Я. С. Лурье. После Льва Толстого 


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Я. С. Лурье. После Льва Толстого



Я. С. Лурье. После Льва Толстого

 

ОГЛАВЛЕНИЕ


От автора
Введение
I. Исторический "атомизм" в "Войне и мире"
Историческая концепция в первой завершенной и в окончательной редакции
романа
Восприятие критикой исторической концепции романа
Историческая необходимость: Толстой, Гегель и Бокль
"Дифференциал истории"
Толстой и исторический материализм
Вопрос о необходимости и свободе
"Дух армии и народа" - Толстой и К. Поппер
Проблема патриотизма - Толстой и Достоевский
Отношение к государству и власти
II. Толстой в XX веке
Толстой и революция 1905 года
Толстой и Столыпин
Толстой и "Вехи"
Толстой и историческое предвидение
III. Революция и идеи Толстого
Представители религиозно-философского направления против Льва Толстого
Короленко и Горький
Толстовцы и большевики
IV. Русская историческая проза XX века и идеи Толстого
Спор с Толстым: Алданов и Мережковский
В поисках "красного Толстого"
Человек и история: Булгаков, Тынянов и Гроссман
Единоборство с Толстым: Солженицын
Заключение. Толстой на пороге XXI века

 

ПОСЛЕ ЛЬВА ТОЛСТОГО

 

Исторические воззрения Толстого и проблемы XX века

 

ОТ АВТОРА


Работа над этой книгой была начата еще в 1978 году, в бытность мою научным
сотрудником Института русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук
(ср.: Русская литература. 1978. No 3; 1989. No 1). С благодарностью
вспоминаю научные консультации покойной Елизаветы Николаевны Купреяновой.
Основная часть книги написана в стенах Института имени Дж. Кеннана (Kennan
Institute For Advanced Russian Studies), входящего и состав
Интернационального центра имени Вудро Вильсона (The Woodrow Wilson Center) в
Вашингтоне (США). Выражаю глубокую благодарность директору Кеннан-Института
доктору Блэру Рублу (Blair A. Ruble), заместителю директора доктору Марку
Титеру (Mark H. Teeter), директору Вильсон-Центра доктору Ч. Блитцеру
(Charles Blitzer), а также всем коллегам, которые своим вниманием и заботой
способствовали моей работе.

Я. С. Лурье


С.-Петербург, январь 1993 г.

 

ВВЕДЕНИЕ


- Вот умрет Толстой и все к черту пойдет! - говорил он не раз.
- Литература?
- И литература. Это слова Чехова, приведенные в воспоминаниях Бунина. (*)

(* А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 490. *)

