III. Эдмон жабе и вопрос книги

Теперь удастся лучше перечитать «Я возвел себе обитель»*. Свое­го рода плющ угрожал скрыть смысл этой книги или вобрать его в себя, отклонить в свою сторону. Юмор и игры, смешки и хороводы, попевки обвивались грациозно вокруг речи, которая, так и не возлю­бив еще своих истинных корней, слегка сгибалась на ветру. Не рас­прямилась еще, дабы высказать одну только прямолинейную несги­баемость поэтического долга.

В «Книге вопросов»** голос не искажается, намерение не преры­вается, но акценты становятся куда весомее. Откопан могучий, древ­ний корень, и на нем обнажена незапамятная рана (ибо Жабе учит нас, что корни говорят, что речи хотят прорасти, а поэтический дис­курс прорезается из некой раны): речь идет о своего рода иудаизме как рождении и страсти письма. Страсти к письму, терпении и любви к букве, про которые не скажешь, еврей ли подлежит им или сама Буква. Корень, возможно, общий и для народа, и для письма. Уж во всяком случае непомерная судьба, которая прививает

«вышедшую из книги расу...»

к коренному истоку смысла как буквы, то есть к самой исторично­сти. Ведь вряд ли возможна история без серьезной и трудоемкой бук­вальности. Без мучительной своей же складки, которой история отра­жается, наделяя себя шифром. Это отражение и есть ее начало. Един­ственное, что начинается с отражения, — история. А складка эта, морщина — это еврей. Еврей, который избирает письмо, которое из­бирает еврея — в обмен, каковым истина насквозь пронизывается ис­торичностью, а история расписывается в своей эмпиричности.

* Je bâtis ma demeure (Poèmes, 1943—1957), Gallimard, 1959. Представляет сей сбор­ник прекрасное предисловие Габриэля Бунура. Жабе на настоящий момент были по­священы весьма значительные исследования: М. Blanchot. «L'Interruption», NRF, mai 1964; G. Bounoure, «Edmond Jabès, la demeure et le livre», Mercure de France, janvier 1965; «Edmond Jabès, ou la guérison par le livre», les Lettres nouvelles, juillet-septembre 1966.

** Le Livre des questions, Gallimard, 1963.

[83]

... «трудность быть евреем смешивается с трудностью писать; ведь иудаизм и письмо — лишь одно и то же ожидание, та же надежда, тот же измор».

Настойчивее всего «Книга вопросов» утверждает, что этот обмен между евреем и письмом чист и основополагающ, будучи обменом без преимущества у кого-либо, в котором прирожденный зов есть прежде всего — в ином смысле этого слова — созыв.

«Ты — тот, кто пишет и записан».

«И Реб Ильде: „ Какая разница, выбирать ли, быть ли избранным, когда мы только и можем, что выбору подчиниться? "»

И в своего рода безмолвном смещении к сущности, превращаю­щем эту книгу в одну длинную метонимию, положение еврейства ста­новится образцом положения поэта, человека речи и письма. А тот в самом опыте своей свободы оказывается препорученным языку и выс­вобожденным речью, владыкой которой он, однако, является.

«Слова избирают поэта».

«Искусство писателя состоит в том, чтобы мало-помалу склонить слова к своим книгам»(Я возвел себе обитель)

Речь идет, конечно же, о потугах, родах, медленном порождении поэта стихотворением, отцом которого он является.

«Мало-помалу книга меня закончит»(Пробел).

Поэт тем самым подлежит книге, он — ее материя и ее владыка, прислужник и тема. Ну а книга подлежит поэту, говорящему и позна­ющему существу, которое пишет β книге о книге. Это движение, кото­рым артикулированная голосом поэта книга, самоподчиняясь, с со­бою связывается, становится в себе же себе подлежащим субъектом, движение это — отнюдь не умозрительное или критическое отраже­ние, а прежде всего поэзия и история. Ибо субъект, себя представляя, здесь дробится и раскрывается. Письмо вписывается, но также и ру­шится в свое собственное представление. Тем самым внутри той кни­ги, что бесконечно отражает самое себя, что развивается как мучи­тельное вопрошание о своей собственной возможности, форма книги представляет саму себя: «Пропущенный сквозь различные диалоги и раз­мышления, приписываемые воображаемым раввинам, роман Сары и Юкеля оказывается рассказом о любви, уничтоженной людьми и слова­ми. Он обладает измерением книги и горьким упорством неприкаянного вопроса».

