Историческая необходимость: Толстой, Гегель и Бокль

Важнейшая мысль Толстого, с которой он начинает повествование о войне 1812
года, заключается в том, что историческое событие является следствием
совпадения бесконечного множества причин. "Без одной из этих причин ничего
по могло быть. Стало быть, причины эти - миллиарды причин - совпали для
того, чтобы произвести то, что было... Для того, чтобы воля Наполеона и
Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была
исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного
из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы
людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли,
везли провиант и пушки, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и
слабых людей, и были приведены к этому бесконечным количеством сложных,
разнообразных причин... Человек сознательно живет для себя, но служит
бессознательным орудием для достижения исторических общечеловеческих
целей..." (11, 5-6) (*). Может ли такое воззрение рассматриваться как
фатализм (в котором часто обвиняли Толстого)?

(* "Война и мир" в составе Полного собрания издавалась дважды - в
1930-1932 гг. и в 1940 г. При пользовании т. 11 в издании 1940 г. (и
его фототипическом воспроизведении 1992 г.) к приведенным нами номерам
страниц следует прибавить 1-3. *)

В наброске предисловия к "Войне и миру" Толстой писал, что "фатализм для
человека такой же вздор, как произвол в исторических событиях" (13, 56). В
окончательной редакции мы читаем: "Фатализм в истории неизбежен для
объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не
понимаем)" (11, 6) - т. е. неизбежен, пока мы не понимаем причин
исторического процесса. Не определяются ли исторические "общечеловеческие
цели" высшим существом - Провидением? В первоначальной редакции, сравнивая
Наполеона и Александра с лошадью, вращающей колесо, Толстой упоминал
"высшего машиниста", заставлявшего русских военачальников соединиться только
под Смоленском (*). Но в той же редакции, в рассуждении, предшествовавшем
рассказу о начале войны 1812 года, Толстой толковал "слова Соломона" "сердце
царево в руце божьей" (Экклесиаст, IX, 1) в том смысле, что "царь - есть раб
истории, стихийного события, и у него произвола менее, чем у людей" (**). В
окончательной редакции слова о "высшем машинисте" были исключены, а вслед за
словами "царь - есть раб истории" сама история определялось как
"бессознательная, ровная жизнь человечества" (11, 5-6).

(* Первая законченная редакция... С. 632. *)

(** Там же. С. 578. **)

Еще более последовательно высказана идея исторической необходимости в
Эпилоге романа. "Есть законы, управляющий событиями, отчасти неизвестные,
отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда,
когда мы вполне отрешимся от отыскания причин в воле одного человека, точно
так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда,
когда люди отрешились от представления утвержденности земли" (12, 66-67).
Эта мысль о законах истории была важным уточнением положения об
"исторических, общечеловеческих целях", которым подчиняются все (в том числе
и "великие") люди. Появление этого мотива в последних частях книги не
осталось незамеченным современниками. "На месте предвечного определения мы с
удивлением видим законы истории, эти pia desideria Бокля!.. - писал критик
Н. Ахшарумов. "Что это за метаморфоза? спрашивает мы себя. И неужели автор
воображает, что это одно и то же?" (*)" В построении Толстого эти понятия
действительно имели сходный, почти тождественный смысл (**).

(* Ахшарумов И. "Война и мир", сочинение гр. Толстого. Т. V // Всемирный
труд. 1869. No 3. С. 69. *)

(** Ср.: Raleigh J. H. Tolstoy and the Ways of History. P. 220. **)

