Глава 4. Намакарана, обряд наречения имени

Встал царь Шатаратха по предрассветной полной луне, по медвяной холодной росе, вступил в колесницу, встретил Утренницу. И поехал царь восходу навстречь, чтобы священный огонь зажечь. Помчались навстречу солнечным коням царские колесницы; а как распрягал у Закатной Горы Савитар-Солнце свою гнедую упряжку – так тогда, по обычаю, вставали колесничие на постой, где застала их ночь. Утром же на ближайшей естественной преграде – по оврагу, берегу реки, опушке леса – занимался межевой костер, обозначая рубеж Джанапады, царства махавришниев. И к северу помчалась колесничная рать, и на юг, и на закат, отмечая знаками границы и оповещая всех встречных о том, что венчается царь Шатаратха с девственной землей Пятигорья, берется хранить ее, а буде кто имеет право на эту землю – так пусть присылает вызов на смертный бой. Ибо не надлежит принадлежать земле двум царям, как не может обладать честной женщиной хранящий заветы кшатрий, пока жив ее прежний обладатель и хранитель. И, как не должно брать мужу за себя более жен, чем он может содержать достойно – так запрещено обычаем иметь царю земель более, чем он может оборонить своим щитом. По заветам предков округлили махавришнии свои рубежи на дневной переход от царской ставки, на то расстояние, на котором колесничная рать способна и набег отбить, и встретить по-доброму нашествие на полпути к сердцу царства.

Четыре стороны света окрестили колесницы и пошли по кругу, отмечая границу копьем – бороздой по земле и резами по деревам. Царская мета “Узда” встречала отныне путников на торных путях. И еще раз перекрестило войско вновь обретенную страну – по второстепенным сторонам света, почтив богов-миродержцев и их слонов-миродержцев. Если бы ястреб, поднятый ввысь теплым потоком, мог обозреть Джанападу, то оставленный колесницами след – где проложенный колеей в лугах, где прорубленный в зарослях, где выжженный в сопротивляющихся селеньях –образовывал чакру-колесо с границей-ободом, восемью спицами военных дорог и круглой втулкой-пурой царя.

Везде воглашали глашатаи нового владыку Джанапады – на площадях покорившихся селений и перед вратами непокорных – перед началом приступа; на дорогах перед торговыми обозами и случайными путниками, оленьими стадами и логовами хищников – дабы ведали неразумные твари, кто имеет отныне право на лов их; почитали от имени царя священные деревья и забытые жертвенники неведомых богов – дабы были благосклонны старые духи к начинаниям нового царя.

А особые глашатаи были посланы в соседние пределы – к царям сопредельных царств с вестью о новом государстве. Почти все они вернулись с пристойными дарами от братьев-царей; последним вернулся вестник от Суманаса, царя Трех Долин, вместе с послом Суманасовым, добрым копьем и вызовом на бой. Суманас считался Верхнее Приречье своей вотчиной и готов был доверить свое притязание судному полю.

- А каким образом царь Шатаратха удовлетворит господина моего, - держал уставную речь посол, - решит сам владыка Пятигорья. Вызов послан ему – ему и определять место, время и условия встречи. Царь Суманас моими устами согласится со всеми предложениями!

Шатаратха призадумался:

- Скажи по правде, почтенный просол, равен ли мне по породе царь Суманас? Не будет ли умаление моей чести выехать на судное поле против нечистокровного кшатрия? Изволь понять меня, посол, с одной стороны, я не желаю понапрасну губить воинов обоих царств в деле, способном вполне разрешиться поединком царей –с другой стороны, я не могу всей мощью, дарованной мне высокородными предками-воинами обрушиться на человека, чья мать была шудрянка, принадлежащая к роду почтенному, но воинским умением не обладавшему. Ведь это все равно, что выставить против ребенка копейщика в панцире! Я никогда не спущусь до заведомо неправедных условий поединка даже ради приращения своей земли! Коли царь Суманас не равен мне – я отдам дело на суждение махараджи и съезда царей и положусь полностью на суд братьев. Я уверен в успехе своего дела – поле принадлежит тому, кто его обрабатывает, гласит арийское право. У Суманаса земля пребывает в запустении, а я готов вывести в Верхнее Приречье двадцать семей со всем имением.

- Ты обнаруживаешь изрядную щепетильность в кшатрийском поконе – заветах чести сословия! – ответствовал посол. – Я попытаюсь развеять твои сомнения, о Быковладелец! Отец Суманаса – царь Лунной династии, потомок Дурджая, сына Дхритараштры – и сводный брат прародителя твоего рода, Арджуны Пандава. Отец Суманаса выбрал царевича достойным наследником и представил его собранию сословий царства. Неужели признание народа не заменит достойному мужу недостаток кшатрийской крови? И какого цвета должна быть эта половинная доля крови, чтобы опознавать ее? Белой, синей? Алая кровь ратоборцев пылает в нас всех и обращается к тебе, о достойный махавришний, с прежним предложением; царь мой согласен на твои условия.