Мы увидим: иначе — но насколько иначе? — направленной мето­нимией «Книга вопросов» так описывает не что иное, как возникно­вение самого Бога. Мудрость поэта вершит, стало быть, свою свобо­ду в этой страсти — перевести подчинение закону слова в самостоя-

[84]

тельность. Без чего — и ежели страсть становится подчинением — она уже безумие.

«Безумец — это жертва восстания слов»(Я возвел себе обитель).

И вот, в ожидании этого предписания корней и вдохновляясь рас­поряжением Закона, Жабе, похоже, отказался от блеска,то есть при­хоти первых своих произведений, ни в чем не отказавшись от свобо­ды речи. Он даже узнал, что свобода должна быть земной и укоренен­ной, а не то она — лишь дуновение ветра:

«Наставление, которое Реб Зале передавал таким образом: „ Ты веришь, что свободна птица. Ошибаешься: цветок... "»

...«А Реб Лима: „ Свобода пробуждается мало-помалу, по мере того как мы осознаем наши узы, как спящий — свои чувства; и наконец на­шим поступкам уже есть имя"».

Свобода уживается и обменивается с тем, что ее сдерживает, с тем, что она получает из некоего запрятанного источника, с тяжестью, которая полагает ей центр и место. Место, культ которого не обяза­тельно языческий. Лишь бы только это Место не было местоположе­нием, выгородкой, запретной зоной, захолустьем или гетто. Когда какой-то еврей или какой-то поэт заявляют о Месте, они не объявля­ют войны. Ибо, призывая нас с незапамятных времен, это Место, зем­ля эта — они всегда Там. Место — отнюдь не эмпирическое и нацио­нальное Здесь некой территории. Незапамятное, оно, тем самым, так­же и грядущее. Более того: и традиция как приключение. Свобода согласуется с неязыческой Землей, лишь если отделена от нее Обето­ванной Пустыней. Иначе говоря, Стихотворением. Отдаваясь же по­этической речи, Земля всегда сохраняется вне всякой близости, illic:

«Юкель, тебе всегда было не по себе, ты никогда не был ТУТ, а лишь ГДЕ-ТО ТАМ...»

«О чем ты мечтаешь? — О Земле. — Но ты же на Земле. — Я мечтаю о той Земле, на которой буду. — Но мы уже друг перед другом. И ногами попираем Землю. — Мне ведомы лишь камни той дороги, что ведет, говорят, к Земле».

Поэт и еврей рождены не здесь,а там. Они скитаются в разлуке со своим истинным рождением. Местные, коренные только в речи и в письме. В Законе. «Вышедшая из книги раса»,поскольку они — сыно­вья Земли грядущей.

Автохтонные Книге. И от нее автономные, сказали бы мы, самостоятельные. Чем подразумевается, что поэт не просто получает свою речь и закон от Бога. Иудейской несамостоятельности нет нужды в ходатайстве поэта. Поэзия для пророчества — то же, что и кумир для истины. Возможно, по этой-то причине и кажутся нам сразу же и столь едиными, и столь разъединенными в Жабе Поэт и Еврей, а вся «Книга вопросов» — это также и разбирательство с живущей в несамостоя-

[85]

тельности еврейской общиной, к которой поэт на самом деле не при­надлежит. Ни на что не похожая поэтическая самостоятельность пред­полагает Скрижали разбитыми.

«И Реб Лима: „Десятикратно была выгравирована исходно свобода на Скрижалях Закона, но мы столь мало ее заслуживаем, что Пророк их в гневе разбил"».

Меж обломков разбитой Скрижали пробивается стихотворение и укореняется право на речь. Возобновляется приключение текста как сорняка — вне Закона, вдали от «родины Евреев»,каковая — «священ­ный текст среди комментариев...»Необходимость комментария есть, как и необходимость поэтическая, сама форма изгнанной речи. В на­чале — герменевтика. Но эта общая невозможность соединиться со средой священного текста и эта общая необходимость экзегезы, этот императив интерпретации по-разному интерпретируется поэтом и раввином. Различие между горизонтом оригинального текста и пись­мом экзегезы делает различие между поэтом и раввином неустрани­мым. Не в состоянии никогда соединиться, столь, однако, близкие друг другу, как смогут они соединиться со средой?Первоначальное откры­тие интерпретации означает по сути, что всегда будут и раввины, и поэты. И две интерпретации интерпретации. Закон становится тогда Вопросом, а право на речь смешивается с долгом вопрошать. Челове­ческая книга — книга вопроса.

«На любой вопрос Еврей отвечает вопросом». Реб Лема.