Признание закономерности, неизбежности исторических событий - т. е. то,
что обычно определяется как исторический детерминизм, - сближает философию
истории Толстого с философией Гегеля (*). Но еще существеннее различия между
ними. Остановимся пока на одном из них: подчинив историю Мировому разуму,
Гегель, однако, сделал его воплощением "всемирно-исторических индивидуумов",
отводя им (например, Наполеону) важнейшую роль в истории. Преклонение перед
государственной властью и ее носителями, свойственное Гегелю и
ортодоксальным гегельянцам, было совершенно чуждо Толстому. Взгляд на
исторических деятелей как на героев, одаренных "особой силой души и ума и
называемой гениальностью", абсурдна, "ибо, не говоря о людях-героях, как
Наполеон, о нравственных достоинствах которых мнения весьма противоречивы,
история показывает нам, что ни Людовики ХI-е, ни Меттернихи, управлявшие
миллионами людей, не имели никаких особенных свойств силы душевной, а,
напротив, были по большей части нравственно слабее каждого из миллионов
людей, которыми они управляли". Не убедительно и представление, что "власть
есть совокупность воль мисс, перенесенная выраженным или молчаливым
согласием на избранных массами правителей". "Если власть есть перенесенная
на правителя совокупность воль, то Пугачев есть ли представитель воль масс?"
- спрашивал Толстой. "Если не есть, то почему Наполеон есть представитель?
Почему Наполеон III, когда его поймали в Булони (когда он был еще
претендентом на престол Луи Бонапартом. - Я. Л.), был преступник, а потом
были преступники те, кто его поймал?.. При международных отношениях
переносится ли воля масс народа па своего завоевателя? Воля массы русского
народа была ли перенесена на Наполеона во время 1809 года, когда наши войска
в союзе с французами шли воевать против Австрии?" (12, 308-314).

(* Ср.: Рубинштейн М. Философия истории в романе "Война и мир" // Русская
мысль. 1911. Июль. С. 97; Скафтымов А. Образ Кутузова и философия истории в
романе Л. Толстого "Война и мир" // Русская литература. 1959. No 2. С.
81-87; Громов П. О стиле Льва Толстого. "Диалектика души" в "Войне и мире".
Л., 1977. С. 374-385, 426-434. *)

Все эти вопросы - в частности вопрос о Пугачеве - были весьма
многозначительны. Перед нами, очевидно, отправной момент тех размышлений,
которые дали основание Толстому много лет спустя говорить, что его
"отрицательное отношение к государству и власти" началось и установилось в
душе при написании "Войны и мира". Никакого благоговения перед гегелевскими
"всемирно-историческими" личностями, носителями власти Толстой не испытывал.
"...В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие
наименование событию, которые, так же, как ярлыки, менее всего имеют связи с
этим событием" (11, 7). А отсюда и противопоставление, данное в Эпилоге,
истории "отдельных лиц" истории "всех, без одного исключения, всех людей,
принимавших участие в событии" (12, 305,405).
Интерес Толстого к "истории всех", к массовым процессам, сближал его не с
Гегелем и гегельянцами, а с Г. Боклем. О влиянии "Истории цивилизации в
Англии" Г. Бокля на "Войну и мир" писали не раз. Однако Б. Эйхенбаум отрицал
это влияние, заявив, что Бокль для Толстого - "источник второстепенный и
нехарактерный"; к мнению Эйхенбаума присоединились и другие авторы (*).
Однако Толстой высоко ценил Бокля, характеризуя его как историка, стоящего
"ближе всех к истине" (15, 222). Сущность этой истины заключалась, по мнению
Толстого, в представлении об изменяемости мира и изменении человеческой
личности, об их подчинении определенным объективным законам. "С тех пор, как
сказано и доказано, что количество рождений или преступлений подчиняется
математическим законам и что известные географические и
политико-экономические условия определяют тот или иной образ правления... с
тех пор уничтожились в сущности те основания, на которых строилась история",
- писал Толстой (12, 339), и это его замечание прямо перекликалось с идеями
Бокля, начавшего "Историю цивилизации в Англии" рассуждениями о том, что
статистика убийств и самоубийств свидетельствует о закономерности
исторических процессов (**). Развивая далее эту мысль, Толстой указывал, что
"если такой-то образ правления установился, или какое-то движение народа
совершилось вследствие таких-то географических, этнографических или
экономических условий, то воля тех людей, которые представляются нам
установившими образ правлении или возбудившими движение народа, уже не может
быть рассматриваема как причина" (12, 340).

