Конфуций о «благородном муже»

Конфуций о «благородном муже»

 

1.1. Учитель сказал:

Не радостно ль

Учиться и постоянно совершенствоваться?

И не приятно ль

Видеть друга, идущего издалека?

Не тот ли благородный муж,

Кто не досадует, что неизвестен людям?

1.16. Учитель сказал:

Не печалься о том, что люди тебя не знают,

А печалься о том, что ты не знаешь людей.

2.12. Учитель сказал:

Благородный муж не инструмент.

2.15. Учитель сказал:

Напрасно обучение без мысли,

Опасна мысль без обучения.

3.7. Учитель сказал:

Благородный муж ни в чем не состязается,

Когда ж обязан, то разве что в стрельбе!

Он поднимается, приветствуя и уступая,

Спускаясь, пьет вино.

Он - благородный муж и в состязании.

4.3. Учитель сказал:

Лишь милосердный человек

Умеет и любить людей,

И ненавидеть.

4.5. Учитель сказал:

Знатность и богатство -

Это то, чего так жаждут;

Если я их обретаю незаслуженно,

Ими не пользуюсь.

Убожество и бедность -

Это то, что люди ненавидят;

Если я их обретаю незаслуженно,

Ими не гнушаюсь.

Как может благородный муж добиться имени,

Если отвергнет милосердие?!

Благородный муж даже на время трапезы не забывает о милосердии,

И в спешке - непременно и тогда,

И под угрозой - непременно и тогда.

4.16. Учитель сказал:

Благородный муж научен справедливостью,

Малый человек научен выгодой.

4.25. Учитель сказал:

Добродетель не бывает одинокой,

У нее непременно есть соседи.

5.17. Учитель сказал:

Янь Пиньчжун владел искусством общения с людьми:

Был вежлив и со старым другом.

6.21. Учитель сказал:

Кто возвышается над средним человеком,

С тем можно говорить о высшем;

Кто его ниже,

С тем о высшем говорить нельзя.

8.2. Учитель сказал:

Когда почтительны без ритуала – суетливы,

Когда предусмотрительны без ритуала, то робки,

Когда смелы без ритуала, то мятежны,

Когда прямы без ритуала, то грубы.

8.9. Учитель сказал:

Народ можно принудить к послушанию,

Но его нельзя принудить к знанию.

12.2. Чжунгун спросил о милосердии.

Учитель сказал:

Быть таким на людях, словно встретил важную персону,

Править так народом, будто совершаешь важный обряд,

Чего себе не пожелать,

Того не делать и другому.

12.7. Цзыгун спросил о правлении.

Учитель ответил:

- Это когда достаточно еды,

Достаточно солдат,

И есть доверие народа.

Цзыгун спросил:

- А если бы была необходимость,

То что бы прежде Вы исключили из перечисленного?

- Исключил бы солдат, - ответил Учитель.

Цзыгун опять спросил:

- А если бы была необходимость,

То что бы прежде Вы исключили из перечисленного?

- Исключил бы пищу.

Смерть издревле никто не может избежать,

Когда ж народ не верит, то не устоять.

14.34. Кто-то спросил:

- Что если за зло платить добром?

Учитель ответил:

- А чем же за добро платить?

Плати за зло чистосердечием,

А за добро плати добром.

 

Семененко И. И. Афоризмы Конфуция. М., 1987. С. 263 - 269.

Аристотель о счастье

Впрочем, называть счастье высшим благом кажется чем-то общепризнанным, но непременно нужно отчетливее определить еще и его суть. Может быть, это получится, если принять во внимание назначение человека, ибо, подобно тому как у флейтиста, ваятеля и всякого мастера да и вообще у тех, у кого есть определенное назначение и занятие, собственно благо и совершенство заключены в их деле, точно так, по-видимому, и у человека вообще, если только для него существует определенное назначение. Но возможно ли, чтобы у плотника и башмачника было определенное назначение и занятие, а у человека не было бы никакого, и чтобы он по природе был бездельник? Если же подобно тому, как для глаза, руки, ноги и вообще каждой из частей (тела) обнаруживается определенное назначение, так и у человека в целом можно предположить помимо всего этого определенное дело? Тогда что бы это могло быть?