Шатаратха поднялся к послу и сказал ему:

- В этом я вижу благородство твоего государя, родича моего. Передай моему брату, что я жду его на новолуние на межевой реке одного, и Варуна Небесный, судья богов и людей, чье благословение я призываю на голову Суманаса, разрешит наш спор. Ступай с миром, достойный посол!

На первое утро темной луны два царя сошлись на отмелях спорной реки. Холмы по обе стороны реки в том месте расступались, и брод окаймляли пологие спуски, на которых у брода задержались колесницы.

- Здесь, на отмели среди реки, где сходятся воедино небо, вода и земля – их призываем мы в свидетели и судьи! – что в местном бою определим мы, кому принадлежать Приречью и что проигравший или наследник его не будет требовать пересмотра дела!

Поединщики разошлись по краям отмели. Колесничие приняли тяжелые епанчи, спасавшие от утренней прохлады, и поспешили каждый на свой берег.

Шатаратха воткнул подле себя копье, перебросил наперед щит, в левую руку всунул пару дротиков. Суманас. стоявший шагах в двадцати от поединщика, сделал то же самое и принялся уклоняться так, чтобы лучи рассветного низкого солнца били в лицо Шатаратхе. Махавришний осторожно поправил шлем, напустил его сколько можно низко на лицо; подняв щит, пошел на сближение. Подбитые сандалии вязли во влажном песке под тяжестью добрых доспехов и дородного тела. Справа с клекотом мелькнула скопа, ударилась грудью о воду и тяжело взмыла вверх, содрогаясь от биения пойманной рыбины. “Хорошее предзнаменование, - подумалось Шатаратхе, - извлеку я из вод реки свою добычу”.

Суманас мгновенно извернулся и из-под щита метнул дротик. Стороживший движения противника Шатаратха – тот только в броске мог открыть себя – опешил от неведомого приема и пропустил удар. Рука заныла как от удара молотом, щит заметно потяжелел от застрявшего дрота. Противники продолжали кружить, норовя обойти друг друга противосолонь, что при удаче такого предприятия отводило удачу от противника. Шатаратха дергал щит в надежде, что дротик выпадет сам, но его острие крепко завязло в щитовых досках. Махавришний и решился и открылся сам – намеренно замедленно, чтобы Суманас поддался на уловку – и тот поспешил воспользоваться представившейся возможностью. Два дротика скользнули встречь и одновременно раздались два вскрика. Суманас обомлел от удара о панцирь, у Шатаратхи по руке заструилась кровь из взрезанного плеча; тут же второй дротик Шатаратхи вонзился в ногу Суманаса.

Шатаратха выхватил меч и бросился вперед; Суманас успел нагнуться со стоном и вырвать гладколезвенный дротик из мякоти бедра, после чего успел подставить щит под обрушивающийся сверху удар – Шатаратха отскочил, оберегаясь от ответного выпада.

После мгновенного перерыва противники сцепились вновь – каждый знал, что успеет проделать не более полусотни приемов прежде, чем онемение конечности от ранений наложит оковы на их движения. Удары мечей лязгали об оковки щитов и щепили доски; звенела звонкая сталь, разбрасывая веером веселые искры, когда мечи встречали друг друга, и гулко ухали тела в доспехах при столкновении могучих бойцов; капли крови из отверстых ран отмечали извивами и петлями путь бойцов и заполняли розовой влагой истоптанный песок.

Шатаратха не чувствовал боли – только усталость; сначала ему казалось, что он дерется учебным оружием, вдвое тяжелее боевого; потом, вытесняя живую плоть, свинец наполнил пораженную руку так, что даже для поднятия ее требовалось усилие мышц всего тела. Его спасало только то, что Суманас чувствовал себя не лучше и под конец отмахивался едва ли не на удачу.

- Хватит? – хрипло осведомился Шатаратха. – Перевяжем раны – и сойдемся вновь.

Суманас прытко отскочил от него – точно боялся, что Шатаратха передумает.

Они разошлись, не опуская щитов и не спуская друг с друга настороженных взглядов. На берегу их уже поджидали колесничие с повязками и снадобьями. Шатаратха растянулся в тени под зонтом; теперь боль ожила в ране и просачивалась жгучими струйками по всем каналам тела. Снадобье, накладываемое Керокшаттой под торопливое бормотание заклинаний, охладило рану и затянуло боль коркой онемения.