(* Эйхенбаум Б. Лев Толстой. Кн. 2. С. 325. Ср.: Sampson R. V. The Dis-
covery of Peace. P. 116; Morson G. S. Hidden in Plain View. P. 85. *)

(** Бокль Г. История цивилизации в Англии. СПб., 1906. С. 9-15. **)

Но отдавая должное Боклю, как историку нового направления, Толстой все же
расходился с ним в вопросе, который казался ему особенно важным. Развитие
истории определялось, по представлению Бокля, прогрессом научных знаний, и
главными двигателями ее в его глазах были ученые и изобретатели. Толстой
справедливо усматривал в этом отказ от идеи исторической необходимости,
введение субъективного, оценочного подхода к истории: "Бокль противуречит
более других, и попытки признания необходимости невозможны, п<отому> ч<то>
есть идеал и п<отому> осуждение, и п<отому> признание свободы" (13, 48), -
писал он в одном из набросков эпилога. "...Видя перед собой кажущиеся
неразрешимыми трудности описания масс, следуя старым преданиям истории и не
желая отказаться от права оправдывания и осуждения исторических деятелей,
историк в ответ на вопросы человечества о законах видоизменения масс,
продолжает отвечать описанием исторических деятелей, которыми одни признают
царей и министров, а Бокль, стоящий ближе всех к истине, но потому более
всех противуречивый - цивилизаторов человечества" (15, 222).
В этом случае Бокль оказывался еще более непоследовательным, чем историки,
приписывавшие решающую роль власти и ее носителям. При всей его условности,
понятие власти, указывал Толстой, "есть единственная ручка, посредством
которой можно владеть матерьялом истории при теперешнем ее изложении, и тот,
кто отломил бы эту ручку, как то сделал Бокль, не узнав другого приема
обращения с матерьялом, тот только лишил бы себя последней возможности
обращаться с ним" (12, 305).
Толстой вовсе не отрицал значение власти в историческом процессе.
Совершенно неправ поэтому Ф. Сили, усматривающий, в рассуждениях Толстого
очевидные "логические и фактические ошибки": Толстой, по мнению критика,
отрицал роль власти, смешивая понятие "причины" как "достаточного условия" с
понятном "причины" как "необходимого условия". В действительности, указывает
Ф. Сили, власть и приказ правителя не являются "достаточными условиями" для
осуществления историчесского события, ибо нужна еще корреляция с другими
факторами, но они являются "необходимым условием", без которых событие не
может произойти (*).

(* Seeley F. F. Tolstoy's Philosophy of History. P. 182. *)

Но Толстой, вопреки Ф. Сили, считал власть как раз единственной силой,
"заставляющей людей направлять свою деятельность к одной цели" (12,
304-305). Возражая "историкам культуры" (например, Т. Боклю), думавшим, что
история управляется "идеей", он писал: "Возможно понять, что Наполеон имел
власть, и потому совершилось событие... но каким образом книга "Contrat
Social" ("Общественный договор" Руссо. - Я. Л.) сделала то, что французы
стали топить друг друга, - не может быть понято без объяснения причинной
связи - этой новой силы с событием" (12, 203).
Власть, по Толстому, - необходимое условие совершения событий, "самая
сильная, неразрываемая, тяжелая и постоянная связь с другими людьми", но она
же "в своем истинном значении есть только наибольшая зависимость от них"
(16, 16). Почему в одних случаях носитель власти достигает успеха, а в
других - терпит неудачу? Почему происходят войны, революции, движения масс,
почему иногда они побеждают, а иногда нет? Именно такие проблемы стремился
решить Толстой, обращаясь к истории. Но Ф. Сили явно не понял стремления
писателя ответить на эти "проклятые вопросы".

Не принял взгляда Толстого на роль и значение власти и автор, гораздо
более сочувственно отнесшийся к его философии истории, - Г. Сэмпсон. Р.
Сэмпсон одобряет отказ Толстого от культа "великих людей", его утверждение,
что они - лишь "ярлыки, дающие наименование событию", он видит в этом
"Коперниканскую революцию" в понимании истории. Но почему происходят войны и
другие исторические события? Ответ Сэмпсона на этот вопрос однозначен.
Причина их - "любовь к власти, существующая в человеческой душе", "воля к
власти внутри человека". Объяснение это представляется автору настолько
ясным и исчерпывающим, что он усматривает некое противоречие в том, что
Толстой видит порочность войны и вместе с тем признает ее историческую
обусловленность (*). Аналогичные поправки к толстовской "определенной и
конструктивной" теории исторического процесса предлагал еще до Р. Сэмпсона
Ч. Морган. Он считал, что Толстой впал в ошибку, не сумев "уяснить разницу
между группами, которые несут зло, и группами, которые несут благо" (**).
Вопрос, поставленный Толстым, - почему побеждают то одни, то другие группы,
почему власть в одних случаях оказывается всемогущей, а в других бессильной,
- у обоих авторов остался без ответа.