Итак, блага подразделяют на три вида: так называемые внешние, относящиеся к душе и относящиеся к телу, причем относящиеся к душе мы все называем благами в собственном смысле слова и по преимуществу, но мы именно действия души и ее деятельности представляем относящимися к душе. Таким образом, получается, что наше определение высшего блага и счастья правильно, по крайней мере оно согласуется с тем воззрением, которое и древнее и философами разделяется.

Определение верно еще и потому, что целью оно называет известные действия и деятельности, ибо тем самым целью оказывается одно из благ, относящихся к душе, а не одно из внешних благ.

С нашим определением согласуется и то мнение, что счастливый благоденствует и живет благополучно.

По-видимому, все, что обычно видят в счастье, – все это присутствует в данном нами определении.

Одним счастьем кажется добродетель, другим – рассудительность, третьим – известная мудрость, а иным – все это вместе или что-нибудь одно в соединении с удовольствием или не без участия удовольствия; есть, наконец, и такие, что включают в понятие счастья и внешнее благосостояние. Одни из этих воззрений широко распространены и идут из древности, другие же разделяются немногими, однако знаменитыми людьми. Разумно, конечно, полагать, что ни в том, ни в другом случае не заблуждаются всецело, а, напротив, хотя бы в каком-то одном отношении или даже в основном бывают правы.

Наше определение, стало быть, согласно с мнением тех, кто определяет счастье как добродетель или как какую-то определенную добродетель, потому что добродетели как раз присуща деятельность сообразно добродетели. И может быть, немаловажно следующее различение: понимать ли под высшим благом обладание добродетелью или применение ее, склад души или деятельность. Ибо может быть так, что имеющийся склад души не исполняет никакого благого дела – скажем, когда человек спит или как-то иначе бездействует, – а при деятельности это невозможно, ибо она с необходимостью предполагает действие, причем успешное. Подобно тому как на олимпийских состязаниях венки получают не самые красивые и сильные, а те, кто участвует в состязании (ибо победители бывают из их числа), так в жизни прекрасного и благого достигают те, кто совершает правильные поступки. И даже сама по себе жизнь доставляет им удовольствие. Удовольствие ведь испытывают в душе, а между тем каждому то в удовольствие, любителем чего он называется. Скажем, любителю зрелищ – зрелища, и точно так же правосудное – любящему правое, а любящему добродетель – вообще все, что сообразно добродетели. Поэтому у большинства удовольствия борются друг с другом, ведь это такие удовольствия, которые существуют не по природе. То же, что доставляет удовольствие любящим прекрасное, доставляет удовольствие по природе, а таковы поступки, сообразные добродетели, следовательно, они доставляют удовольствие и подобным людям, и сами по себе. Жизнь этих людей, конечно, ничуть не нуждается в удовольствии, словно в каком-то приукрашивании, но содержит удовольствие в самой себе. К сказанному надо добавить: не является добродетельным тот, кто не радуется прекрасным поступкам, ибо и правосудным никто не назвал бы человека, который не радуется правому, а щедрым – того, кто не радуется щедрым поступкам, подобным образом – и в других случаях. А если так, то поступки, сообразные добродетели, будут доставлять удовольствие сами по себе. Более того, они в то же время добры и прекрасны, причем и то и другое в высшей степени, если только правильно судит о них добропорядочный человек, а он судит так, как мы уже сказали.

Счастье, таким образом, – это высшее и самое прекрасное благо, доставляющее величайшее удовольствие, причем все это нераздельно.

Однако, по-видимому, для счастья нужны, как мы сказали, внешние блага, ибо невозможно или трудно совершать прекрасные поступки, не имея никаких средств. Ведь многие поступки совершаются с помощью друзей, богатства и влияния в государстве, словно с помощью орудий, а лишение иного, например благородного происхождения, хорошего потомства, красоты, исключает блаженство. Ибо едва ли счастлив безобразный с виду, дурного происхождения, одинокий и бездетный; и должно быть, еще меньше можно быть счастливым, если дети и друзья отвратительны или если были хорошие, да умерли. А потому для счастья, как мы уже сказали, нужны, видимо, еще и такого рода благоприятные обстоятельства.

 

Аристотель. Никомахова этика // Соч.: В 4 т. М., 1984. Т. 4. С. 65 - 68.