Но если это право абсолютно, так потому, что не зависит от ка­кой-либо случайности внутри истории. Слом Скрижалей говорит прежде всего о разломе в Боге как истоке истории.

«Не забывай, что ты — ядро разлома».

Бог отделился от себя, чтобы дать нам говорить, нас удивлять и вопрошать. Он совершил это не говоря, а замолчав, предоставляя безмолвию прервать его голос и знаки, дозволяя разбить Скрижали. В «Исходе» Бог раскаялся и о том возвестил по меньшей мере дважды, перед первыми и перед новыми Скрижалями, между речью и первона­чальным письмом и, в Писании, между истоком и повторением (32:14, 33:17). Письмо, стало быть, исходно герметично и вторично. Наше, конечно же, но уже и Его, которое начинается с перебоя в голосе и сокрытия Лика. Это различие, эта негативность в Боге — это наша свобода, трансцендентность и глагол, которые обретают чистоту сво­его негативного истока лишь в возможности Вопроса. Вопрос, «иро­ния Бога», о которой говорил Шеллинг, прежде всего, как и всегда, обращается на себя:

«Бог — это постоянное восстание против Бога...»

«... Бог — это вопрошание Бога...»

Кафка говорил: «Мы — возникающие в мозгу у Бога нигилисти-

[86]

ческие мысли». Если Бог открывает в Боге вопрос, если он и есть само это открытие Вопроса, простоты Бога нет как нет. То, что было не­мыслимым для классиков-рационалистов, становится здесь очевидно­стью. Бог, выступая в двусмысленности собственной постановки под вопрос, действует отнюдь не самыми простыми путями; он не прав­див, не искренен. Искренность, каковая есть простота, — добродетель лживая. Добиваться же нужно, напротив, добродетели лжи.

«Реб Яков, который был моим первым учителем, верил в доброде­тель лжи, поскольку, говорил он, без лжи нет письма, а писание — до­рога Бога».Дорога обходная, несуразная, двусмысленная, позаимство­ванная — Богом и у Бога. Ирония Бога, уловка Бога, окольный путь, исходящий из Бога, дорога к Богу, отнюдь не простым обходом на которой является человек. Обходом бесконечным. Дорога Бога. «Юкель, расскажи нам об этом человеке, который — ложь в Боге».

Эта дорога, которой не предшествует, дабы предписать ей свою прямизну, никакая истина, это дорога в Пустыне. Письмо — момент пустыни как момент Отделения. На это указывает и — по-арамейс­ки — их имя: фарисеи, эти непонятые, эти люди буквы, были также «отделенными». Бог нам больше не говорит, он прервался: надо взять слова на себя. Нужно отделиться от жизни и общин и довериться сле­дам, стать человеком взгляда, поскольку больше не слышится голос в непосредственной близости сада. «Сара, Сара, с чего начинается мир? — С речи? — Со взгляда?..»Письмо перемещается по прерванной линии между речью утраченной и речью обетованной. Различение меж­ду речью и письмом — это ошибка, гнев Бога, который вышел из себя, утраченная непосредственность и труды вне сада. «Сад это речь, пус­тыня — письмо. В каждой крупице песка раскрывается знак».Иудейс­кий опыт как отражение, отделение жизни от мысли означает переход через книгу как бесконечный анахорез между двумя непосредственнос­тями и двумя самотождественностями. «Юкель, сколько страниц жиз­ни, сколько страниц смерти отделяет тебя от себя, от книги, остав­ленной книгой».Книга пустыни из песка, «из безумного песка»,песка бесконечного, бессчетного и тщетного. «Собери чуть-чуть песка, пи­сал Реб Иври... ты узнаешь тогда суетность глагола».

Еврейское сознание — действительно несчастное сознание, и «Кни­га вопросов» служит ему поэмой, написанной на полях феноменоло­гии духа, с которой Еврей готов пройти только часть пути — без эсха­тологических припасов, дабы не ущемить свою пустыню, закрыть свою книгу и зарубцевать свой крик. «Пометь красной закладкой первую страницу книги, ибо рана вписана в ее начало. Реб Альсе».

Если отсутствие является душой вопроса, если отделение может появиться только в разрыве Бога — с Богом, — если бесконечное рас­стояние от Другого уважено лишь в песках книги, где всегда возмож-

[87]

ны блуждания и мираж, тогда «Книга вопросов» — сразу и нескон­чаемая песнь отсутствия, и книга о книге. Отсутствие пытается про­извести в книге самое себя и, проговариваясь, теряется; оно знает, что теряется и утеряно, и в этой степени остается нерушимым и не­доступным. К нему подступиться — его упустить; его показать — его утаить; его признать — солгать. «Главная наша забота — Нич­то, говорил Реб Идар»,а Ничто — как и Бытие — может только мол­чать и скрываться.