Небольшой любитель теоретических рассуждений, Антон Павлович и в этом
случае выражал свою мысль сугубо лапидарно. Интереснее всего в этом
разговоре, пожалуй, последние слова Чехова. Если бы речь шла только и прежде
всего о литературе, его мысль не казалась бы парадоксальной. Такого
писателя, как Толстой, Россия иметь не будет - может быть, целый век. Но
Чехов назвал литературу лишь во вторую очередь: "И литература". Что же
означают его слова? Безмерно высокую оценку личности Толстого, веру в то,
что авторитет "Льва Великого", как именовал Толстого Стасов, может спасти
страну от катастрофы, падения "к черту"?
Пожалуй, это слишком гиперболично для Чехова, не любившего стасовского
пафоса и преувеличений. Неизбежная и не столь уж далекая смерть
яснополянского старца (кстати, пережившего Чехова шестью годами) означала в
его глазах, скорее, конец эпохи, воплощением которой был в его понимании Лев
Толстой.
Что же это была за эпоха, и как она воспринималась людьми нового века?
Одна особенность уходившего в прошлое времени ощущалась этими людьми
особенно резко. Это рационализм, вера в человеческий разум, унаследованная
от Просвещения, но еще более укрепившаяся в "век пара".
Рационализм был одной из характернейших черт толстовского мышления. Это не
значит, конечно, что на рациональных посылках основывались все его
убеждения, взгляды и пристрастия. Толстой был религиозен - во всяком случае,
большую часть своей жизни. Его художественные вкусы были субъективны. Люди,
не разделявшие верований и взглядов Толстого, возражали ему, - но это были
не споры, а простое противопоставление различных взглядов. Атеист мог не
принимать веры и Бога, ортодоксальный христианин - противопоставлять
толстовскому христианству веру в догматы и обряды; Стасов, любивший Шекспира
и не ценивший Гомера, не соглашался с Толстым, чьи оценки были
противоположными. Но ясно, что логический спор во всех этих случаях был
просто невозможен: для него не было общих исходных посылок.
Совсем иначе обстояло дело с логическим развитием взаимно принятых
различными сторонами позиций. Этические принципы Толстого имели своим
источником Библию: моисеево десятословие (прежде всего - "Не убий"),
ветхозаветную заповедь "Возлюби ближнего своего, как самого себя" (Левит,
XIX, 18) и, в особенности, евангельский завет непротивления злу насилием.
Эти слова Толстой понимал прямо и буквально. Его оппоненты, стоя
теоретически на тех же религиозных позициях, отвергали такое понимание,
считая видимо, что библейские заповеди имеют не прямой, а какой-то иной -
символический или иносказательный - смысл. Но почему их нужно было толковать
таким образом? Для Толстого это было неприемлемо. Даже в "Исповеди", даже в
своих религиозных сочинениях он писал, что если требования его ума не
беспредельны, то все же они правильны - "без них я ничего понять не могу":
"Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое положение представлялось как
необходимость разума же, а не как обязательство поверить..." (*) Рационализм
Толстого отразился и в "Плодах просвещения", обретших ныне, в дни
воскресшего повсеместно увлечения парапсихологией и телепатией, новую
актуальность, и в сцене причащения в "Воскресении". Рационализм
предопределил резкое неприятие Толстым мистических сочинений и "видений"
Владимира Соловьева, несмотря на то что нравственные поиски философа были во
многом близки писателю (**).

(* Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1928-1958. Т. 23. С. 37 и
57 (далее ссылки на это издание приводятся в тексте в скобках: том и
страница). *)

(** Маковицкий Д. П. Яснополянские записки. Кн. 1 // Литературное
наследство. Т. 90, кн. 1. М., 1979. С. 399. Ср.: Лекция Вл. С. Соловьева о
религии. Из цикла "Чтение о богочеловечестве", 10 марта 1878 г. (см.:
Литературная Россия. 1976. No 16). Полемике с Толстым В. Соловьев посвятил
книгу: Соловьев В. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной
истории, со включением краткой повести об Антихристе и с продолжениями. 2-е
изд. 1901. С. 1, 64, 114-115, 123, 194-195. **)

У Чехова толстовский рационализм, как и вообще рационализм XIX века, едва
ли вызывал отрицательное отношение - скорее, он мог ему сочувствовать. Но
такое мировоззрение было совершенно неприемлемо для философов и писателей
первых десятилетий XX в. - "серебряного века", как они его называли. "Я
никогда не сочувствовал толстовскому учению. Меня всегда отталкивал грубый
толстовский рационализм... Он согласен принять лишь разумную веру; все, что
кажется ему в вере неразумным, вызывает в нем протест и негодование...
Толстой остался "просветителем". Вся мистическая сторона христианства...
вызывает в нем бурную реакцию просветительского разума..." - писал Н. А.
Бердяев. (*)

(* Бердяев Н. А. Собрание сочинений. Т. 3. YMCA-PRESS, 1989. С. 112-113.
*)

"Легкомысленную грубость русского нигилиста шестидесятых годов" усматривал
в Толстом и Д. Мережковский. Отвергая "живое тело христианства - таинства и
обряды", Толстой, по словам Мережковского, падал "хуже, чем в бездну, - в
яму при большой дороге, по которой ходят все..." Особенно раздражало автора
"Христа и Антихриста" почитание Толстым "здравого смысла", который, по
мнению Мережковского, можно пускать в заветные "области человеческого духа"
"только для того, чтобы он здесь подчищал, подбирал, отворял и затворял
двери, словом прислуживал, но только не приказывал..." (*)