Сенека о судьбе человека

 

Захочешь ли назвать [бога] судьбой? Не ошибешься: ведь от него все в мире зависит, он причина всех причин. Хочешь ли назвать его провидением? Верно будет сказано: ведь его мудростью все направляется, чтобы не было в мире беспорядка и все получало разумный смысл и объяснение. Назовешь ли его природой? Не согрешишь против истины, ибо от него все рождается, его дыханием мы живем. Назовешь ли его миром? Не обманешься: ведь он и есть то целое, что ты видишь, совершенный во всех составляющих его частях, сам сохраняющий себя своей силой.

Закон судьбы совершает свое право... ничья мольба его не трогает, ни страдания не сломят его, ни милость. Он идет своим невозвратным путем, предначертанное вытекает из судьбы. Подобно тому как вода быстрых потоков не бежит вспять и не медлит, ибо следующие воды стремят более ранние, так повинуется цепь событий вечному вращению судьбы, а первый ее закон - соблюдать решение.

Мы не можем изменить мировых отношений. Мы можем лишь одно: обрести высокое мужество, достойное добродетельного человека, и с его помощью стойко переносить все, что приносит нам судьба, и отдаться воле законов природы.

Судьбы ведут того, кто хочет, и тащат того, кто не хочет. (…)

Высшее благо заключено в разуме, а не в чувствах. Что в человеке самое лучшее? Разум. Силой разума он превосходит животных и идет вровень с богами. Итак, разум в его совершенстве есть благо, присущее человеку, тогда как все остальные чувства - общие с животными и растениями.

В борьбе за существование животные, вооруженные зубами и когтями, кажутся сильнее человека, но природа одарила человека двумя свойствами, которые делают это слабое существо сильнейшим на свете: разумом и обществом.

Общительность обеспечила человека господством над зверями. Общительность дала ему, сыну земли, возможность вступить в чуждое ему царство природы и сделаться также владыкой морей... Она не дает случаю одолеть его, ибо ее можно призвать для противодействия случаю. Устрани общительность, и ты разорвешь единство человеческого рода, на котором покоится жизнь человека.

Философия научила нас почитать божество, любить людей, верить, что у богов власть, а среди людей тесное сообщество. (…)

Мы должны представить в воображении своем два государства: одно - которое включает в себя богов и людей; в нем взор наш не ограничен тем или иным уголком земли, границы нашего государства мы измеряем движением солнца; другое - это то, к которому нас приписала случайность. Это второе может быть афинским или карфагенским или связано еще с каким-либо городом; оно касается не всех людей, а только одной определенной группы их. Есть такие люди, которые в одно и то же время служат и большому, и малому государству, есть такие, которые служат только большому, и такие, которые служат только малому. (…)

Страсти меняют выражение лица, заставляют хмурить лоб, улыбаться, краснеть или бледнеть. И неужели ты думаешь, что столь явственные изменения в теле могут происходить не от причин материальных? Если страсти материальны, то материальны и душевные болезни: скупость, жестокость... Соприкасаться могут лишь материальные вещи, говорит Лукреций. Между тем все перечисленные мною вещи не производили бы в теле никаких изменений, если бы не соприкасались с ним; итак, все они материальны.

Скелет, который ты видишь у нас, мышцы и обтягивающая их кожа, лицо и послушные руки, равно как и все другие члены, которыми мы окружены, - это оковы духа и тьма. Они подавляют, затемняют, заражают дух, отклоняют его от истины и навязывают ему ложь; с этим отягчающим его телом душе приходится вести настоящую борьбу.

Я рожден для высших устремлений, и я выше того, чтобы быть рабом моего тела; в теле своем я увижу не что иное, как цепи, сковывающие мою свободу. (…)

А покажите мне, кто не рабствует в том или другом смысле! Этот вот - раб похоти, тот - корыстной жадности, а тот - честолюбия... Нет рабства более позорного, чем рабство добровольное.

 

Антология мировой философии / Под ред. И. С. Нарского и др.: В 4 т. М., 1969. Т. 1. Ч. 1. С. 504, 506 - 509.

 

Эпикур о правилах жизни

…Следует размышлять о том, что создает счастье, если действительно, когда оно есть, у нас все есть, а когда его нет, мы все делаем, чтобы его иметь.