- Рана пустяковая, - небрежно бросил возничий, - да при малейшем шевелении разойдется вновь. На следующий день в руку вернется полная сила – так, может отложить завершение поединка на завтра? Добрый поединщик, осенняя прохлада, царские дела в порядке – зачем же торопиться с завершением поединка?

- Думаю, Суманаса согласится - и согласится с радостью: вон, с него уже стянули панцирь – не думаю, что он горит желанием влезть в него вновь, - устало ответил Шатаратха.

Керокшатта отправился с переговорами на другой берег. Возничие встретились, долго переговаривались и разошлись, делая успокаивающие знаки своим царям и приветственно перемахиваясь между собой.

- Завтра сойдемся на колесницах на нашем берегу, - торопливо объяснил Керокшатта, а взглядом он уже шарил по снаряжению колесницы. – Не нужна ли помощь царю? Нет? Тогда я, с твоего изволения, переведаюсь с Ланаварманом! Он сведущ в вежестве и, надеюсь, не разочарует меня в топорах… Да вот и он!

- Возьми мой, - с грустью сказал Шатаратха. – Мне он будет тяжел до следующей луны. Не посрами меня, дружище!

Тот уже входил в светлые струи речушки, с трудом удерживаясь от неприличествующей воину торопливости.

Цари побрели вслед возничим, проклиная собственную неуклюжесть. А на мели, в мерцании водных струй, весело перестукивались топоры.

- По здраву ли, почтенный Суманас? – участливо спросил Шатаратха, когда они сошлись на дальнем конце отмели и принялись наблюдать за рубкой возничих.

- Благодарение Индре, могучий Шатаратха! – вежливо ответствовал Суманас. – Должен отметить, что впервые привелось испытать удар, проделавший прореху в нагрудной пластине… Ах, ракшасова пляска! Ланаварман слишком тяжел для подобных прыжков – чревоугодие когда-нибудь погубит его!

- Тут я должен возразить, - вступился Шатаратха. – Хитроумный Ланаварман хотел в выпаде назад заставить нависнуть Керокшатту и поддеть обуховым клевцом. Задумано смело – и проведено умело, да только Керокшатте ведом такой прием.

Меж тем возничие разошлись вовсю. Доля этих смелых и благородных людей заключалась в том, чтобы служить орудием своих господ, в отличие от колесничного наряда – одушевленным, от коней упряжи – говорящим. Они знали это изначально – и смиренно соглашались быть тенью могучих господ, пламенем лучинки в свете солнца, хотя ни в мужестве, ни в умении возничий не должен был уступать колесничему бойцу – а в лошадиной науке превосходить стоящего в кузове. Это они мчались бестрепетно в бой, яря буйных коней, ничем не прикрытые, не способные ответить выстрелом на выстрел, ударом на удар. Устав боя запрещал поражать возничих, да кто мог следовать ему в гибельных жерновах сходящихся строев, перемалывающих все и вся. В смертях и ранах они не уступали колесничим. Это они, возничие-суты, направляли колесницы царей дорогами славы и не уклоняли своих государей с путей чести. Это они, возничие, выжив чудом в гибельной круговерти, едва затянув свои раны, принимались сшивать разорванную упряжь и слагать песнопения о подвигах своих господ. Эту простую и суровую основу певцы расшивали цветами метафор, а мудрецы сводили все разнообразие полотен воедино, в один ковер, вторящий истинному образу мира. Редко когда выпадала им удача вот так, лицом к лицу встретиться с равным противником, проверить свое умение, потешиться молодецкой забавой. И Керокшатта с Ланаварманом радовались почти по-детски пригожему дню, умелому противнику, близкой бодрящей опасности, пляшущей с ними в гибельном танце под блеск топоров. Цари, поддавшись невольно этому чувству, посмеивались над развеселившимися возничими, а еще более – завидовали им.

Возничие бились с привычным для воинов равнодушием к опасности. Неверно отбитый удар мог обернуться увечьем, даже гибелью, но он только вызывал смешок и одобрительный возглас. Мало-помалу бой, начавшийся как настоящий поединок, превратился в своего рода игру, учебное упражнение. Не раз и не два лезвие топора, готовое отрубить член, замедляло движение в самое последнее мгновение, ограничивая поражение неглубоким разрубом, и тогда нанесший удар немедля опускал топор и не поднимал его до тех пор, пока пораженный не подавал знака к продолжению. Усталость останавливала их, и тогда они переговаривались в перерывах вполне приятельски. Цари чувствовали себя скованными обязанностью оспаривать землю и поэтому ограничивались краткими замечаниями, касающимися поединка – и не более того.