(* Мережковский Д. С. Толстой и Достоевский. СПб., 1902. Т. 2. С. 203-228.
*)

В спор о "здравом смысле" чета Мережковских пустилась даже во время
поездки в Ясную Поляну. Вот как вспоминала этот спор Зинаида Гиппиус: "Мы
говорили, конечно, о религии, и вдруг Толстой попадает на свою зарубку,
начинает восхвалять "здравый смысл".
- Здравый смысл - это фонарь, который человек несет перед собою. Здравый
смысл помогает человеку итти верным путем. Фонарем путь освещен, и человек
знает, куда ставить ноги.
Самый тон такого преувеличенного восхваления "здравого смысла" раздражает
меня, я бросаюсь в спор, почти кричу, что нельзя в этой плоскости придавать
первенствующее значение "здравому смыслу", понятию, к тому же весьма
условному... и вдруг спохватываюсь. Да на кого это я кричу? Ведь это же
Толстой..." (*)

(* Гиппиус 3. Живые лица. Воспоминания. Тбилиси, 1991. С. 156-158. *)

Если во время разговора с Толстым Зинаида Николаевна и спохватилась, то
лишь ненадолго. Толстовский "фонарь здравого смысла" отвергался людьми XX
века постоянно - и в годы первой мировой войны, и во время революции, и при
наступлении европейского фашизма. Если мир в этом столетии и не пошел "к
черту", как предсказывал Чехов, то не раз он оказывался близким к этой
перспективе.
Что же значат сегодня идеи Толстого, и в частности, его отношение к
государству, ко власти, к историческому процессу?
Предлагаемая книга - попытка ответить на этот вопрос.


I. ИСТОРИЧЕСКИЙ "АТОМИЗМ" В "ВОЙНЕ И МИРЕ"


В 1906 г. в письме к одному из своих друзей и помощником П. И. Бирюкову
Толстой вспоминал, что "отрицательное отношение к государству и власти"
окончательно сложилось у него под влиянием казни народовольцев в 1881 г.
(которой он пытался воспрепятствовать), но что "началось это и установилось
в душе давно, при писании "Войны и мира" и было так сильно, что не могло
усилиться, только уяснялось..." (76, 114).
На первый взгляд такое сближение впечатления от казни
1881 г. с писанием "Войны и мира" кажется неожиданным. "Война и мир" вовсе
не воспринимается теперь как сочинение противогосударственное. Напротив, в
представлениях многих читателей "Война и мир" - прежде всего эпопея,
посвященная Отечественной войне, защите русского государства от
завоевателей. Но только официозные писатели, вроде Леонова и Федина,
декламировали об описанном Толстым "былинном поединке русских с многоязычной
наполеоновской Европой", но даже такой независимый человек, как эмигрант М.
Осоргин, писавший во Франции во время гитлеровской оккупации, именовал
"Войну и мир" "библией русского патриотизма". (*)

(* Леонов Л. Собр. соч. М., 1962. Т. 8. С. 399. Ср.: Федин К. Собр. Соч.
М., 1962. Т. 9. С. 30-31; Осоргин М. А. Мысли о Толстом // Russian Liteгагу
Triquarterly. Ann Arbor, 1982. V. 17. P. 199. *)

Для того чтобы понять слова Толстого в письме Бирюкову, необходимо
обратиться к историческим главам романа.