Что я тебе постоянно советовал, это делай и об этом размышляй, имея в виду, что это основные принципы прекрасной жизни. Во-первых, верь, что бог - существо бессмертное и блаженное, согласно начертанному общему представлению о боге, и не приписывай ему ничего чуждого его бессмертию или несогласного с его блаженством; но представляй себе о боге все, что может сохранять его блаженство, соединенное с бессмертием. Да, боги существуют: познание их - факт очевидный. Но они не таковы, какими их представляет себе толпа, потому что толпа не сохраняет о них постоянно своего представления. Нечестив не тот, кто устраняет богов толпы, но тот, кто применяет к богам представления толпы: ибо высказывания толпы о богах являются не естественными понятиями, но лживыми домыслами, согласно которым дурным людям боги посылают величайший вред, а хорошим - пользу. Именно люди, все время близко соприкасаясь со своими собственными добродетелями, к подобным себе относятся хорошо, а на все, что не таково, смотрят, как на чуждое.

Приучай себя к мысли, что смерть не имеет к нам никакого отношения. Ведь все хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущения. Поэтому правильное знание того, что смерть не имеет к нам никакого отношения, делает смертность жизни усладительной, - не потому, чтобы оно прибавляло к ней безграничное количество времени, но потому, что отнимает жажду бессмертия. И действительно, нет ничего страшного в жизни тому, кто всем сердцем постиг (вполне убежден), что вне жизни нет ничего страшного. Таким образом, глуп тот, кто говорит, что он боится смерти не потому, что она причинит страдание, когда придет, но потому, что она причиняет страдание тем, что придет: ведь если что не тревожит присутствия, то напрасно печалиться, когда оно только еще ожидается. Таким образом, самое страшное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения, так как когда мы существуем, смерть еще не присутствует; а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем. Таким образом, смерть не имеет отношения ни к живущим, ни к умершим, так как для одних она не существует, а другие уже не существуют.

Люди толпы то избегают смерти, как величайшего из зол, то жаждут ее, как отдохновения от зол жизни. А мудрец не уклоняется от жизни, но и не боится не жизни, потому что жизнь ему не мешает, а не жизнь не представляется каким-нибудь злом. Как пищу он выбирает вовсе не более обильную, но самую приятную, так и временем он наслаждается не самым долгим, но самым приятным.

Кто советует юноше прекрасно жить, а старцу прекрасно кончить жизнь, тот глуп - не только вследствие привлекательности жизни, но также и потому, что забота о прекрасной жизни есть та же самая, что и забота о прекрасной смерти. Но еще хуже тот, кто говорит, что хорошо не родиться, «а родившись, как можно скорее пройти врата Аида». Если он говорит так по убеждению, то почему не уходит из жизни? Ведь это в его власти, если это было действительно им твердо решено. А если в шутку, то напрасно он говорит это среди людей, не принимающих его мнения.

Надо помнить, что будущее - не наше, но, с другой стороны, и не вполне не наше, - для того, чтобы мы не ждали непременно, что оно наступит, но и не теряли надежды, будто оно вовсе не наступит.

Надо принять во внимание, что желания бывают одни - естественные, другие - пустые, и из числа естественных одни - необходимые, а другие - только естественные; а из числа необходимых одни - необходимы для счастья, другие - для спокойствия тела, третьи - для самой жизни. Свободное от ошибок рассмотрение этих фактов при всяком выборе и избегании может содействовать здоровью тела и безмятежности души, так как это есть цель счастливой жизни; ведь ради этого мы все делаем, - именно, чтобы не иметь ни страданий, ни тревог. А раз это с нами случилось, всякая буря души рассеивается, так как живому существу нет надобности идти к чему-то, как к недостающему, и искать чего-то другого, от чего благо души и тела достигнет полноты. Да, мы имеем надобность в удовольствии тогда, когда страдаем от отсутствия удовольствия; а когда не страдаем, то уже не нуждаемся в удовольствии. Поэтому-то мы и называем удовольствие началом и концом счастливой жизни. Его мы познали как первое благо, прирожденное нам; с него начинаем мы всякий выбор и избегание; к нему возвращаемся мы, судя внутренним чувством, как мерилом, о всяком благе.

Так как удовольствие есть первое и прирожденное нам благо, то поэтому мы выбираем не всякое удовольствие, но иногда мы обходим многие удовольствия, когда за ними следует для нас большая неприятность; также мы считаем многие страдания лучше удовольствия, когда приходит для нас большее удоволь­ствие, после того как мы вытерпим страдания в течение долгого времени. Таким образом, всякое удовольствие, по естествен­ному родству с нами, есть благо, но не всякое удовольствие следует выбирать, равно как и страдание всякое есть зло, но не всякого страдания следует избегать. Но должно обо всем этом судить по соразмерении и по рассмотрении полезного и неполезного: ведь в некоторых случаях мы смотрим на благо, как на зло, и обратно: на зло - как на благо.