Отсутствие. В первую очередь — отсутствие места. «Сара: Речь упраздняет расстояние, изгоняет из места надежду. Мы ли ее излага­ем, или же это она нас лепит?»«Отсутствие места» — название одно­го из стихотворений, собранных в книге «Я возвел себе обитель». На­чинается оно так: «Пустырь, страница одержимая...»И «Книга воп­росов» решительно придерживается пустыря, заброшенной вне места территории между городом и пустыней, где корням одинаково отка­зано или они равно бесплодны. Ничто не расцветает в песках или меж плит мостовой, разве что слова. Город и пустыня, каковые и не земли, и не ландшафты, и не сады, осаждают поэзию Жабе и обеспечивают его крикам неизбежно бесконечное эхо. Сразу и город, и пустыня, то есть Каир, из которого к нам и пришел Жабе, — и он тоже, как извес­тно, вышел из Египта. Обитель, которую возвел себе поэт со своими «украденными у ангела кинжалами»,— невесомый шатер, сделанный из слов в пустыне, где кочующий еврей застигнут бесконечностью и буквой. Разбит разбитым Законом. Разделен в себе — (греческий язык мог бы наверняка многое нам рассказать о странном соотношении закона, блуждания и нетождественности самому себе, об общем кор­не — υεμειυ — разделения, -номии и номадизма). Поэт письма только и может, что обречь себя на «несчастье», накликанное на него — или ему обещанное — Ницше, накликанное на него, «прячущего в себе пустыни». Поэт — или еврей — оберегает пустыню, а та оберегает его речь, которая лишь в пустыне и может говорить; оберегает его пись­мо, которое может бороздить лишь пустыню. Иначе говоря, изобре­тает в одиночку необнаружимую и непредписуемую дорогу, которую никакая картезианская раскладка не сможет обеспечить для нас пря­молинейностью и выходом. «Где дорога? Дорогу всегда нужно найти. Белый лист полон дорог... Проделаем ту же дорогу десять, сто раз...»Того не зная, письмо сразу и набрасывает, и выведывает в пустыне незримый лабиринт, город в песке. «Проделаем ту же дорогу десять, сто раз... И у всех этих дорог свои собственные дороги. — Иначе они бы не были дорогами».Всю первую часть «Книги вопросов» можно читать как размышление о дороге и букве. «К полудню он вновь ока­зался лицом к бесконечности, к белой странице. Исчезли всякие следы шагов, их тропка. Погребены».И вновь этот переход от пустыни к го-

[88]

роду, этот Предел, каковой — единственное обиталище письма: «Ког­да он вернулся в свой квартал, в свое жилище — номад довез его на спине верблюда до ближайшего контрольного пункта, где он пересел в направ­лявшийся в город военный грузовик, — его домогалось так много вока­бул. Он упорствовал, однако же, их избегая».

Также и отсутствие писателя. Писать — это отступать. Не в свой шатер, чтобы там писать, а от своего же письма. Сесть на мель вдали от своего языка, его раскрепостить или бросить на произвол, оста­вить на дороге в одиночку и без средств. Оставить речь. Быть по­этом — это уметь оставить речь. Оставить ее говорить одну-одине-шеньку, что она может делать лишь в написанном. (Как о том гово­рит «Федр», написанное, лишенное «помощи своего отца», «уходит совсем одно», слепое, «тыкаясь то влево, то вправо», «находится в обращении везде, и у людей понимающих, и, равным образом, у тех, кого вовсе не касается»; блуждающее, потерянное, поскольку писа­но оно на сей раз не на песке, а, что возвращает к тому же, «по воде», говорит Платон, который тоже ничуть не верит в «сады письма» и в тех, кто хочет сеять, пользуясь тростниковой палочкой). Оставить письмо означает быть здесь лишь для того, чтобы оставить ему про­ход, послужить полупрозрачной средой его прохождения: всем и ничем. На взгляд произведения, писатель одновременно все и ниче­го. Как Бог:

«Если подчас, писал Реб Серей, ты думаешь, будто Бог тебя не ви­дит, так потому, что он сделался столь смиренен, что ты путаешь его с жужжащей в форточке твоего окна мухой. Но в этом и доказа­тельство Его всемогущества, ибо он есть сразу Все и Ничто».

Как Бог и писатель:

«Ребенком, когда я впервые написал свое имя, я осознал, что начи­наю книгу. Реб Штейн»...