Ланаварман не уберегся – его рубанувший искоса топор отпрянул с лязгом от подставленного обуха Керокшатты, и мгновение спустя изогнувшийся махавришний толкнул свой топор в отбитом телодвижении вперед - не лезвием, чекой топорища в виде острия – и рассек завязи панциря и глубоко вошел в подмышку. Ланаварман отпрыгнул, бойко крутанул топором и тут же скрутился от боли. Керокшатта казался огорченным. Он обнял Ланавармана и осторожно приподнял правую руку того – в рассеченной окровавленной плоти и лохмотьях кожанных завязей белело ребро.

- Редкостная рана для возничего, - скривился Суманас.

Суманас встал твердо и заявил уверенно:

- Моя рана не повлияет на завтрашний поединок – я буду держать руку притянутой к груди повязкой.

Керокшатта помог наложить повязку и долго возился с раненым, приготовляя настои и снадобья. На свой берег он вернулся под вечер и тут же был отправлен обратно – Шатаратха за вечерней трапезой решил попотчевать противника медовухой царского запаса. Отдарком оказался копченый гусь, пришедшийся весьма кстати. Единственное, в чем испытывал недостаток Шатаратха после удачно проведенного дня, - так это приятных сотрапезников, в поисках которых он не раз поглядывал на чужой берег.

После утренних обрядов колесница Суманаса перебралась вброд к стоянке Шатаратхи.

- Добро ли спалось? – приветствовал махавришний. – Керокшатта, почти гостей нашим скромным угощением!

- Ну, гостеприимный Шатаратха, - вполне добродушно рассмеялся Суманас. – Кто гость на этом берегу, разрешится сегодня. Но в любом случае – и ты, брат мой, и ты, доблестный Керокшатта – всегда будете желанными гостями в моих владениях. Я надеюсь, случай искупить ваше поражение добрым угощением в моем дворце представится весьма скоро…

- Или весьма не скоро, - в тон ему подхватил Шатаратха. – Если один из нас падет сегодня, а другой будет увлечен во дворец Владыки Смерти после сотой счастливой осени. Клянусь сыном, что задам тогда знатную трепку тамошней дворне и подготовлю подобающий прием любезному другу!

- И я клянусь в том моими прадедами! – был ответ Суманаса.

- Поле чисто и годно под колесничный бой, - объявил Шатаратха. – Начнем же по первому солнцу.

Колесницы разъехались по краям заливного луга и помчались навстречу. Туго зазвенели луки – и звон их сделался непрерывным, поскольку умелые лучники выпускали третью стрелу, пока первые две были еще в полете. Стрелы, увенчанные утяжеленными лунообразными наконечниками, впивались в плетеные кузова, рвали упряжь. Одна из стрел угодила Ланаварману в шлем, тот качнулся, но оправился. Две стрелы подряд поразили оплечье Шатаратхи – его откинуло к стенке, звонко лопнула перерезанная тетива его лука. Керокшатта заворачивал упряжку, прикрывая собой пораженного колесничего.

- Вперед! – рявкнул Шатаратха. – В лоб!

Ланаварман правил по левостороннему кругу так, чтобы противник оказывался правым, несподручным для стрельбы боком. Махавришнийская колесница бросилась наперерез – прямо на ограждающие колья Суманасовой. Соперник не успел переменить оружие – бил из лука, бил в упор; стрелы свистели меж ушей и султанов лошадей, одна из них пронзила горло левой пристяжной – лошадь в последнем рывке, пристегнутая к товарке, преодолела последние прыжки. Шатаратха, откинув унизанный древками щит, метнул три дротика – сколько их было в джиде. Суманас вывалился из колесницы с пробитым плечом и избитом панцире. Шатаратха с мечом в левой руке слетел за ним, споткнулся, рухнул ниц – и едва не был затоптан взбесившимися от крови упряжками; перекатился к корчащемуся Суманасу, приставил острие к яремной вене.

- Давай заканчивать, брат, Варуна присудил верховья мне. Ох, сотня пишачей! Что у меня с костью! Ты же раздробил ее!

- Что-то ты бодро гребешь к себе чужие земли – для перебитой-то! – прошипел Суманас. – Убери железку и помоги – у меня кровь плюхается в панцире… Пятиречье твое… Ланаварман, да усмирите же вы коней!

Окованные железом ободья колесниц продавливали колеи совсем рядом – кони все не унимались. Обессиленные цари, зажимая горстью раны, опасливо посматривали по сторонам – сил подняться не было. Под Суманасом растекалось темное пятно – Шатаратха со стоном прощупывал острие под кожей. Возничие повисли на правой пристяжной и утихомирили ее тем, что увели прочь.

