Г. В. Плеханов о натуралистическом понимании истории

 

Французские материалисты очень горячо и совершенно категорически заявляли, что человек со всеми своими взглядами и чувствами есть то, что делает из него окружающая среда, т. е., во-первых, природа, а во-вторых, общество. «L'homme est tout education» (человек целиком зависит от воспитания), - твердит Гельвеций, понимая под словом «воспитание» всю совокупность общественного влияния. Этот взгляд на человека, как на плод окружающей среды, был главной теоретической основой новаторских требований французских материалистов. В самом деле, если человек зависит от окружающей его среды, если он обязан ей всеми свойствами своего характера, то он обязан ей, между прочим, и своими недостатками; следовательно, если вы хотите бороться с его недостатками, вы должны надлежащим образом видоизменить окружающую его среду, и притом именно общественную среду, потому что природа не делает человека ни злым, ни добрым. Поставьте людей в разумные общественные отношения, т. е. в такие условия, при которых инстинкт самосохранения каждого из них перестает толкать его на борьбу с остальными; согласите интерес отдельного человека с интересами всего общества - и добродетель явится сама собою, как сам собою падает на землю камень, лишенный подпоры. Добродетель надо не проповедовать, а подготовлять разумным устройством общественных отношений...

Если идеи всякого данного человека определяются окружающей его средой, то идеи человечества, в их историческом развитии, определяются развитием общественной среды, историей общественных отношений. Следовательно, если бы мы задумали нарисовать картину «прогресса человеческого разума» и если бы мы не ограничились при этом вопросом - «как?» (как именно совершилось историческое движение разума?), а поставили себе совершенно естественный вопрос «почему?» (почему же совершалось оно именно так, а не иначе?), то мы должны были бы начать с истории среды, с истории развития общественных отношений. Центр тяжести исследования перенесся бы, таким образом, по крайней мере на первых порах, в сторону исследования законов общественного развития. Французские материалисты вплотную подошли к этой задаче, но не сумели не только разрешить ее, а даже правильно поставить.

Когда у них заходила речь об историческом развитии человечества, они забывали свой сенсуалистический взгляд на «человека» вообще и, подобно всем «просветителям» того времени, твердили, что мир (т. е. общественные отношения людей) управляется мнениями. В этом заключается коренное противоречие, которым страдал материализм XVIII века и которое в рассуждениях его сторонников распадалось на целый ряд второстепенных, производных противоречий...

Мир управляется мнениями. Но ведь мнения не остаются неизменными. Чем обуславливаются их изменения? «Распространением просвещения», - отвечал еще в XVII веке Ламот ле Вайе. Это - самое отвлеченное и самое поверхностное выражение мысли о господстве мнений над миром. Просветители XVIII века крепко за него держались, дополняя его иногда меланхолическими рассуждениями о том, что судьба просвещения, к сожалению, вообще мало надежна. Но у наиболее талантливых из них уже заметно сознание неудовлетворительности такого взгляда. Гельвеций замечает, что развитие знаний подчиняется известным законам и что, следовательно, существуют какие-то скрытые, неизвестные причины, от которых оно зависит. Он делает в высшей степени интересную, до сих пор не оцененную по достоинству попытку объяснить общественное и умственное развитие человечества материальными его нуждами. Эта попытка окончилась, да по многим причинам и не могла не окончиться, неудачей. Но она осталась как бы завещанием для тех мыслителей следующего века, которые захотели бы продолжить дело французских материалистов...

От чего зависит, чем определяется природа общественных отношений?

 

Плеханов Г. В. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю // Избр. филос. произ.: В 5 т. М., 1958. Т. 1. С. 513 - 516, 519 - 521, 596, 597.

К. Маркс о развитии общества

Общий результат, к которому я пришел и который послужил затем руководящей нитью в моих дальнейших исследованиях, может быть кратко сформулирован следующим образом. В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения - производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще.

Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или - что является только юридическим выражением последних - с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный, с естественнонаучной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче - от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение. Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существующего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями. Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созревают материальные условия их существования в недрах самого старого общества. Потому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже имеются налицо или, по крайней мере, находятся в процессе становления. В общих чертах азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить как прогрессивные эпохи экономической общественной формации.

 

Маркс К. К критике политической экономии //

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 13. С. 5 - 9.