Да и довольство своим (умеренность) мы считаем великим благом не затем, чтобы всегда пользоваться немногим, но затем, чтобы, если у нас не будет многого, довольствоваться немногим в полном убеждении, что с наибольшим удовольствием наслаждаются роскошью те, которые наименее в ней нуждаются, и что все естественное легко добывается, а пустое (излишнее) трудно добывается. Простые кушанья доставляют такое же удовольствие, как и дорогая пища, когда все страдание от недостатка устранено. Хлеб и вода доставляют величайшее удовольствие, когда человек подносит их к устам, чувствуя потребность. Таким образом, привычка к простой, недорогой пище способствует улучшению здоровья, делает человека деятельным по отношению к насущным потребностям жизни, приводит нас в лучшее расположение духа, когда мы после долгого промежутка получаем доступ к предметам роскоши, и делает нас неустрашимыми пред случайностью.

Итак, когда мы говорим, что удовольствие есть конечная цель, то мы разумеем не удовольствия распутников и не удовольствия, заключающиеся в чувственном наслаждении, как думают некоторые, не знающие, или не соглашающиеся, или неправильно понимающие, но мы разумеем свободу от телесных страданий и от душевных тревог. Нет, не попойки и кутежи непрерывные, не наслаждения мальчиками и женщинами, не наслаждения рыбою и всеми прочими яствами, которые доставляет роскошный стол, рождают приятную жизнь, но трезвое рассуждение, исследующее причины всякого выбора и избегания и изгоняющее (лживые) мнения, которые производят в душе величайшее смятение.

Начало всего этого и величайшее благо есть благоразумие. От благоразумия произошли все остальные добродетели; оно учит, что нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо, и наоборот, нельзя жить разумно, нравственно и справедливо, не живя приятно. Ведь все добродетели по природе соединены с жизнью приятной, и приятная жизнь от них неотделима. В самом деле, кто, по твоему мнению, выше человека, благочестиво мыслящего о богах, свободного от страха перед смертью, путем размышления постигшего конечную цель природы, понимающего, что высшее благо легко исполнимо и достижимо, а высшее зло связано с кратковременным страданием; смеющегося над судьбой, которую некоторые вводят как владычицу всего? Он, напротив, говорит, что одни события происходят в силу необходимости, другие - по случаю, а иные зависят от нас, так как необходимость не подлежит ответственности, а случай непостоянен, как он видит, но то, что зависит от нас, не подчинено никакому господину, и за этим следует как порицание, так и противоположное ему. (…) Что касается случая, то мудрец не признает его ни богом, как думают люди толпы, - потому что богом ничто не делается беспорядочно; ни причиной всего, хотя и шаткой, - потому что он не думает, что случай дает людям добро или зло для счастливой жизни, но что он доставляет начала великих благ или зол. Поэтому мудрец полагает, что лучше с разумом быть несчастным, чем без разума быть счастливым. И действительно, в практической жизни лучше, чтобы что-нибудь хорошо выбранное потерпело неудачу, чем чтобы что-нибудь дурно выбранное получило успех благодаря случаю.

Так вот обдумывай это и тому подобное сам с собою днем и ночью и с подобным тебе человеком, и ты никогда, ни наяву, ни во сне, не придешь в смятение, а будешь жить, как бог среди людей. Да, совершенно не похож на смертное существо человек, живущий среди бессмертных благ!

 

Материалисты Древней Греции: Собр. текстов Гераклита, Демокрита и Эпикура / Под ред. М. А. Дынника. М., 1955. С. 208 - 213.

Семинар 13

 

Список литературы

 

1. Философия: Справочник студента / Г. Г. Кириленко, В. Е. Шевцов. М., 1999. С. 465 - 488.

2. Философия / Под ред. В. Д. Губина, Т. Ю. Сидориной,

В. П. Филатова. М., 1997. С. 182 - 195.

3. Философский энциклопедический словарь / Под ред. С. С. Аверинцева, Э. А. Араб оглы, Л. Ф. Ильичева и др. М., 1989. С. 127, 128, 191, 392, 713, 714.

4. Нарский И. С. Западноевропейская философия XVIII в. М., 1979. С. 259 - 274.

5. Философия / Под ред. В. Н. Лавриненко, В. П. Ратникова. М., 1998. С. 134 - 141, 381 - 385, 402 - 408.