- Добрая смерть от доброй руки, - кратко, но с чувством почтил память запряжной Шатаратха.

- Дай Индра и нам такую же достойную смерть! – отозвался Суманас.

И тут жуткий рев тяжко прокатился по лугу. Возничие выхватили оружие. Шатаратха подобрал дротик и тут же с ругательством откинул его прочь:

- Чтоб тебе Равана ревел так день и ночь под ухом! Я уж подумал, что явился новый соискатель на Приречье! А это… Смотри, брат, каков гордец!

Огромный матерый олень обозревал побоище с маковицы холма. Ополоумевший от гона самец принял за дальностью расстояния рев раковин, крики и стук за шум, производимый поединком своих сородичей – и примчался вборзе, в пене и грязи, покарать виновных, заставить убраться из своих владений.

- Где-то с ним гарем олених… - Суманас даже облизнулся в предвкушении изысканного, дозволенного только царям яства. – Как же не везет нам, брат Шатаратха! Раны неглубоки – да не позволяют продолжать бой! Моя колесница готова к гоньбе – да я не натяну лук тетиву! Что делать-то?

Возничие вскочили и мигом развернули колесницу Суманаса:

- Эй, рогатый витязь! Выйдешь на поле – продолжим бой на равных, рогатина против рогов! А нет – так беги, спасай своих жен.

- Гони его! – закричали в азарте цари.

Ланаварман подстегнул свою упряжку; Керокшатта, облегчая подъем колесницы, бежал подле. Олень с высоты своего положения наблюдал за происходящим – возможно, что ему ранее не приходилось встречаться с людьми в обезлюдевшем Панчагири. Прямая опасность ему не угрожала – мало кому по вкусу пришлось бы жилистое мясо самца, проведшего поллуны в непрестанном движении и волнении. Скорее из беспокойства о своей чади, чем от угрозы, вожак проревел и умчался прочь, закинув назад отягощенную великолепными рогами голову. Невидимые за гребнем оленихи ответно пролаяли, и перестук копыт возвестил об их исчезновении. Вслед им колесница перевалила через холм и загрохотала вниз по склону.

Поверженные цари тоскливо проследили взглядом золоченое навершие стягового древка и принялись зализывать свежие раны.

Шатаратха зубами ухватил обломок древка и принялся осторожно вытягивать острие из разорванной плоти, отплевываясь от натекавшей в рот крови и непринужденно рассуждая при этом:

- Пригнал же Рудра-Пашупати этого зверя… именно сейчас… Вот если бы поутру… Слышь, Суманас, железка-то не с зазубринами? а то идет туго… Так вот… тогда бы я предложил… Есть! …Да, погнались бы мы за ним, и чья стрела поразила бы оленя – то было бы предзнаменованием, кому владеть спорной землей… Каково? Рука сгибается и ладно… Какая ему разница, судии - Варуне, присуждать победу в гоньбе или в поединке – а мы бы славно попировали!

Далее Шатаратхе было не до разглагольствования, поскольку он принялся звериным обычаем зализывать пробой. Обмерший от могучих ударов Суманас пришел, наконец, в полное сознание. Он с ужасом наблюдал, как его соперник добровольно подвергал себя жуткой пытке и размышлял о том, что с такими людьми лучше водить дружбу, чем числиться во врагах.

- Не считай пока Приречье своим, брат Шатаратха. Нет, я не нарушу уговор, я просто предложу тебе кшатрийскую игру – поставлю в поединке свою деревню Паури против твоего Приречья – а чтобы заклады были равны, присовокупи-ка, родич, дрону золота. Паури – община знатная и богатая, так что дополнение в кадушку золотишка будет в самый раз. По рукам? Вот завтра поутру и продолжим спор.

Шатаратха отхаркался от крови и подозрительно поглядел на соперника:

- А ты выстоишь против меня завтра? Ты даруешь мне огромную радость, брат Суманас, коли рвешься еще раз переведаться со мной, но, может, лучше отложим схватку до твоего выздоровления?

- Мои раны не опаснее твоих! – огрызнулся Суманас. – Сомневаюсь, что ты завтра сведешь пальцы на рукояти.

- Я обоерукий, - безмятежно отозвался махавришний. – Сдирай свою повязку: я схожу за сандалом, и мы наложим снадобье на рану…

Они расположились в тени от опрокинутой шатаратховой колесницы; то, что один мог завтра убить другого – и не только мог, а должен был совершить это по правилам поединка – ничуть не мешало их приязни. Дружба была из разряда человеческих чувств, поединок – делом долга и чести, царским служением народу, и одно никак не могло повлиять на другое.