«Но я — не этот человек,

ибо этот человек пишет,

а писатель — никто».

................................

«Я, Серафи, отсутствующий, я родился, чтобы писать книги.

(Я отсутствую, поскольку я рассказчик. Реален только рассказ)».

И однако же (это лишь пример противоречивых ходатайств, ко­торые беспрестанно разрывают страницы «Книги вопросов», причем разрывают неизбежно: себе противоречит уже Бог), одно только на­писанное и заставляет меня существовать, меня именуя. Стало быть, сразу верно и что, будучи названы, вещи начинают существовать, и что они теряют существование. Жертвоприношение существования слову, как говорил Гегель, но также и существования словом освяще­ние. Впрочем, недостаточно быть написанным, нужно писать, дабы

[89]

иметь имя. Нужно называться. А это предполагает, что «Мое имя — вопрос... Реб Еглаль».«... Без моих писаний я безымянней простыни на ветру, прозрачней оконного стекла».

Эта необходимость поменяться своим существованием с буквой или даже поменять его на нее — его проиграть и выиграть — настоя­тельна и для Бога: «Я тебя не отыскал, Сара. Я тебя искал. Через тебя я восхожу к истоку знака, к не отлитому в форму письму, прорисован­ному ветром на песке и море, к неприрученному письму птицы и шалов­ливой рыбы. Бог, Господин ветра, Господин песка, Господин птиц и рыб, ждал от человека книгу, которую человек ждал от человека; один — чтобы быть наконец Богом, другой, чтобы быть наконец человеком...»

«Все буквы образуют отсутствие.

Тем самым Бог — дитя Его имени»

Реб Таль.

Мейстер Экхарт говорил: «Бог становится Богом, когда тварное говорит: Бог». Такая помощь, оказываемая Богу письмом человека, не противоречит невозможности для этого письма «оказать себе по­мощь» («Федр»). Не возвещается ли этой нуждою письма божествен­ное — исчезновение человека?

Если отсутствие не поддается преумалению буквой, так потому, что оно для нее — эфир и дыхание. Буква — отделяющая межа, где высвобождается заточенный в афористическом одиночестве смысл. Ведь любое письмо афористично. Никакая логика, никакое изобилие соединительных лиан не может совладать с присущими ему прерыви­стостью и несвоевременностью, с гениальностью его подразумеваемых пауз. В смысле первоначально сотрудничает другое. Между значени­ями присутствует существенный ляпсус,который отнюдь не сводится к простому, утвердительному обману со стороны одного какого-то слова или даже к ночным воспоминаниям всякого языка. Намереваться преуменьшить его рассказом, философским дискурсом, последователь­ностью доводов или умозаключений — неправильно судить о языке, недооценивать, что он и есть сам разрыв целокупности. Отрывок — не определенный стиль или категорическая неудача, а форма напи­санного. Если только не пишет сам Бог, да и то еще нужно, чтобы он тогда был Богом философов-классиков, который не задавался вопро­сами и не прерывал самого себя, который не сбивал себе дыхание, как Бог у Жабе. (Но как раз Бог классиков, чья актуальная бесконечность оставалась нетерпимой к вопросу, не испытывал в письме жизненной необходимости.) В противоположность лейбницевским Бытию и Кни­ге, рациональность Логоса, за которую ответственно наше письмо, подчиняется принципу прерывистости. Цезура не только завершает и закрепляет смысл: «Афоризм, — говорит Ницше, — сентенция, в ко­торых я среди немцев дока, являются формами вечности». Прежде всего

[90]

цезура извлекает смысл на поверхность. Не сама по себе, в одиночку, конечно же, но без прерывания — между буквами, словами, фразами, книгами — не сумело бы пробудиться ни одно значение. Если предпо­ложить,что Природа отвергает скачок,становится понятно, почему Письмо никогда не будет Природой. Оно происходит лишь скачка­ми. Что делает его чреватым гибелью. Между букв прохаживается смерть. Писать, то, что называется писать, предполагает доступ к духу через готовность потерять жизнь, умереть для природы.

Жабе очень чуток к этому щедрому расстоянию между знаками.

«Свет в их читаемом тобою отсутствии...»

«... Все буквы образуют отсутствие...»

Отсутствие — данное буквам разрешение читаться побуквенно и означать, но также и то, что,собственно, говорят буквы в самоскру­чивании языка: они выговаривают свободу и согласие на вакансию, то, что они «образуют», замыкая в свою сеть.