II. ТОЛСТОЙ В XX ВЕКЕ


"...Так знали мы все: не убежать. Но каждый сумасшедшим взглядом не
отрывался от тайги - ведь вот она, воля, тут, рядом... В тюрьме хоть
решетки, стены высокие, явственнее грань между неволей и миром вольным, а
тут ни стен, ни решеток, и все же мы в плену - плену двойном: конвоя и своих
же по десятку... Дождь ли, жара ли - все равно: работа продолжается. Одно
лето жара достигала 40 градусов, все-таки работали, хотя ежеждневно
привозили на тачке двух-трех свалившихся от солнечного удара. Однажды
фельдшер не поверил, решил, что арестант притворяется, и стал колоть
иголками: проверить хотел.
Доктора нет: по положению таковой числится, но от нас за тридевять земель.
При нас помощники его: два фельдшера. Один из них порядочный человек, даже
порой явные поблажки дает, но неизменно пьян. Другой трезв, как квакер, но
подл... Политических он ненавидел, уголовных под шумок уговаривал бить
"политику", больных политических он не признавал: по его мнению, "политики"
притворялись и, кто бы ни являлся к нему, он неизменно отвечал:
- Здоров.
В приемной одной и той же кисточкой смазывал сифилитические язвы и простые
нарывы: это он, не поверив в солнечный удар, колол арестанта иголками...
А конвойные - конвойные били арестантов: били днем, утром, ночью, били за
то, что ты еврей, били за очки...
Били ночью за громкий разговор в палатке, за просьбу разрешить выйти "до
ветру"...
Бредешь к параше, а не успел подойти, летишь лицом книзу: получил
прикладом по затылку - оказывается, что конвой забавляется.
- Иди, - кричит не передний конвойный, разрешение которого требуется, а
боковой, передний бьет.
Как-то в октябре (уже поутру поляна приморозью белела) старикашка один
вышел из палатки, попросился, а конвой не пускает:
- Попляши, - говорит. - А то не пущу.
Старикашка шмыгнул носом и стал плясать...
Политического Гуткина конвоир избил до потери сознания за отказ продать
подушку за 20 копеек...
В какой-то двунадесятый праздник, когда работу отменили, конвойные,
заскучав, поймали собаку (пристала она к возчикам провианта) и забавы ради
переломили ей лапы, а когда она завизжала, выкопали яму и зарыли ее живой.
Потом плясали, играли на гармошке и пели: "Акулина-мать собиралась
умирать..."
И как жестоко мы ненавидели их! Для каждого из нас любой конвоир был диким
зверем, которого не только не грешно убить, но даже должно.
Вот помню товарища одного, который кашеварил на солдатской кухне, неделями
долгими он мечтал:
- Где бы мышьяку раздобыть! Голубчики, надо все усилия приложить и мышьяку
достать. Как щи готовы будут, всыпать в котел, они все и подохнут, а мы
бежать.
Взрослый человек, не мальчик, бывалый человек, а носился с этой
сумасшедшей мечтой, и знаю я: если б достал - ни на одну минуту не
задумался, с величайшим наслаждением всыпал бы им мышьяку..."
Это не из "Архипелага Гулага" и не из рассказов Шаламова. Это из книги
Андрея Соболя, эсера, пережившего Октябрьскую революцию и покончившего
самоубийством в 1926 г. А описывается здесь каторга, которую Соболь отбывал
после 1906 г. на Амурской "колесухе", шоссейной дороге, соединявшей
Хабаровск с Благовещенском (*).

(* Соболь А. Записки каторжанина. М.; Л., [1925]. С. 69-75. *)