Одно мешало великомощным царям в полной мере испить из чаши довольства – отсутствие охотников и дичи. Суманас с недовольной ухмылкой предположил, что горе-охотники, верно, гонят несчастного зомбара аж по берегу океана. Шатаратха согласился с этим предположением – уж он-то знал толк в погонях: ему не было равных в скачках за куланами и джейранами, что летят над душистыми степными травами, не касаясь их точеными копытцами, быстрее мысли, и могучие кони, ярясь не менее седока, влекут за собой колесницу с такой быстротой, что она иной раз догоняет пущенную стрелу. Суманас в подозрении оглядел серьезного донельзя Шатаратху и в отместку поведал столь же правдивую историю об охоте на местного леопарда-оборотня. Образ сего хищника принимал чародей из лесного народца исключительно ради соития с арийскими девами; порушенные девицы рожали младенцев с кошачьими головами и в ближайшее новолуние выпивали из материнских грудей не только молоко, но и всю кровь. после чего принимались за прочих родичей. Для охоты на оборотня собрался целый съезд знати, переведший во время многочисленных облав всю дичь в царстве на десятилетие вперед, но в конце концов хозяин, то бишь Суманас, донельзя огорчил дорогих гостей, собственноручно прикончив тварь одним охотничьих кинжалом.

Шатаратха предпочел не заметить явных несообразностей и просто насладиться роскошной охотничьей байкой. Неизвестно, на скольких сотнях затравленных зверей остановили бы правдублюдущие цари свое умение живописать свои деяния, поскольку талант представлять свои деяния ценился не меньше, чем умение совершать самые подвиги – знающий безошибочно отделял правду поступка от правды вымысла, равно восхищаясь и тем и другим, если бы их не прервало возвращение охотников. Они воротились другим путем – по берегу реки, и еще издали Керокшатта показал над краем кузова копыта оленихи; сама туша весила поболе его вдвое. За колесницей шло несколько человек, которых Ланаварман представил добровольными загонщиками и торговцами Трех Долин, расторговавшимися в восточных краях.

Шатаратха, не чинясь нимало, пригласил их к трапезе, усердно потчуя все собрание уже на правах хозяина. Суманас, обгрызая ляжку, не смог для себя решить – оскорбительным было безмерное потчевание собрата-царя на только что выспоренной земле, или же природное радушие арьев было тому виной. Впрочем, как все коротко знакомые с Шатаратхой, он скоро понял, что долго сердиться на махавришния невозможно. И жить во врагах – тоже. Как ни покажется удивительным, но к утру от рослой оленихи осталась едва половина – в первую очередь усилиями воинского сословия. Торговое быстро отказалось от мысли соперничать с ненасытными кшатриями на пиру и получило разрешение удалиться под вечер. Пиршество продолжалось до первых солнечных лучей – Суманас дал себя уговорить остаться во владениях своего лучшего друга, и они провели во взаимном потчевании всю ночь под песнопения возничих о славном поединке на Приречье и метании ножей в шакалов, которые в ночной мгле подбирались вплотную к разделанной туше.

Охмелевшие и отяжелевшие цари отрезвели во время утреннего омовения и разошлись к колесницам, где посерьезневшие возничие снимали покрова с распяленных доспехов. Шатаратха прижался разгоряченным лбом к холодным зерцалам; Керокшатта шуткой выронил из влажной ткани зерна росы на кожу царя. Шатаратха поежился и потянулся левой рукой к мечу.

- Щит?

Шатаратха переглянулся с противником, и Суманас отложил уже вздетый за ремни легкий кожаный щит.

И в третье утро сошлись на отмели два царя, и в третий раз скрестили они свое оружие. Они рубились медленно и расчетливо, сберегая силы и оберегая раны; не сила, но уменье спорили тут. Мерно лязгали мечи, неизменно встречая в выпаде друг друга; натужное дыхание и кряхтение обличали усталость. Но это никак не сказалось в приемах. Они были чуть замедлены, но точны. Средний боец, даже полный сил, оказался бы очень скоро повержен, рискни он встать против подобных великоколесничных бойцов. Лица царей были покойны, взгляд одного ловил взгляд другого. Мечи их казались одушевленными и сами вели спор на одном им понятном звонком языке, в то время как взоры ловили малейшее движение зрачков противника – и угадывая по малейшему подрагиванию их то, что разум еще не успел приказать мышцам рук.