 

Семинар 14

СОЦИАЛЬНЫЙ ПРОГРЕСС

 

1. Понятие прогресса. Идея прогресса, проблема его критериев, периодизация истории в различных философских концепциях. Современные споры о единстве и направленности исторического процесса.

2. Историческое развитие техники. Связь научно-технического и социального прогресса. Технократизм и антитехницизм как ориентации философии и массового сознания.

 

Список литературы

 

1. Философия: Справочник студента / Г. Г. Кириленко, В. Е. Шевцов. М., 1999. С. 490 - 515.

2. Философия / Под ред. В. Д. Губина, Т. Ю. Сидориной, В. П. Филатова. М., 1997. С. 168 - 195, 255 - 268.

3. Философский энциклопедический словарь / Под ред. С. С. Аверинцева, Э. А. Араб оглы, Л. Ф. Ильичева и др. М., 1989.С. 654, 655.

4. Ленк Г. Размышления о современной технике. М., 1996.

5. Суркова Л. В. Технократизм: Социокультурный феномен. М., 1992.

6. Митчем К. Что такое философия техники? М., 1995. С. 29 - 52.

7. Философия / Под ред. В. Н. Лавриненко, В. П. Ратникова. М., 1998. С. 394 - 398, 561 - 575.

8. Философия / Под ред. В. П. Кохановского. Ростов-на-Дону, 1995. С. 515 - 523.

9. Спиркин А. Г. Философия. М., 1999. С. 606 - 612, 790 - 801.

 

ТЕКСТЫ ДЛЯ ЧТЕНИЯ

И. Кант о мировой истории

 

Попытка философов разработать всемирную историю согласно плану природы, направленному на совершенное гражданское объединение человеческого рода, должна рассматриваться как возможная и даже как содействующая этой цели природы. Правда, писать историю, исходя из идеи о том, каким должен быть обычный ход вещей, если бы он совершался сообразно некоторым разумным целям, представляется странным и нелепым намерением; кажется, что с такой целью можно создать только роман. Если, однако, мы вправе допустить, что природа даже в проявлениях человеческой свободы действует не без плана и конечной цели, то эта идея могла бы стать весьма полезной; и хотя мы теперь слишком близоруки для того, чтобы проникнуть взором в тайный механизм ее устройства, но, руководствуясь этой идеей, мы могли бы беспорядочный агрегат человеческих поступков, по крайней мере, в целом, представить как систему. В самом деле, если начать с греческой истории как той, благодаря которой для нас сохранилась всякая другая, более древняя; если проследить влияние греков на создание Римской империи, поглотившей греческое государство, и влияние римлян на варваров, в свою очередь разрушивших Римскую империю, и так далее вплоть до нашего времени, причем, однако, государственную историю других народов, поскольку сведения о них постепенно дошли до нас именно через эти просвещенные нации, присовокупить как эпизод, - то в нашей части света (которая, вероятно, со временем станет законодательницей для всех других) будет открыт закономерный ход улучшения государственного устройства. Далее, если только повсеместно обращать внимание на гражданское устройство, на его законы и внешние политические отношения, поскольку они, благодаря тому доброму, что содержалось в них, в течение долгого времени способствовали возвышению и прославлению народов (и вместе с ними также наук и искусств), в то время как то порочное, что было им присуще, приводило эти народы к упадку, однако так, что всегда оставался зародыш просвещения, который, развиваясь все больше после каждого переворота, подготовлял более высокую ступень совершенствования, - то, я полагаю, будет найдена путеводительная нить, способная послужить не только для объяснения запутанного клубка человеческих дел или для искусства политического предсказания будущих государственных изменений (польза, которую уже когда-то извлекли из истории человечества, когда ее рассматривали как бессвязное действие произвольной свободы!), но и для открытия утешительных перспектив на будущее (надеяться на что, не предполагая плана природы, нет основания): когда-нибудь, не очень скоро, человеческий род достигнет наконец того состояния, когда все его природные задатки смогут полностью развиться и его назначение на земле будет исполнено...

Предложение, что этой идеей мировой истории, имеющей некоторым образом априорную путеводную нить, я хотел заменить разработку чисто эмпирически составляемой истории в собственном смысле слова, было бы неверным истолкованием моего намерения. Это только мысль о том, что философский ум (который, впрочем, должен быть весьма сведущ в истории) мог бы еще попытаться сделать, стоя на другой точке зрения.

Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане // Соч.: В 6 т. М., 1966. Т. 6. С. 21 - 23.

К. Поппер об историцизме

Действительно ли не существует всемирной истории как реальной истории человечества? Скорее всего - нет. Я полагаю, таков должен быть ответ на этот вопрос каждого гуманиста и особенно каждого христианина. Реальной историей человечества, если бы таковая была, должна была быть история всех людей, а значит, история всех человеческих надежд, борений и страданий, ибо ни один человек не более значим, чем любой другой. Ясно, что такая реальная история не может быть написана. Мы должны от чего-то абстрагироваться, должны чем-то пренебрегать, осуществлять отбор. Тем самым мы приходим к множеству историй и среди них - к истории международных преступлений и массовых убийств, которая обычно и объявляется историей человечества.

У Гегеля история - политическая история - рассматривается как театр, точнее - как длинная шекспировская пьеса, а зрители представляют себе в качестве героев этой пьесы «великих исторических личностей» или абстрактное человечество. Зрители спрашивают себя: «Кто написал эту пьесу?» - и полагают, что дают благочестивый ответ, когда отвечают: «Бог». Однако они ошибаются.

Единственной рациональной, равно как и единственной христианской установкой относительно истории является то, что мы сами ответственны за нее в том же смысле, в каком мы отвечаем за свои поступки в жизни, и что только наша совесть, а не мирской успех может служить оценкой наших действий. Теория, согласно которой Бог являет себя и свой Суд в истории, неотличима от теории, по которой мирской успех есть высшая оценка и оправдание наших действий. Такая теория равносильна доктрине, согласно которой история всех рассудит, другими словами, что право на стороне будущей силы...

Историцизм с его заменой надежды на определенность должен вести к моральному футуризму. «Закон не может быть нарушен». Следовательно, мы внутренне должны быть уверены в том, что как бы мы ни действовали, все равно придем к одному и тому же результату, что даже фашизм в конечном счете ведет к всеобщему благосостоянию. Поскольку конечный результат не зависит от нашего морального выбора, нет никакой необходимости беспокоиться о нашей ответственности.

В основе историцизма лежит страх и стремление избежать осознания того, что мы несем полную ответственность даже за те образы, которые выбираем для подражания. Историцизм допускает, что мы можем пожинать то, что не сеяли, убеждает нас в том, что все будет и должно быть хорошо, если мы пойдем в ногу с историей, что с нашей стороны не нужно никаких принципиальных решений. Он пытается переложить нашу ответственность на историю и тем самым - на действие демонических сил вне нас, а наши действия обосновать скрытыми устремлениями этих сил, могущих явиться к нам только в мистическом вдохновении и интуиции. Таким образом, историцизм сводит наши действия до уровня морали человека, вдохновленного гороскопом и мечтами и пытающегося вытянуть счастливый билет в лотерее. Подобно карточной игре, историцизм рождается из крайнего разочарования в рациональности и ответственности наших действий. Он представляет собой надежду и веру человека, достоинство которого унижено. Историцизм есть попытка подменить надежду и веру человека, которые порождены моральным энтузиазмом и презрением к успеху, некоей уверенностью, основанной на псевдонауке о звездах, на «человеческой природе» или на историческом предопределении.

Если мы думаем, что история прогрессирует или что мы вынуждены прогрессировать, то мы совершаем такую же ошибку, как и те, кто верит, что история имеет смысл, который может быть в ней открыт, а не придан ей. Ведь прогрессировать - значит двигаться к некоей цели, которая существует для нас как для человеческих существ. Для «истории» это невозможно. Прогрессировать можем только мы, человеческие индивидуумы, и мы можем делать это, защищая и усиливая те демократические институты, от которых зависит свобода, а вместе с тем и прогресс. Мы достигнем в этом больших успехов, если глубже осознаем факт, что прогресс зависит от нас, от нашей бдительности, от наших усилий, выбора таких целей.

 

Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992. Т. 2. С. 311 - 322.