Восприятие истории первых десятилетий XX века сильно изменилось за
последние годы.
Мы знали раньше, что царствование Николая II началось с катастрофы на
коронационных торжествах в Москве, когда глупая и фарисейская затея -
раздача бесплатных гостинцев толпам народа - привела к гибели людей,
проломивших построенные на авось мостки на Ходынском поле. Именно этому
событию был посвящен рассказ Толстого. Мы помнили о расстреле 9 января 1905
года в Петербурге мирной манифестации, стремившейся только сообщить царю о
своих нуждах. Мы читали о восставшем броненосце "Потемкин", прошедшем сквозь
строй военных кораблей, экипажи которых не стали по нему стрелять, о
лейтенанте Шмидте, согласившемся на просьбу матросов возглавить восстание на
не имевшем брони и, следовательно, обреченном крейсере "Очаков". Мы знали,
наконец, что всеобщая забастовка и массовые выступления по всей стране
вынудили царя согласиться 17 октября 1905 г. на важные уступки
освободительному движению.
Знания эти не были особенно глубокими у большинства людей, не занимающихся
специально историей начала XX века. Самостоятельные размышления над историей
революции 1905 г. вызывали множество вопросов. Какая именно из боровшихся с
самодержавием партий занимала наиболее верную и ведущую к успеху позицию?
Следовало ли продолжать борьбу после манифеста 17 октября? Не было ли
ошибкой декабрьское восстание в Москве, обреченное на неудачу и приведшее к
усилению реакции?
Однако внимание большинства авторов, обращающихся к истории начала века,
за последние годы было перенесено с 1905-го на последующие годы. 1907-1913
годы перестали теперь казаться временем реакции, а напротив, были признаны
годами наибольшего благополучия России, своего рода "светлым раем",
утраченным в 1917 г. В 1945 г. в Бутырской тюрьме Александр Солженицын
услышал от своих сокамерников речь лейтенанта Шмидта судьям в переложении
Пастернака:

Я тридцать лет вынашивал
Любовь к родному краю
И снисхожденья вашего
Не жду и не желаю,


и речь эта "проняла" его, ибо "так подходила к нам" (*). Ныне Солженицын
вспоминает о Шмидте (в главке о Колчаке в "Красном колесе") как о плохом
офицере, который "служил нехотя, спал в дневное время, небрежен в одежде", а
по слухам, даже пытался после восстания "бежать в наемном ялике" (**).

(* Солженицын А. Архипелаг ГУлаг. YMCA-PRESS, 1973. Т. I-II. Р. 226. *)

(** Солженицын Александр. Собр. соч. Вермонт; Париж, 1991. Т. XX: Красное
колесо. Узел IV. С. 229. **)

Зато в честь последнего монарха устраиваются музейные выставки, украшенные
императорским штандартом, н их устроители не затрудняются экспонировать тут
изображение торжеств на Ходынском поле, даже не подозревая или не желая
думать о тех ассоциациях, которые эта гравюра вызывает.
Как же воспринимал события тех лет Лев Толстой?

Толстой и Столыпин


Ни одному из политических деятелей начала XX в. не посчастливилось в наше
время так, как Столыпину. Годы его правительственной деятельности считаются
временем национального и государственного подъема России: почти
парламентский строй, почти свободная печать, высокая урожайность и хлебный
экспорт, бурное развитие промышленности. В центре этих событий - министр
внутренних дел, а затем премьер - Петр Аркадьевич Столыпин. В оценке его
сходятся самые различные деятели нашего времени. На первом съезде народных
депутатов СССР Валентин Распутин, обращаясь к чересчур либеральным и
угрожающим государственным устоям ораторам, привел знаменитые слова
Столыпина из его думской речи: "Вам, господа, нужны великие потрясения, нам
нужна великая Россия". Привел, правда, с осторожностью - не назвав источник
цитаты и заменив "великую Россию" на "великую страну" (*). Осторожность была
вызвана условиями времени: существовал еще Союз Советских Социалистических
Республик, и В. Распутину предстояло стать видной фигурой в этом государстве
- советником Президента СССР. Прямо отождествлять Советский Союз с
Российской империей Столыпина было неудобно; приходилось говорить о "великой
стране". Но осторожность была излишней. Уже с 1989 г. имя Столыпина стало
все чаще появляться на страницах печати. В начале 1990 г. ему одновременно
были посвящены статьи в двух журналах: в "Молодой гвардии" была перепечатана
старая статья харбинского эмигранта В. П. Иванова; в "Нашем современнике" -
опубликована статья И. Дьякова "Забытый исполин". В статье Дьякова есть все,
чему положено быть в "Нашем современнике": "тайные шашни бесчестных
политиканов, именитых думских деятелей, направленные прямо против
национальных интересов Российской империи" (Милюков, Набоков), "масон
Ковалевский", защищавший почему-то эсеровскую программу, иностранные
конкуренты, напуганные русским хлебным экспортом и пестовавшие недовольных
"как слева, так и справа", "царь, далеко не "бездарный", далеко не
"нерешительный"", отстоявший Столыпина, и, наконец, убивший его "подонок" -
"Мордка Богров" (**).

