Которой завершается повествование, и где великодушный и терпеливый читатель узнает о неких давно уже взывающих к нему силах

 

Существует что‑то вроде неформальной шкалы умственных способностей различных животных. По общему мнению зоопсихологов, высшие места на ней занимают человекообразные обезьяны. Трудно было бы ожидать другое, ведь принято считать, что именно они – наши ближайшие «родственники», а значит, им должно быть присуще многое из того, что со временем станет достоянием самого человека. Просто это «многое» у обезьяны должно существовать в какой‑то скрытой, неразвитой, зачаточной форме и в полной мере проявляться только у человека. Довольно высокие позиции занимают и наши домашние любимцы. Но, конечно же, в этой условной иерархии способностей они располагаются значительно ниже обезьян.

На чем основана такая градация?

Многие из нас воспитаны на рожденном еще в позапрошлом столетии постулате, который гласит, что человека сделал разумным существом труд. Между тем труд – это ведь не просто практическая деятельность, но деятельность, центральное место в которой занимает использование орудий. И во многом именно поэтому мы склонны видеть у животного какие‑то предпосылки мышления только там, где наблюдается именно их применение. Вообще говоря, использование орудий – далеко не редкость в живой природе, но, как кажется, самое «продвинутое» по этому критерию существо – именно обезьяна. Кстати, она умеет не только использовать подходящие материальные средства, но даже самостоятельно изготавливать их из подручных предметов среды. Все другие представители животного царства заметно уступают ей здесь, поэтому‑то в условной градации интеллекта и располагаются нами на низлежащих ступенях.

Мы готовы признать, что кошки – это очень умные и развитые существа, но, как кажется, еще никто не уличал их в практическом использовании каких бы то ни было инструментов. Но если так, то никакой речи о мышлении просто не может быть уже «по определению». Значит, вопрос о том, умеют ли кошки мыслить, не имеет положительного ответа.

Впрочем, в самом ли деле они не способны ни к какой орудийной деятельности?

 

Вечер. Я принимаю ванну. Иногда эта приятная процедура затягивается, и вот тогда за дверями раздается жалобное мырканье – это успевшая соскучиться кошка просится ко мне. Я ее хорошо понимаю: здесь я, здесь у меня горит яркий свет, а там, в комнатах, темно и (сына где‑то носит) одиноко.

Привстаю, отворяю дверь и, пропустив ее к себе, снова прикрываю: оттуда веет холодом, а я уже немолод. При этом мне приходится следить за тем, чтобы не сработала дверная защелка, ибо я очень хорошо знаю, что будет дальше. В самом деле, уже через минуту‑две снова раздается ее мырканье. Поднимаю голову и заглядываю через бортик ванны: так и есть – она скромной «копилочкой» сидит у двери и, увидев, что я смотрю на нее, переводит свой взгляд на дверную ручку (кошка прекрасно знает ее назначение), затем снова поворачивается ко мне. На ее языке это означает, что я снова должен открыть ей дверь.

Но ведь дверь только прикрыта, и она легко может выйти сама, кошке же ничего не стоит ее отворить. А вот мне опять нужно вставать из воды, и это немного раздражает. Но я тут же спохватываюсь: что если бы мне самому приходилось каждый раз открывать тяжелую (пропорционально моему весу) дверь вот так же, как ей, – своим собственным носом, толкаясь им прямо в тот угол, что образуется ею и косяком? Правда, кошка умеет делать это и лапами: она привстает на задних, опирается передними о дверь и весом своего тела успешно приводит ее в движение. При этом (кошки очень наблюдательны и замечают все детали) она отлично видит, когда та лишь прикрыта, и никогда не станет ломиться в нее, если дверь заперта на защелку.

Но ведь для этого нужно вставать на задние лапы… А зачем, когда вот же он – мокнущий без дела хозяин?

Лето. На оконном стекле бьется огромная черная муха. Это с тяжелым гуденьем бьется законная кошкина добыча, – она с большим удовольствием ловит таких мух и с аппетитом их ест. Со стороны это, может, выглядит не очень эстетично, но ведь для нее это жирное насекомое – что‑то вроде вкусненького летающего эклерчика. Стоит только соблазнительному лакомству опуститься чуть ниже, и для нее все кончено: кошка накрывает муху своей лапой самое большее в течение полутора‑двух секунд.