Отсутствие, наконец, как дыхание буквы, ибо буква живет. «Нуж­но, чтобы имя проросло, без этого оно ложно», — говорит А. Бретон. Означая отсутствие и отделение, буква живет как афоризм. Она есть одиночество, проговаривает одиночество и живет одиночеством. Вне различия и если бы она порвала с одиночеством, прервала бы преры­вание, расстояние, уважение, отношение к другому, то есть некое не­отношение, она была бы мертвой буквой. Таким образом, в букве имеется некоторая животность, принимающая формы ее желания, ее беспокойства и одиночества.

«Твое одиночество

это азбука белок

на потребу леса».

(«Краеугольный камень» в «Я возвел себе обитель»).

Как пустыня и город, лес, в котором кишат напуганные знаки, наверняка говорит о не-месте и блуждании, отсутствии предписанных дорог, одиноком вздымании вне досягаемости солнца прикровенного корня к прячущемуся небу. Но, помимо застывших линий, лес это также и деревья, за которые цепляются обезумевшие буквы, древесина, ко­торую ранит поэтический надрез.

«Плод они гравировали в скорби древа

одиночества...»

.......................

«Словно матрос прививающий имя

к имени мачты

в знаке ты одинок».

Дерево гравюры и привоя уже не принадлежит саду; это дерево леса или мачты. Дерево для мачты — то же, что пустыня для города. Как еврей, как поэт, как человек, как Бог, знаки могут выбирать лишь

[91]

между одиночеством природы и одиночеством установления. Но они — знаки, и возможным становится иное.

Конечно, животность буквы кажется поначалу одной метафорой из многих. (Например, в «Я возвел себе обитель», пол есть гласная и т. д., или же «Подчас с помощью сообщника слово меняет пол и душу»,или еще: «Гласные под их пером напоминают проткнутые крючком рты вытащеных из воды рыб; согласные — сколупнутую чешую. Они живут в тесноте своих поступков, в своем чернильном логове. Их пресле­дует бесконечность...»)Но прежде всего она и есть сама метафора, исток языка как метафора, в которой Бытие и Ничто, внеметафорические условия метафоры, сами никогда не проговариваются. Мета­фора или животность буквы — это первичная и бесконечная двусмыс­ленность означающего как Жизни. Психическое ниспровержение инер­тной литературы, то есть природы или вновь ставшей природой речи. Это сверхмогущество порождается как жизнь означающего в беспо­койстве и блуждании более богатого, нежели знание, языка, доста­точно подвижного, чтобы идти дальше смиренной и оседлой досто­верности. «Как сказать то что я знаю / словами чье значение /множе­ственно?»

Уже искаженная цитированием, организованная мощь песни дер­жится в «Книге вопросов» вне пределов досягаемости комментария. Но опять же можно задаться вопросом о ее источнике. Не рождается ли здесь она, в частности, из необыкновенного потока, напирающего на плотину слов, на конкретные особенности опыта Эдмона Жабе, на его голос и стиль? Из слияния, в котором воссоединяются, стягивают­ся и вспоминаются страдание, тысячелетняя рефлексия одного наро­да, все та же «скорбь»,«прошлое и непрерывность которой смешива­ются с прошлым и непрерывностью письма»,судьба, которая окликает еврея и ставит его между голосом и шифром — и он плачет черными, как потеки чернил, слезами. «Я возвел себе обитель» — строка, поза­имствованная из «Голоса чернил» (1949). А вот из «Книги вопросов»: «Ты догадываешься, что я весьма дорожу сказанным, быть может — более, чем написанным, ведь в написанном недостает моего голоса, а я в него верю — я имею в виду голос созидательный, а не пособнический, слугу».

(То же колебание, то же беспокойное движение в различии между сократизмом и гебраизмом, нищетой и величием буквы, пневматикой и грамматикой можно обнаружить и у Э. Левинаса.)

В прирожденной афазии, когда недостает голоса бога или поэта, надо удовольствоваться наместниками речи: криком и письмом. Это «Книга вопросов», репетиторство нацизма, поэтическая революция нашего века, необыкновенная рефлексия человека, пытающегося се-

[92]

годня наконец — и навсегда тщетно — всеми средствами, всеми путя­ми вернуть себе обладание своим языком, словно в этом есть какой-то смысл, и счесть себя за него ответственным перед Отцом Логоса. Мож­но, например, прочесть в «Книге отсутствующего»: «Решительное сра­жение, в котором преданные своими ранами побежденные, падая, опи­сывают страницу письма, посвященную победителями избранному, который по неведению это сражение и развязал. Чтобы утвердить превосходство глагола над человеком, глагола над глаголом и имело в действительности оно место». Не это ли слияние — «Книга вопро­сов»?