6. Философия / Под ред. В. П. Кохановского. Ростов-на-Дону, 1995. С. 305 - 310.

ТЕКСТЫ ДЛЯ ЧТЕНИЯ

Ф. Бэкон о природе человека

 

Природа в человеке часто бывает сокрыта, иногда подавлена, но редко истреблена. Принуждение заставляет природу жестоко мстить за себя, поучения несколько смиряют ее порывы, но только привычка может ее переделать и покорить.

Кто стремится победить в себе природу, пусть не ставит себе ни чрезмерно трудных, ни слишком легких задач, ибо в первом случае будет удручен частыми неудачами, а во втором - слишком мало сделает успехов, хотя побеждать будет часто. И пусть вначале облегчает себе дело, подобно пловцу, прибегающему к пузырям или камышовым связкам, а немного погодя пусть ставит себя, напротив, в трудные условия, как делают танцоры, упражняясь в тяжелых башмаках. Ибо для полного совершенства надо, чтобы подготовка была труднее самого дела.

Где природа могущественна и победа, следовательно, трудна, первым шагом к ней должно быть умение вовремя обуздать свой порыв: так, некоторые, желая остудить гнев, повторяют про себя азбуку; затем следует себя ограничить: так, отучаясь от вина, переходят от заздравных кубков к одному глотку за едой; а там и совсем оставить свою привычку. Но если хватает у человека стойкости и решимости покончить с ней разом, это всего лучше.

Может пригодиться и старое правило: гнуть природу в противную сторону, чтобы тем самым выпрямить; но это лишь тогда, разумеется, когда противоположная крайность не будет пороком.

Пусть никто не понуждает себя к чему-либо беспрерывно, но дает себе передышку. Ибо она позволяет набраться сил для новых попыток; а кроме того, если человек, не утвердившись еще в новых правилах, беспрестанно себя упражняет, он заодно с хорошими упражняет и дурные свои свойства, укрепляя в себе к ним привычку; и помочь тут можно лишь своевременной передышкой. И пусть никто не верит вполне победе над своей природой, ибо природа может долгое время не давать о себе знать и вновь ожить при случае или соблазне. Так было с Эзоповой девицей, превращенной из кошки в женщину: уж на что она чинно сидела за столом, пока не пробежала мимо нее мышь. А потому пусть человек либо вовсе избегает соблазна, либо почаще ему подвергается, дабы стать к нему нечувствительным.

Природу человека всего легче обнаружить в уединении, ибо тут он сбрасывает с себя все показное; в порыве страсти, ибо тогда забывает он свои правила; а также в новых обстоятельствах, ибо здесь покидает его сила привычки.

В каждом человеке природа всходит либо злаками, либо сорной травой; пусть же он своевременно поливает первые и истребляет вторую.

 

Бэкон Ф. О человеческой природе // Соч. М., 1978. Т. 2. С. 438, 439.

И. Кант о мировой истории

 

Попытка философов разработать всемирную историю согласно плану природы, направленному на совершенное гражданское объединение человеческого рода, должна рассматриваться как возможная и даже как содействующая этой цели природы. Правда, писать историю, исходя из идеи о том, каким должен быть обычный ход вещей, если бы он совершался сообразно некоторым разумным целям, представляется странным и нелепым намерением; кажется, что с такой целью можно создать только роман. Если, однако, мы вправе допустить, что природа даже в проявлениях человеческой свободы действует не без плана и конечной цели, то эта идея могла бы стать весьма полезной; и хотя мы теперь слишком близоруки для того, чтобы проникнуть взором в тайный механизм ее устройства, но, руководствуясь этой идеей, мы могли бы беспорядочный агрегат человеческих поступков, по крайней мере, в целом, представить как систему. В самом деле, если начать с греческой истории как той, благодаря которой для нас сохранилась всякая другая, более древняя; если проследить влияние греков на создание Римской империи, поглотившей греческое государство, и влияние римлян на варваров, в свою очередь разрушивших Римскую империю, и так далее вплоть до нашего времени, причем, однако, государственную историю других народов, поскольку сведения о них постепенно дошли до нас именно через эти просвещенные нации, присовокупить как эпизод, - то в нашей части света (которая, вероятно, со временем станет законодательницей для всех других) будет открыт закономерный ход улучшения государственного устройства. Далее, если только повсеместно обращать внимание на гражданское устройство, на его законы и внешние политические отношения, поскольку они, благодаря тому доброму, что содержалось в них, в течение долгого времени способствовали возвышению и прославлению народов (и вместе с ними также наук и искусств), в то время как то порочное, что было им присуще, приводило эти народы к упадку, однако так, что всегда оставался зародыш просвещения, который, развиваясь все больше после каждого переворота, подготовлял более высокую ступень совершенствования, - то, я полагаю, будет найдена путеводительная нить, способная послужить не только для объяснения запутанного клубка человеческих дел или для искусства политического предсказания будущих государственных изменений (польза, которую уже когда-то извлекли из истории человечества, когда ее рассматривали как бессвязное действие произвольной свободы!), но и для открытия утешительных перспектив на будущее (надеяться на что, не предполагая плана природы, нет основания): когда-нибудь, не очень скоро, человеческий род достигнет наконец того состояния, когда все его природные задатки смогут полностью развиться и его назначение на земле будет исполнено...