(* Правда. 1989. 7 июня. С. 5. *)

(** Наш современник, 1990. No 3. С. 132-140; ср.: Молодая гвардия. 1990.
No 3. С. 43-50. **)

Однако национал-патриоты в защите Столыпина так же запоздали, как и В.
Распутин, когда он цитировал Столыпина, не называя его по имени и искажая
текст его речи. "Исполин" уже перестал к этому времени быть "забытым". Еще в
июле 1989 г. либеральная "Литературная газета" опубликовала интервью с
85-летним сыном Столыпина Аркадием Петровичем, а беседовавшая с ним
иптервьюерша охарактеризовала П. А. Столыпина как государственного деятеля,
который "лучше понял психологию, настроения и чаяния крестьян, чем
интеллигенция, которая все время кстати и некстати клялась именем народа"
(*). "К Столыпину я отношусь крайне положительно... Столыпин был надеждой
страны и начал очень плодотворный процесс", - заявил один из наиболее видных
современных экономистов страны Н. Шмелев (**). Подобные симпатии выразили в
беседах по радио публицист Ю. Черниченко и писатель-эмигрант Б. Хазанов.
Хазанову вспомнились при этом, правда, и тюремные "столыпинские вагоны, в
которых ему, тогдашнему "зеку", пришлось несколько раз пересечь страну.

(* Литературная газета. 1989. 12 июля. *)

(** Там же. 26 июля. **)

Однако всеобщему преклонению перед Столыпиным сильно мешают свидетели, чьи
показания игнорировать труднее, чем воспоминания о школьных и вузовских
уроках. Это не только узник столыпинской каторги Андрей Соболь - как никак,
бывший революционер, лицо небеспристрастное, не только советские
исследователи, которых всегда можно заподозрить в необъективности. Это и
современники, с которыми трудно не считаться.
В первую очередь здесь надо назвать Толстого. Толстой знал Столыпина не
понаслышке. "...Вспомнился этот ужасный Столыпин, сын моего старого друга
Аркадия Столыпина, душевно хорошего человека, старого генерала... который
сжег все свои писанные воспоминания о войнах... потому, что пришел к
убеждению, что война зло... И вот сын, которого я, слава Богу, не знаю, стал
во главе того правительства, которое совершает бессмысленно, глупо все эти
ненужные вредные ужасы..." - писал Толстой в сентябре 1906 г. в заключении к
статье "Что же делать?" (36, 536-540). В июле 1907 г. Толстой обратился к
Столыпину непосредственно, как к "стоящему на ложной дороге сыну моего
друга": "Вам предстоят две дороги: или продолжать ту, начатую Вами
деятельность не только участия, но и руководства в ссылках, каторгах,
казнях... или... содействовать уничтожению давней, великой, общей всем
народам жестокой несправедливости земельной собственности... -
удовлетворением законных желаний народа, успокоить его, прекратив этим те
ужасные злодейства, которые теперь совершаются как со стороны
революционеров, так и правительства" (77, No 192, 164-168). П. А. Столыпин
ответил не сразу, и в августе того же года, в письме к его брату Александру
Аркадьевичу, в котором он просил о смягчении участи одного арестованного,
Толстой просил напомнить министру о своем письме и вновь призывал "заменить
все те ужасы репрессии, которые совершаются теперь, благодетельной мерой,
осуществляющей давнишние справедливые пожелания всего народа..." (77, No
209, 181). Некоторое время спустя Толстому ответил сам П. А. Столыпин. Он
отстаивал право собственности на землю, как соответствующее "врожденным
инстинктам" человека, ничего не сказав, однако, о характере своей политики -
"ссылках, каторгах, казнях", о которых писал Толстой (*). В январе 1908 г.
Толстой вновь написал Столыпину: "За что, зачем Вы губите себя, продолжая
начатую Вами ошибочную деятельность?.. Вы сделали две ошибки: первая -
начали насилием бороться с насилием и продолжаете это делать, все ухудшая и
ухудшая положение... вторая - думали в России... успокоить население тем,
чтобы, уничтожив общину, образовать мелкую земельную собственность... Мне со
стороны ясно видно, что Вы делаете и что Вы себе готовите в истории..." (78,
No 29, 41-44).