Нет. Песня уже не пелась бы, сводись ее напряжение к одному сли­янию. Слияние должно повторять исток. Поет крик этот потому, что в своей загадочности он извлекает из потрескавшейся скалы воду, един­ственный источник, единство бьющего ключом разрыва. А уже затем «течения», «стечения», «влияния». Стихотворение всегда идет на риск не иметь смысла, и без этого риска оно было бы просто ничем. Чтобы стихотворение Жабе рискнуло иметь какой-то смысл, чтобы, по край­ней мере, рискнул иметь смысл его вопрос,нужно предположить ис­точник, с единством которого встречаешься не случайно, а поскольку под эту встречу под-ходит сегодня другая встреча. Встреча первая, более того, единственная, ибо она была отделением, как разлука Сары и Юкеля. Встреча и есть отделение разлуки. Такое противоречащее «логике» суждение разрывает единство Бытия — в хрупком звене «есть», — привечая в источнике смысла другое и различие. Но, ска­жут, бытие всегда должно уже мыслиться, чтобы назвать их, встречу и разлуку кого-то с чем-то, и, тем паче, чтобы сказать, что встреча и есть разлука. Конечно, но «всегда должно уже» означает в точности первоначальное изгнание вне царства бытия, изгнание как мысль о бытии, означает, что Бытие не есть и никогда само не показывается, никогда не присутствует, теперь,вне различения (во всех смыслах, востребованных сегодня этим словом). Бытие ли он или господин су­щего, сам Бог есть, проявляется как то, что он есть, в различении, то есть как различие и в сокрытии.

Если, добавляя, что мы здесь и делаем, к безмерному стихотворе­нию убогие граффити, стремятся свести его к, как говорят, «темати­ческой структуре», нужно четко понимать, что в ней нет ничего ори­гинального. Вопрос в Боге, негативность в Боге как высвобождение историчности и человеческой речи, человеческое письмо как желание и вопрос Бога (и двойственность родительного падежа, прежде чем быть грамматической, онтологична — или, скорее, она в укорененно­сти онтологического и грамматического в графейн),история и дис­курс как гнев вышедшего из себя Бога и т. д., и т. п. — все это доста­точно испытанные мотивы: они отнюдь не свойственны в первую оче-

[93]

редь Беме, немецкому романтизму, Гегелю, позднему Шелеру и т. д., и т. п. Негативность в Боге, изгнание как письмо, жизнь буквы, нако­нец, — это уже Каббала. Что означает — сама «Традиция». И Жабе осознает каббалистические отголоски своей книги. Подчас ими даже играет. (См., напр., «Книгу отсутствующего».)

Но традиционность не есть ортодоксия. Кто-то другой назовет, может статься, все стороны, которыми Жабе отделяется также и от еврейской общины, если предположить, что это последнее понятие имеет здесь какой-то — к примеру, свой классический — смысл. Он отделяется от нее не только в том, что касается догм. Куда как глубже. Для Жабе, который признает, что очень поздно обнаружил своего рода принадлежность к иудаизму, еврей — лишь мучительная метафора: «Вы все евреи, даже антисемиты, ибо вам было назначено мучениче­ство».И тогда он должен объясниться со своими братьями по расе и уже отнюдь не воображаемыми раввинами. Все упрекнут его в этом универсализме, эссенциализме, сухом аллегоризме, нейтрализации события в символике и воображаемом.

«Обращаясь ко мне, мои братья по расе сказали:

Ты не еврей. Ты не посещаешь синагогу...

...........................................................

Раввины, чьи слова ты повторяешь, шарлатаны. Существовали ли они когда-либо? А ты питаешься их нечестивыми словами...»

...«Ты еврей для других и почти не еврей для нас».

«Обращаясь ко мне, самый здравомыслящий из моих братьев по расе сказал:

Не делать никакой разницы между евреем и неевреем — не означа­ет ли это уже евреем не быть?» И очи добавили:«Братство — это давать, давать, давать, а дать ты всегда сможешь только то, что ты и есть». / Ударяя себя кулаком в грудь, я думал: / «Я ничто. / Мне отрубили голову. / Но не стоит ли человек человека? / А обезглавлен­ный — верующего?»

Жабе в этом диалоге вовсе не обвиняемый, и диалог, и спор он несет в себе. В этом несовпадении себя с самим собою в нем и больше, и меньше еврейского, чем в еврее. Но самотождественности еврея, быть может, и не существует. Еврей, возможно, иное имя для самой этой невозможности быть собою. Еврей расколот — расколот прежде все­го между двумя измерениями буквы, аллегорией и буквальностью. Его история была бы всего лишь одной из многих эмпирических историй, если бы он себя основал, огосударствил в различии и в буквальности. У него вовсе не было бы истории, истощись он в алгебре некоей абст­рактной всеобщности.