(* Sampson R. V. The Discovery of Peace. P. 125, 157, 166-167. *)

(** Morgan Ch. Reflection in a Mirror. N. Y., 1945. P. 202-209. **)

Необходимость доведения анализа до конца - главное условие объяснения
исторических процессов. Толстой пояснил эту мысль на таком примере.
"Идет паровоз. Спрашивается, отчего он движется? Мужик говорит: черт
движет его. Другой говорит, что паровоз идет оттого, что в нем движутся
колеса. Третий утверждает, что причина заключается в дыме, относимом ветром.
Мужик неопровержим: он придумал полное объяснение. Для того чтобы его
опровергнуть, надо, чтобы кто-нибудь доказал ему, что нет черта, или чтобы
другой мужик объяснил, что не черт, а немец движет паровоз... Но тот,
который говорит, что причина есть движение колес, сам себя опровергает, ибо
если он вступил на почву анализа, он должен идти дальше и дальше: он должен
объяснить причину движения колес. И до тех пор, пока он не придет к
последней причине движения паровоза, к сжатому в паровике пару, он не будет
иметь права остановиться в отыскании причины...
Единственное понятие, которое может объяснить движение паровоза, ость
понятие силы, равной видимому движению. Единственное понятие, посредством
которого может быть объяснено движение народов, есть понятие силы, равной
всему движению народов" (12, 304-305).
Что же это за "сила", "последняя причина", "пар" историческою движения?
Ответ на этот вопрос несколько раз дается в романе. Ход мировых событий
"зависит от совпадения многих произволов людей, участвующих в этих событиях"
- читаем мы в третьем томе (11, 219). Как отметила Е. Н. Купреянова, в
"Войне и мире" историческое событие (например, сражение под Аустерлицем)
"есть равнодействующая разнонаправленных воль, образующая, по Толстому,
историческую необходимость, слагающуюся из бесконечно малых элементов
свободы, отпущенных каждому из участников описанных исторических событий. И
поэтому никакая индивидуальная воля - Наполеона, Александра и любого другого
лица, стоящего у кормила власти, - не может быть действительной и
единственной причиной того или иного исторического события, необходимость
которого обуславливается действием всех стихийно творящих его "человеческих
масс". Но стихийно не в смысле бессознательно, как это обычно трактуется, а
в смысле стихийно складывающегося исторического результата вполне
сознательных, но различных, противоречивых личных устремлений и именно
поэтому не совпадающего ни с одним из них" (*).

(* Купреянова Е. Н. Эстетика Льва Толстого. С. 199; ср. С. 194. *)

Замечания эти верно, на наш взгляд, характеризуют взгляды Толстого на
причинность в истории. Но и Е. Купреянова, как и другие авторы, не уделила
достаточного внимания одному очень важному понятию в системе рассуждений
писателя.

"Дифференциал истории"

Третью часть третьего тома романа Толстой начал с pacсуждения о понятии
бесконечно малых, позволяющих математике решить известный "софизм древних,
состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху,
несмотря на то что Ахиллес идет в десять раз быстрее черепахи: как только
Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет
впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую,
черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности... Бессмысленность
решения (что Ахиллес никогда по догонит черепаху) вытекала из того только,
что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение
и Ахиллеса и черепахи совершались непрерывно... Новая отрасль математики,
достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других
более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся
неразрешимыми". Такое же обращение к "бесконечно малым величинам" позволяет,
по мнению Толстого, понять "законы исторического движения". "Только допустив
бесконечно малую единицу для наблюдения - дифференциал истории, то есть
однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы
этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории"
(11, 264-266).

