего неиспорченного. Абеляр отвечает, что грех есть лишь недостаток: грешить —

значит презреть нашего Творца, значит не совершать во имя Его действий, которые мы считаем нашим долгом самоотречения ради Него. Определяя тем самым грех сугубо негативно, как согласие на дела порочные, или как отказ от дел добродетельных, мы ясно показываем, что грех не есть некая субстанция, ибо он заключается скорее в отсутствии, нежели в присутствии, и сходен с тьмой, которую можно было бы определить так: отсутствие света там, где должен был быть свет. Он наделяет человека способностью решения — согласием на добродетель или отказом от совершения таковой, в чем и видит центр моральной жизни.