(* Л. Н. Толстой. Юбилейный сб. М., 1929. С. 91-92. *)

В декабре 1908 г. Толстой написал А. А. Столыпину в связи с его статьей в
защиту смертной казни краткое письмо: "Стыдно, гадко. Пожалейте свою душу"
(79, No 329, 294). Он снова дважды намеревался писать П. А. Столыпину -
сохранились черновые тексты этих писем. В июле 1909 г. Толстой решил
заступиться за некоего Попова, осужденного на смерть, и вместе с тем снова
обращался к премьеру: "Бросьте свое положение, откажитесь от него, чего так
желают многие, открыто выйдя из своего положения и заявив миру про
причину..." (57, 227-228; ср.: 97-99). В августе того же года он составил
более развернутое письмо: "Пишу Вам об очень жалком человеке, самом жалком
из всех, кого я знаю теперь в России... Человек этот - вы сами... Не могу
понять того ослепления, с которым вы можете продолжать вашу деятельность, -
деятельность, угрожающую всему вашему материальному благу (потому что вас
каждую минуту хотят и могут убить), губящую ваше доброе имя, потому что уже
по теперешней вашей деятельности вы заслужили ту ужасную славу, при которой
всегда, покуда будет история, имя ваше будет повторяться как образец
грубости, жестокости и лжи... Вместо умиротворения вы до последней степени
напряжения доводите раздражение и озлобление людей всеми этими ужасами
произвола, казней, тюрем, ссылок и всякого рода запрещений..." (80, No 112,
79-81). Ни то, ни другое письмо отправлено не было - к этому времени Толстой
пришел к выводу, что нельзя "серьезно обращаться к царю, к Столыпину..."
Современным поклонникам Столыпина эти высказывания писателя малоизвестны,
и они, напротив, убеждены, что история не осудила, а оправдала Столыпина.
Своеобразным доказательством от противного его правоты служит в их глазах
дальнейшая судьба русского крестьянства: вместо установления частной
собственности на землю была проведена насильственная коллективизация, и
сельское хозяйство страны оказалось разрушенным.
Однако при всей внешней очевидности такие рассуждения далеко не
убедительны. Колхозы - не крестьянские общины, существовавшие в XIX-начале
XX в., это государственные учреждения, где никакой "мир" ничего не решает.
Были ли реальны или нереальны идеи всеобщего свободного пользования землей,
регулируемого лишь единым "земельным налогом" (идеи Генри Джорджа), которые
Толстой противоставлял столыпинской реформе, они ничего общего со сталинским
"социализмом" не имели. Толстой не только не возражал против утверждения
Столыпина, что "обладание собственностью есть прирожденное и неистребимое
свойство человеческой природы", но писал, что он "совершенно согласен с
этим". Он считал, однако, что система единого налога сохраняет истинно
законное право - "право собственности на произведения своего труда" (78,
44).
Главное, что отвергал Толстой в реформах Столыпина, было то же "суеверие
устроительства", которое отвращало его от революционных реформаторов. Как и
современные ему марксисты Столыпин исходил из опыта стран Запада, где
предпосылкой успешного развития промышленности и сельского хозяйства было
складывание и укрепление частной собственности. Но развитие капитализма на
Западе не было порождено чьими-либо указами или реформами. Оно было
следствием глубокого и органического развития западных стран. Столыпин же,
как впоследствии социалистические преобразователи истории, не намерен был
дожидаться того, чтобы крестьяне выразили желание изменить свое положение.
"Ставить в зависимость от доброй води крестьян момент ожидаемой реформы,
рассчитывать, что при подъеме умственного развития населения, которое
настанет неизвестно когда, жгучие вопросы разрешатся сами собой, - это
значит отложить на неопределенное время проведение тех мероприятий, без
которых немыслима ни культура, ни подъем доходности земли, ни спокойное
владение земельной собственностью", - заявлял он (*).