Понятию "дифференциала истории", которому Толстой придавал столь важное
значение, не посчастливилось в последующей литературе. Б. М. Эйхенбаум нашел
аналогичный термин в "Исторических афоризмах" М. П. Погодина и без
дополнительной аргументации заявил, что "толстовский термин "дифференциал
истории" взят, оказывается, у Погодина" (*). С мнением Эйхенбаума согласился
и Р. Сэмпсон (**). Однако оно весьма сомнительно. Погодин употребил однажды
термин "дифференциал истории", не придавая ему никакого конкретного
значения, - для того чтобы предостеречь "непосвященных", которые могли бы
критиковать его "Исторические афоризмы", не зная истории: "История, скажу
здесь кстати, имеет свои логарифмы, дифференциалы и таинства, доступные
только для посвященных", - разъяснял таким профанам Погодин (***). Слова о
"логарифмах" и "дифференциалах" - здесь просто набор первых пришедших на
память математических терминов, не имеющих никакого значения в системе
рассуждений Погодина. Совершенно иное значение имело это понятие для
Толстого.

(* Эйхенбаум Б. Лев Толстой. Кн. 2. С. 334; ср. С. 363. *)

(** Sampson R. V. The Discovery of Peace. P. 116. **)

(*** Погодин М. Исторические афоризмы. М., 1836. С. VII. ***)

Что такое "дифференциал истории" в "Войне и мире"? Это "однородные
бесконечно малые элементы, которые руководят массами" и интегрирование
которых дает возможность понять законы истории. Важнейшее значение имеет
здесь понятие "однородности" влечений. Если бы, как подчеркивала Е.
Купреянова, эти влечения были только "разнонаправленными", "противоречивыми"
(*), то они не могли бы образовать никакую равнодействующую (даже в пределах
национальной истории). Не учитывая этой "однородности", исходя из
представления об абсолютной разнонаправленности толстовских "дифференциалов
истории", М. Лазерсон, а потом и Р. Сэмпсон утверждали невозможность их
интегрирования, а следовательно, и установления каких-либо, законов истории
(**). Для того чтобы какое-то движение истории происходило, нужно
предполагать некую общность стремлений отдельных единиц человеческой массы,
"однородность" их "влечений".

(* Купреянова Е. Н. О проблематике и жанровой природе романа Л. Толстого
"Война и мир". С. 162. *)

(** Лазерсон М. Философия истории "Войны и мира". С. 157; Sampson R. V.
The Discovery of Peace. P. 167. **)