Звенели мечи – им вторила плеском река; щедро разбрасывали снопы отражений зеркальные лезвия – и солнце играло блеском в речных струях; ровно и мощно веял ветер с Пяти Гор, взрябливая водную гладь, и, слившись с природой, растворившись в первоначальных стихиях, рубились два человека, бились молча, неутомимо, как неутомимо борение первоначал, их вечное противостояние, бесконечное потому, что в этой борьбе черпают они новые силы взамен растраченных.

Воды реки истекали в вечность в клепсидре мироздания, солнце отмеряло укорачиванием их теней стражи – а бой все продолжался, медлительный и завораживающий.

Показалось нелепым, чуждым этому бесконечному движению, вторящему тому, что питает все сущее, что не успел отбить меч Шатаратха, и удар Суманаса опрокинул его наземь. Суманас, так и не выйдя из медлительного танца, плавно скользнул вперед, вбил в землю сопротивляющуюся руку и приставил острие к горлу поверженного противника. За дальностью расстояния было не понять, о чем беседовали цари и по какой причине раза два ставил Суманаса лезвие отвесно, чтобы вернее отсечь голову и почему поднялся вновь Шатаратха, шагнул к Суманасу и, словно ничего не произошло, скрестились мечи.

- Наверное, Шатаратха поставил что-то против отыгранного Приречья, - предположил Ланаварман.

Возничие, завороженные поединком, забыли про время.

Прерванный танец продолжился. Раз за разом бились лезвия, словно зубилом ваятеля отсекая от сути поединка все лишнее и мешающее разглядеть истинный облик его. Взмах – просекается поверхностный слой, растрескавшийся от непогоды и ненужных страстей; взмах – углубляется сечение, вскрывая невидимый рисунок камня и внутренний мотив поединка; еще взмах – отлетают осколки, клубится пыль, отходят прочь затверженные правила ристания и кшатрийского вежества; взмах – умело подсеченный и раскаленный рушится целый кусок, и неотшлифованная часть образа проступает в избитом камне – словно слово богов и дело их зримо предстают пред ищущими святых заветов, стремящимися к ним не в богоискательном раздумье, а в биении жизни, в вечном бое, завещанном богами.

На этот раз счастье отвернулось от Суманаса; Шатаратха поддел его снизу. Гулко ухнул панцирь, Суманас отшатнулся, был вынужден сделать несколько шагов назад. Шатаратха продолжал теснить его, несколькими ударами разбил оборону и поверг на колени.

- Надеюсь, на сегодня этого будет достаточно, - устало сказал Керокшатта.

Позади возничих, издалека, но явственно – по водной глади – послышалось шлепанье босых ног по отмелям. Ланаварман долго вглядывался в подходящего - человек был вроде знаком ему – потом усмехнулся:

- Ну да, те давешние торговцы никак не могли миновать Паури со своими новостями. Что ж удивляться, что, прослышав о закладе, сюда явился сам староста!

Подошедший почтил возничих и остановился в затруднении – кому из приблизившихся царей обнимать ноги.

Суманас обнял старосту:

- Предо мной тебе уже не склоняться до земли, почтенный Сопанака – тебе я не царь. Твоим защитником отныне становится доблестный Шатаратха Махавришний. Не ведаю – на счастье или на горе вам – да боги отсудили Паури ему; нам же, смертным, надлежит уважать их волю. Коль был не прав в чем-то в сношениях с общиной – так в том винюсь и прошу прощения, ваше же обильное кознодейство по отношению к моему роду прощаю. Да расцветет Паури под счастливой дланью нового государя, под чью высокую руку я вас сейчас передаю.

Шатаратха и Сопанака старательно исполнили обряд взаимного приветствия.

Сопанака тотчас приступил к допросу:

- Подтвердит ли новый царь прежний ряд, заведенный еще с отцом Суманасовым? Удовольствуется ли царь шестой долей с плодов земледелия и десятой – с торговли, как подобает защитнику земли? Не поставит ли царь на корма общины свою заставу, потому как довольствие царских людей должно идти с шестины. Какая доля шестины будет закладываться на случай неурожая, и на каких условиях питаемы будут голодные и будет выдаваться семенное зерно? Будет ли царь сам выезжать в полюдье или же сбор шестины по-прежнему будет вести совет пяти общины? Введет ли царь свой прямой суд над общинниками или же, как встарь, мелкие дела будут вершиться вечем, а пред престолом будут выставляться только смертоубийства? Сколько людей – и как оружных – будет выставлять Паури по разрубу общим числом или же царь введет новый способ набора на случай войны – от надела или от улицы? Не отвечай сразу, царь, обдумай с советом своим. И учти – Паури вольна в выборе царя. То, что без боя в поединке царь Суманас уступил тебе Паури – то воля богов и ваше царское обоюдное согласие. Но вече выше воли богов и царских договоров. Если собрание свободнорожденных примет тебя – приходи и володей нами; нет – бери приступом и владей руинами!