Предложение, что этой идеей мировой истории, имеющей некоторым образом априорную путеводную нить, я хотел заменить разработку чисто эмпирически составляемой истории в собственном смысле слова, было бы неверным истолкованием моего намерения. Это только мысль о том, что философский ум (который, впрочем, должен быть весьма сведущ в истории) мог бы еще попытаться сделать, стоя на другой точке зрения.

Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане // Соч.: В 6 т. М., 1966. Т. 6. С. 21 - 23.

К. Поппер об историцизме

Действительно ли не существует всемирной истории как реальной истории человечества? Скорее всего - нет. Я полагаю, таков должен быть ответ на этот вопрос каждого гуманиста и особенно каждого христианина. Реальной историей человечества, если бы таковая была, должна была быть история всех людей, а значит, история всех человеческих надежд, борений и страданий, ибо ни один человек не более значим, чем любой другой. Ясно, что такая реальная история не может быть написана. Мы должны от чего-то абстрагироваться, должны чем-то пренебрегать, осуществлять отбор. Тем самым мы приходим к множеству историй и среди них - к истории международных преступлений и массовых убийств, которая обычно и объявляется историей человечества.

У Гегеля история - политическая история - рассматривается как театр, точнее - как длинная шекспировская пьеса, а зрители представляют себе в качестве героев этой пьесы «великих исторических личностей» или абстрактное человечество. Зрители спрашивают себя: «Кто написал эту пьесу?» - и полагают, что дают благочестивый ответ, когда отвечают: «Бог». Однако они ошибаются.

Единственной рациональной, равно как и единственной христианской установкой относительно истории является то, что мы сами ответственны за нее в том же смысле, в каком мы отвечаем за свои поступки в жизни, и что только наша совесть, а не мирской успех может служить оценкой наших действий. Теория, согласно которой Бог являет себя и свой Суд в истории, неотличима от теории, по которой мирской успех есть высшая оценка и оправдание наших действий. Такая теория равносильна доктрине, согласно которой история всех рассудит, другими словами, что право на стороне будущей силы...

Историцизм с его заменой надежды на определенность должен вести к моральному футуризму. «Закон не может быть нарушен». Следовательно, мы внутренне должны быть уверены в том, что как бы мы ни действовали, все равно придем к одному и тому же результату, что даже фашизм в конечном счете ведет к всеобщему благосостоянию. Поскольку конечный результат не зависит от нашего морального выбора, нет никакой необходимости беспокоиться о нашей ответственности.

В основе историцизма лежит страх и стремление избежать осознания того, что мы несем полную ответственность даже за те образы, которые выбираем для подражания. Историцизм допускает, что мы можем пожинать то, что не сеяли, убеждает нас в том, что все будет и должно быть хорошо, если мы пойдем в ногу с историей, что с нашей стороны не нужно никаких принципиальных решений. Он пытается переложить нашу ответственность на историю и тем самым - на действие демонических сил вне нас, а наши действия обосновать скрытыми устремлениями этих сил, могущих явиться к нам только в мистическом вдохновении и интуиции. Таким образом, историцизм сводит наши действия до уровня морали человека, вдохновленного гороскопом и мечтами и пытающегося вытянуть счастливый билет в лотерее. Подобно карточной игре, историцизм рождается из крайнего разочарования в рациональности и ответственности наших действий. Он представляет собой надежду и веру человека, достоинство которого унижено. Историцизм есть попытка подменить надежду и веру человека, которые порождены моральным энтузиазмом и презрением к успеху, некоей уверенностью, основанной на псевдонауке о звездах, на «человеческой природе» или на историческом предопределении.