И Толстой приводит примеры таких "однородных влечений". На "однородных
влечениях" основывается действие армии Наполеона перед Бородинской битвой:
"Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении
не вследствие приказа Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия;
французы, итальянцы, немцы, поляки, - голодные, оборванные, измученные
походом, - в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le
vin est tire et qu'il faut Ie boire... Ежели бы Наполеон запретил им теперь
драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому
что это было им необходимо..." Почему необходимо? Толстой здесь вовсе не
обвинял французов в особой воинственности. Наполеоновские войска шли, "чтобы
найти пищу и отдых победителей в Москве" (11, 219-220).
Ход мировых событий "зависит от совпадения многих произволов людей,
участвующих в этих событиях" - читаем мы в третьем томе (11, 219).
"Дифференциалы истории" - это однородные, достаточно элементарные "влечения
людей". Тема "однородных влечений" людей присутствует не только в
исторических отступлениях "Войны и мира", но и в сюжетных главах - например,
в рассказе о пребывании Пьера в плену. "Здесь, теперь только Пьер оценил
наслаждение еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда
хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда
хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение
потребностей - хорошая пища, чистота, свобода - теперь, когда он был лишен
всего этого, казалось Пьеру совершенным счастьем..." (12, 98).
"Удовлетворение потребностей" - это и есть те "однородные влечения", которые
барин Пьер ощутил только в плену, но которые были для крестьянина Каратаева
главной заботой его жизни.
К теме неотвратимости массового движения, вызванного элементарными
"однородными влечениями", Толстой обращался и через много лет после "Войны и
мира", в одной из своих последних повестей "Ходынка". Здесь описывалось
состояние одного человека в многотысячной толпе, собравшейся во время
коронации Николая II: "Емельян... рвался вперед... потому только, что все
рвались... Он увидел палатки, те палатки, из которых должны были раздавать
гостинцы... та с начала поставленная себе цель: дойти до палаток и получить
мешок с гостинцами... влекла его" (38, 208-209).
Рассуждение Толстого о стремлении наполеоновской армии вступить в Москву,
чтобы найти там "пищу и отдых победителей", помогает понять и его
высказывание, которое казалось исследователям "Войны и мира" наиболее
парадоксальным. Мы имеем в виду утверждение Толстого, что отказ Наполеона
"отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское"
можно считать причиной войны 1812 года не в большей степени, чем "желание
или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу", и
что для возникновения войны необходимо было, чтобы миллионы ее участников
"согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей" (11, 5). Даже А.
А. Сабуров, очень внимательно рассмотревший философию истории Толстого и
давший убедительный комментарий к ряду ее положений, усмотрел в этом
сопоставлении Наполеона с "последним капралом" "очевидный софизм", связанный
с присущим Толстому игнорированием факта существования "государственного
аппарата, являющегося огромным коэффициентом при личной силе носителя
власти". Благодаря роли этого аппарата людям, для того чтобы исполнить волю
носителей власти, "вовсе не надо было "соглашаться"": "Вот для того, чтобы
не "исполнить" волю упомянутых якобы единичных людей, им действительно надо
было "согласиться", и для этого понадобились усилия нескольких поколений".
Наполеон не мог бы быть "рабом истории" и осуществлять исторический процесс,
"если бы его роль как личности была равна нулю или одной мельчайшей единице,
рядовому капралу, дифференциалу истории" (*).

(* Сабуров А. А. "Война и мир" Л. Н. Толстого. С. 287. *)

Справедливым представляется здесь только утверждение, что для рядового
человека подчиниться воле сильной власти несравненно легче, чем
противостоять ей. Само собой разумеется, что отказ одного капрала от
вторичной службы имел бы для него другие последствия и произвел иное
впечатление, чем отказ Наполеона от принятых им решений. Но Толстой, вопреки
распространенному, но неверному пониманию его слов (*), считал
"дифференциалом истории" не одного капрала, не одного рядового человека, а
"однородные влечения людей". И решающая роль этих "дифференциалов"
сказывается при интегрировании их. Об этом и говорил Толстой в своем
рассуждении о "капрале": "...ежели бы он не захотел идти на службу и не
захотел бы другой и третий, и тысячный капрал и солдат, насколько менее
людей было бы в войске Наполеона". Говоря о том, что солдаты Наполеона
"согласились" пойти на войну, Толстой вовсе не имел в виду некий сговор.
Войска Наполеона "согласились" сражаться за Москву и вступить в нее, ибо они
стремились к отдыху и зимним квартирам. Но когда их встретили пустая
столица, голод и холод, они с еще большей силой устремились обратно. Можно
ли сказать, что они "согласились" подчиниться приказу Наполеона об
отступлении из России? Не правильнее ли будет сказать, что, скорее, Наполеон
"согласился" на это стихийное движение, которое вовсе не входило в его
первоначальные намерения?

(* Перцев В. Философия истории Л. Н. Толстого. С. 142; Сабуров А. А.
"Война и мир" Л. Н. Толстого. С. 282. *)

Верно, что для того, чтобы осуществились революции во Франции, в России и
в других странах, понадобились "огромные усилия нескольких поколений". Но
акт взятия Бастилии в 1789 году, революции 1830 и 1848 годов во Франции,
февральская революция 1917 года и августовские события 1991 года в России не
были следствием какого-либо конкретного "соглашения" между ее участниками.
Людовик XVI, Карл X, Луи-Филипп, Николай II, Янаев и Язов имели, как и
Наполеон, свой "государственный аппарат" и войско. Но войско это в
критический момент не "согласилось" защищать власть, а рядовые граждане
"согласились" ей противостоять. Свержение власти, как и подчинение ей, часто
бывает стихийным процессом, в определенный момент подводящим итог "усилиям
нескольких поколений".