Царь Шатаратха, не отступавший пред смертью, поневоле смутился от напора Сопанаки. Царь Суманас, склонный теперь видеть во взаимоотношениях царей и общин смешную сторону, откровенно злорадствовал при виде опешившего махавришния. Шатаратха принужден был вести бой неведомым ему оружием и близился к поражению.

- Все, что я смогу ответить тебе, почтенный Сопанака, сейчас – я подтверждаю прежний ряд общины с Суманасом по всем статьям. Думаю, что и совет мой до разбора всех дел остановится на этом, поскольку сим удовлетворяются все стороны. Паури не будет сетовать на усиление гнета, выдавливающего из деревни все лишнее, а я не попаду впросак, как если бы без должного рассмотрения уступил всем вашим требованиям. – Тут Шатаратха обратил внимание на ухмылку Суманаса. – А что касается моего обещания брату Суманасу помочь ему восполнить потерянное на землях вортиев, то я еще обдумаю сделанное сгоряча и из дружества предложение. Сдается мне, брат Суманас, что ты мне подсунул бодливого бычка, не предупредив об его качествах. Такие сделки, в общем-то, признаются недействительными и даже облагаются пеней…

Цари переглянулись и потянулись к перевязи.

- Опять… - устало выдохнул Ланаварман.

- А что вы хотите приискать у вортиев? – встрял староста.

- Деревеньки за кряжем, - ответил Шатаратха, примеряясь к противнику.

- Хорошее дело! – заявил Сопанака, как будто все только и ждали одобрения вайшьей кшатрийского предприятия. – Только позволю усомниться в успех похода, если оба предводителя начинают его со свары. Когда выступаем?

- На следующий год, - нехотя отозвался Суманас; теребить перевязь он все же перестал.

- Зачем же ждать? Впереди зимние холода, делать в поле нечего, и люди подадутся искать работу в других краях. Какая разница, какой дорогой идти в поход – дорогой труда или дорогой войны, чем работать – мечом или копьем… Паури даст полсотни копейщиков в льняных панцирях и двадцать пращников да возов с десяток. Как?

Шатаратха проявил интерес к последнему предложению, но Суманас отрицательно качнул головой:

- Нет, почтеннейший, не стоит запрягать годовика. Снарядить поход – не телегу сладить! А в случае неудачи… Вортии живут без царя в народоправстве, но лучшие роды их – кшатрийские, и бьются они умело. Вот нагрянут они ответным походом – ты-то, добрый мой сосед Сопанака, отсидишься за валом, разорять деревни они не будут, зато нам с Шатаратхой придется выходить в поле, встречать дорогих гостей, принимать удар на себя…

- А за что же вам селяне несут шестую долю от всех плодов? – возразил Сопанака. – Вот и расплачивайтесь кровью за наш рис, нам он не с неба падает.

- Слышал, брат Шатаратха? У махавришниев заведения другие? Не думай, что Паури самая строптивая из моих деревень – таковы все общины в Гангском Доле!

- Да! – гордо сказал староста. – Это мы – община – гхата, это мы – костяк царства и плоть его. Царь – голова, кшатрии – руки царства, город и дворцы – роскошное убранство, но основа, по которой выткан пышный узор, - мы, общины, и интересы свои будем блюсти свято, ибо, что во благо общине – то во благо царства. Даже владыка наш, махараджа Дхармараджа, привечает общины и пребывает в крепкой надежде на них, усмирил уздой писанных законов своеволие царей и тем дал нам ограждение от вашего брата… А шестину мы всегда вносили исправно, - обиделся староста, - полной мерой и без задержек! Коли по вашему царскому разумению нужно обождать с походом – давайте погодим разворачивать стяг. Тогда в спокойствие можно обсудить, не стоит ли заодно прихватить в нашу мошну слоновий заповедник с селищем лесного народца, обрезать владения вортиев по Михсирскому ручью? Я к тому, что земли те в стороне от коренных волостей вортиев, значит, и оборонять их будет удобнее вместе. А за помощь нашу ва завоевании земель царю Суманасу не худо бы отдать Паури выпасы на Лысой Гриве и саловый лес в котловине, поскольку при дедах наших они были общинными и лишь неправдой отошли к царским землям…

Суманас расхохотался от души:

- Вот-вот, родич, не доверяй змее в траве, жене – в постели, старосте – в совете! Он еще до вечера поссорит нас, перебаламутит полматерика, чтоб в конце концов получить свои выпасы. извлечь их из смуты, подобно тому, как боги извлекли амриту из пахтаемого океана.