Если мы думаем, что история прогрессирует или что мы вынуждены прогрессировать, то мы совершаем такую же ошибку, как и те, кто верит, что история имеет смысл, который может быть в ней открыт, а не придан ей. Ведь прогрессировать - значит двигаться к некоей цели, которая существует для нас как для человеческих существ. Для «истории» это невозможно. Прогрессировать можем только мы, человеческие индивидуумы, и мы можем делать это, защищая и усиливая те демократические институты, от которых зависит свобода, а вместе с тем и прогресс. Мы достигнем в этом больших успехов, если глубже осознаем факт, что прогресс зависит от нас, от нашей бдительности, от наших усилий, выбора таких целей.

 

Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992. Т. 2. С. 311 - 322.

 

Ю. Бохеньский о вере в прогресс

 

Вера в постоянный прогресс человечества, идущего ко все более высокому, совершенному состоянию, к раю на земле, к «свету» и тому подобному, - одно из самых вредных заблуждений, унаследованных от XIX века. Оно до сих пор господствует на обширных пространствах, особенно в отсталых и социалистических странах; в последних этот предрассудок навязывается коммунистической идеологией. Смысл его состоит приблизительно в следующем: человек в основе своей - существо прогрессивное и как род все более совершенствуется. Это проявляется во всем. В мировоззрении человек переходит от суеверий к науке. В науке он приобретает все более глубокие знания; с помощью морали постоянно совершенствуется; в политике изобретает все более прогрессивные формы правления; в искусстве создает все более прекрасные произведения. Только в религии - согласно такому подходу - нет прогресса, ибо религия - суеверие, с течением времени успешно преодолеваемое. А поскольку прогресс приводит к таким выдающимся успехам, то первым и священным долгом всякого нормального человека является служение ему, подчинение этому служению всего и вся.

Очень популярный начиная с XIX века и вплоть до второй мировой войны, такой взгляд на прогресс отрицается теперь подавляющим большинством образованных людей в цивилизованных странах. Изучение предпосылок веры в прогресс, а также опыт, приобретенный людьми в XX веке, ясно показали, что вера в прогресс является просто суеверием. Берущая начало в эпоху Просвещения (и не имевшая в то время никаких оснований), эта вера получила подкрепление в теории эволюции Дарвина, а также в развитии современного естествознания и техники. Как обнаружила зоология, в животном мире наблюдается постоянный прогресс. Это положение было перенесено на историю человечества. Подобно тому, как млекопитающие находятся на более высокой стадии развития, чем птицы, современный человек превосходит людей древности или средневековья. Однако такого рода перенос биологических категорий на человеческую историю безоснователен хотя бы потому, что в человеческой истории изучен промежуток времени в три тысячи лет, это около ста поколений, а сто поколений по шкале биологической эволюции - величина ничтожная.

Говорить о прогрессе в пределах этой биологической секунды невозможно. Кроме того, более глубокое изучение истории культуры позволяет сделать вывод, что прогресс здесь - скорее исключение, он проявляется в течение относительно кратких периодов и лишь в некоторых областях культуры. Действительно, начиная с XVII века мы наблюдали бурное развитие естествознания и основанных на нем технологий. Однако нравственный прогресс в истории человечества, насколько нам известно, отсутствует. Точнее говоря, прогресс заметен в пределах одного периода, одной цивилизации. Например, он, очевидно, имел место в Древнем Египте в период господства Гиксосов и до XVIII династии. Но в сфере морали на смену прогресса, как правило, приходит регресс. Например, в том же Египте положение женщины в Новом царстве (XVI - XIV вв. до Р.Х.) было лучше, чем в современной Швейцарии. А сейчас там господствует ислам, согласно которому у женщины даже не может быть души. Видеть в этом прогресс просто смешно.

С другой стороны, в XX веке были совершены чудовищные преступления - массовые убийства в немецких и советских лагерях; это был настоящий геноцид, с которым мы давным-давно не сталкивались, по крайней мере, в Европе. Таким образом, представление о постоянном моральном прогрессе человечества - это предрассудок.

Сходное положение наблюдается и в некоторых других областях. Далеко не очевидно, например, что современные формы социального устройства соверш