(* Выступление в Гродненском комитете для обсуждения нужд
сельскохозяйственной промышленности. Цит. по: Зырянов П. Н. Столыпин без
легенд // Историки отвечают на вопросы. Сб. М., 1990. Вып. 2. С. 110. *)

Столыпинское "устроительство" осуществлялось без учета "доброй воли
крестьян", чьи "однородные влечения" (если употреблять толстовский термин) в
условиях русской жизни начала XX в. побуждали их стремиться к "черному
переделу" всех земель - помещичьих, государственных и хуторских. Отражением
воли крестьян было народническое движение, представители которого играли
важную роль в первых двух Думах и одержали десятилетие спустя убедительную
победу на выборах в первый в русской истории парламент, избранный на основе
всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права, - Учредительное
собрание, где народники (эсеры) имели подавляющее большинство.
Но деятельность Столыпина имела и другую сторону - ту, о которой сегодня
мало вспоминают. Программа его в значительной степени отражала требования
дворянского съезда 1906 г., призывавшего уничтожить общину, как организацию,
объединявшую крестьян для борьбы с помещиками. Первая и вторая Думы, при
которых начал свою деятельность Столыпин, при всей ограниченности
избирательного права, имели все-таки левое большинство, не устраивавшее ни
объединенное дворянство, ни премьера. В 1907 г. Столыпин пошел на
"третьеиюньский переворот" и создание новой, откровенно несправедливой
избирательной системы, имевшей целью "пропустить все выборы через фильтр
крупного землевладения" и прозванной в правительстственных кругах (и даже
самим царем) "бесстыжей". "Третьеиюньский переворот" был направлен не только
против крестьянских, но и против национальных движений: "Созданная для
укрепления государства Российского, Государственная дума должна быть русской
и по духу. Иные народности должны иметь в Государственной думе
представителей нужд своих, по не должны и не будут являться в числе, дающем
им возможность быть вершителем вопросов чисто русских", - гласил царский
манифест 1907 г.
Уже в августе 1906 г., после роспуска первой Думы, был принят указ о
военно-полевых судах, согласно которому судопроизводство должно было длиться
не более 48 часов, а приговор приводился в исполнение через 24 часа; наряду
с ними продолжали действовать военно-окружные суды. Статистика установила,
что за четыре года после революции 1905 г. в России было казнено две с
половиной тысячи человек - в пять раз больше, чем за 40 лет после судебной
реформы 1864 г. (сверх того, 23 тысячи были отправлены на каторгу, 39 тысяч
- в ссылку) (*). Конечно, несколько тысяч казненных - цифра не слишком
внушительная для последующих десятилетий, когда количество жертв стало
исчисляться десятками миллионов. Но любой статистик знает, что при
динамических процессах важны не столько абсолютные цифры, сколько
относительные, - кривая убийств начала стремительно подыматься вверх на
диаграмме еще до 1917-1918 гг., до расстрелов в екатеринбургском подвале,
которые многие склонны считать историческим рубежом.

(* Таганцев Н. С. Смертная казнь. СПб., 1913. С. 89-93. Ср.: Дякин В. С.
Был ли шанс у Столыпина? // Звезда. 1990. No 12. С. 113; Зырянов П. Н.
Столыпин без легенд. С. 116; Анфимов А. М. Тень Столыпина над Россией //
История СССР. 1991. No 4.аково было одно из
последних высказываний Толстого о Столыпине (*). В декабре 1909 г. Толстой
написал свою знаменитую статью "Не могу молчать": ""Семь смертных
приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре
казни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе". И это в каждой газете.
И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы..."

(* "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого // Литературное наследство.
М., 1979. Т. 90. Кн. 4, с. 196. *)



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-12-28; просмотров: 192; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 44.222.104.49 (0.049 с.)