 

Ю. Бохеньский о вере в прогресс

 

Вера в постоянный прогресс человечества, идущего ко все более высокому, совершенному состоянию, к раю на земле, к «свету» и тому подобному, - одно из самых вредных заблуждений, унаследованных от XIX века. Оно до сих пор господствует на обширных пространствах, особенно в отсталых и социалистических странах; в последних этот предрассудок навязывается коммунистической идеологией. Смысл его состоит приблизительно в следующем: человек в основе своей - существо прогрессивное и как род все более совершенствуется. Это проявляется во всем. В мировоззрении человек переходит от суеверий к науке. В науке он приобретает все более глубокие знания; с помощью морали постоянно совершенствуется; в политике изобретает все более прогрессивные формы правления; в искусстве создает все более прекрасные произведения. Только в религии - согласно такому подходу - нет прогресса, ибо религия - суеверие, с течением времени успешно преодолеваемое. А поскольку прогресс приводит к таким выдающимся успехам, то первым и священным долгом всякого нормального человека является служение ему, подчинение этому служению всего и вся.

Очень популярный начиная с XIX века и вплоть до второй мировой войны, такой взгляд на прогресс отрицается теперь подавляющим большинством образованных людей в цивилизованных странах. Изучение предпосылок веры в прогресс, а также опыт, приобретенный людьми в XX веке, ясно показали, что вера в прогресс является просто суеверием. Берущая начало в эпоху Просвещения (и не имевшая в то время никаких оснований), эта вера получила подкрепление в теории эволюции Дарвина, а также в развитии современного естествознания и техники. Как обнаружила зоология, в животном мире наблюдается постоянный прогресс. Это положение было перенесено на историю человечества. Подобно тому, как млекопитающие находятся на более высокой стадии развития, чем птицы, современный человек превосходит людей древности или средневековья. Однако такого рода перенос биологических категорий на человеческую историю безоснователен хотя бы потому, что в человеческой истории изучен промежуток времени в три тысячи лет, это около ста поколений, а сто поколений по шкале биологической эволюции - величина ничтожная.

Говорить о прогрессе в пределах этой биологической секунды невозможно. Кроме того, более глубокое изучение истории культуры позволяет сделать вывод, что прогресс здесь - скорее исключение, он проявляется в течение относительно кратких периодов и лишь в некоторых областях культуры. Действительно, начиная с XVII века мы наблюдали бурное развитие естествознания и основанных на нем технологий. Однако нравственный прогресс в истории человечества, насколько нам известно, отсутствует. Точнее говоря, прогресс заметен в пределах одного периода, одной цивилизации. Например, он, очевидно, имел место в Древнем Египте в период господства Гиксосов и до XVIII династии. Но в сфере морали на смену прогресса, как правило, приходит регресс. Например, в том же Египте положение женщины в Новом царстве (XVI - XIV вв. до Р.Х.) было лучше, чем в современной Швейцарии. А сейчас там господствует ислам, согласно которому у женщины даже не может быть души. Видеть в этом прогресс просто смешно.

С другой стороны, в XX веке были совершены чудовищные преступления - массовые убийства в немецких и советских лагерях; это был настоящий геноцид, с которым мы давным-давно не сталкивались, по крайней мере, в Европе. Таким образом, представление о постоянном моральном прогрессе человечества - это предрассудок.

Сходное положение наблюдается и в некоторых других областях. Далеко не очевидно, например, что современные формы социального устройства совершеннее древних. На самом деле жестокие туземные царьки, стоящие у власти в четырех пятых стран мира, гораздо хуже древних фараонов или римских цезарей. Это можно было бы сказать и о чистой науке и искусстве. Безусловно, в последнее время - начиная примерно с XVII века - мы достигли значительного прогресса в технике. Например, была изобретена новая техника нотной записи, благодаря чему стали возможны великие оперы, оратории и т. п. Появились новшества в технике строительства (бетон), приведшие к созданию новых архитектурных форм. Даже в логике применение метода формализации вызвало существенный прогресс. Но зададимся вопросом: достигает ли современный художник благодаря более совершенной технике больших высот, чем Микеланджело, является ли Фреге более крупным логиком, чем Диодор из Кроноса? Скажем прямо: мы этого не знаем. Во всяком случае, когда речь идет о чем-то существенном, прогресс далеко не очевиден.

Следовательно, утверждение о наличии постоянного прогресса всего человечества в целом 1) совершенно голословно и 2) противоречит фактам. Конечно, какой-то прогресс происходит - и на уровне отдельной личности, и на уровне целого народа, и к нему необходимо стремиться. Но описанная выше «прогрессистская» позиция есть предрассудок.

 

Бохеньский Ю. Сто суеверий. М., 1993. С. 120 - 123.