Между слишком уж живой плотью буквального события и холод­ной кожей понятия пробегает смысл. Так он и проходит в книгу. Все

[94]

про(ис)ходит в книге. Все должно будет обитать в книге. В том числе книги. Вот почему книга никогда не окончена. Она всегда остается невостребованной, притушенной:

«— На моем столе лампа, а дом в книге.

— Наконец-то я буду жить в доме».

.......................................

«— Где находится книга?

— В книге».

Любой выход из книги наружу вершится в книге. Конец письма, не иначе, держится по ту сторону письма: «Письмо, которое заверша­ется самим собою, — всего лишь проявление презрения».Если оно не является разрывом самого себя, раскрытым к другому в признании бесконечного отделения, если оно — самосмакование, удовольствие писать ради того, чтобы писать, удовлетворенность художника, оно разрушает само себя. Оно синкопируется в округлость яйца и полно­ту Тождественного. Верно, что идти к другому — это также и отри­цать себя, а смысл отчуждается при переходе к письму. Дабы себя выс­казать, намерение себя превосходит и отрывается от себя. «Я ненави­жу произнесенное, где меня уже больше нет».Несомненно также, что не только конец письма выходит за его пределы, но и исток его все еще не в книге. Писатель, строитель и хранитель книги, держится при входе в дом. Писатель это провожатый, и в его судьбе присутствует пороговое значение. «Кто ты? — Хранитель дома. —... Ты в книге? — Мое место на пороге.»

Но — и в этом суть дела — вся эта внеположность по отношению к книге, вся эта негативность книги проявляется в книге. В книге гово­рится о выходе из книги наружу, о другом и пороге. Другое и порог могут только писаться, признавать себя опять же в ней. Из книги вы­ходишь только в книге, поскольку для Жабе не книга находится в мире, а мир в книге.

«Мир существует, потому что существует книга...»«Книга — дело книги».«... Книга множит книгу».Быть означает быть-в-книге, даже если бытие — не та тварная природа, которую в Средние века часто называли Книгой Бога. Сам Бог появляется в книге, которая переплетает тем самым его с человеком, а бытие с самим собой. «Если Бог есть, то потому, что Он есть в книге».Жабе знает, что книга обложена и пребывает под угрозой, что ее «ответ — опять же воп­рос, что эта обитель беспрестанно под угрозой».Но книге может уг­рожать только ничто, небытие, бессмыслица. Если бы она начала быть, угроза — как в этом случае — была бы признана, произнесена, приру­чена. Была бы домашней и книжной.

Все историческое беспокойство, все поэтическое беспокойство, все

[95]

беспокойство иудейское терзают, стало быть, это стихотворение не­скончаемой пыткой вопроса. Все утверждения и все обращения, все противоречивые вопросы привечаются здесь в единстве книги, в не­коей ни на что не похожей логике, в Логике. Здесь бы следовало ска­зать, в Грамматике. Но и это беспокойство, и эта война, это неистов­ство вод — не покоится ли оно на безмятежном и безмолвном основа­нии невопрошания? Не является ли письмо вопроса — из-за определенности, решимости — началом покоя и ответа? Первым в отношении вопроса насилием? Первым кризисом и первым забвени­ем, неотвратимым началом блуждания как истории, то есть как само­го сокрытия блуждания?

Невопрошание, о котором мы говорим, еще не догма; и акт веры может предшествовать в книге, мы это знаем, верованию в Библию. Как может его и пережить. Невопрошание, о котором мы говорим, это непочатая убежденность, что бытие есть некая Грамматика, мир же — насквозь криптограмма, которую надлежит образовать или пре­образовать поэтическим надписыванием или поэтической расшифров­кой; что книга первоначальна, что все принадлежит книге,прежде чем быть или явиться в мир,что все может родиться, лишь пристав к кни­ге, может умереть, лишь сев на мель в виду книги; что первая пристань всегда — безучастный берег книги.

Но что если Книга — не более чем, во всех смыслах этого слова, эпоха бытия (эпоха кончающаяся, которая показывает Бытие в от­блесках его агонии или ослаблении гнета и преумножает — как после­дняя болезнь, как болтливая и цепкая сверхпамять некоторых умира­ющих — книги о мертвой книге)? Что если форма книги не должна быть более модель