Больше того, блистательная – под стать своей древней покровительнице Диане – охотница, она ловит их не только на стекле: сметая за собой стулья, она стремительно ввинчивается в воздух и бьет мечущуюся по комнатам муху прямо на лету на почти метровой высоте практически от любой опоры, будь то стул, стол или стоящая посреди комнаты гладильная доска. Все то, что находится ниже этой критической высоты, – владения моей бдительной и отважной воительницы. До тех же пор, пока вторгнувшаяся в пределы ее дома муха не опустится в зону досягаемости, кошка, внимательно отслеживая замысловатую траекторию ее полета (кстати, в этот момент она не отвлекается даже на сладостный шорох ароматного фантика), будет неотступно следовать за нею по всей квартире.

Конечно, не каждый бросок венчается успехом (ведь и у старших ее родственников, львиц и пантер удачной бывает лишь одна из примерно десяти атак), но это обстоятельство нисколько не обескураживает, напротив – чем дороже дается победа, тем больше оснований гордиться ею.

Не знаю, как именно это делается (слишком уж стремительно все происходит), но кажется, что кошка бьет свою добычу примерно так же, как и мы, то есть одновременным ударом двух лап, при этом жертва должна остаться неповрежденной (раздавленная муха теряет для нее даже гастрономическую ценность), – и в этом деле она демонстрирует мастер‑класс высшего акробатического искусства. Действительно, для того, чтобы суметь приземлиться с зажатой между подушечками передних лап мухой, не раздавив ее и не разбившись самой, нужно обладать незаурядной спортивной подготовкой.

Но сейчас предмет ее вожделения высоко, там, куда самой кошке ни за что не дотянуться. Охотничий азарт уже полностью овладел моей питомицей и она истошно мечется по бетонному подоконнику, стучит своим хвостом и лихорадочно переводит взгляд то на муху, то на меня, при этом как бы все время подстегивая своим нетерпеливым мырканьем: «Ну сколько же тебя можно ждать!!!»

Я хорошо знаю, что это значит: это значит, что я должен взять ее на руки (но только так, чтобы ее передние лапы не были бы стеснены ничем) и поднять выше (разумеется, следя за тем, чтобы кошка была достаточно близко к стеклу). В этой позиции глупая муха обречена: знающая толк в своем ремесле кошка в мгновение ока накрывает ее растопыренной лапой (кстати, если всполошенной мухе вздумается метнуться куда‑нибудь в сторону, я буду обязан немедленно переместить туда же свою охотницу). Мягко, чтобы не повредить пойманную жертву (не чуждая некоторой эстетике, она и в самом деле не любит раздавленных мух, как мы не любим раздавленные помидоры или разбитые яйца), кошка прижимает ее к стеклу и снова повелительно оглядывается на меня: «Майна по‑малу, хозяин.»

На ее кошачьем языке это означает медленно и осторожно опускать. Тут мне надлежит плавно опустить ее на подоконник, при этом я должен внимательно следить за тем, чтобы удерживающая муху лапа все время оставалась бы прижатой к стеклу.

Дальше – уже ее работа, с которой она вполне может справиться без меня; и кошка довольно быстро, с какой‑то удивительной сноровкой выковыривает добычу из‑под когтей своими, как оказывается, умеющими не только рвать живую плоть, зубами.

Если это не орудийная деятельность, то что? Ведь я, ее хозяин, используюсь здесь именно как простое средство достижения цели – и только. Подтверждение этому – уже в том, что у моей питомицы и в мыслях нет хотя бы однажды поделиться со мной совместно добытым лакомством, все без остатка она съедает сама.

Кстати, не одно только эстетическое начало заставляет кошку заботиться о максимальной сохранности мухи, дело в том, что она вовсе не торопится съедать ее. Природное любопытство и склонность к познанию заставляет сначала хорошо послюнявить свою жертву (склеенные крылья не дают той улететь) и, предоставив видимость свободы, положить на пол: пытливой натуралистке, кошке нравится изучать поведение своей добычи, наблюдать механику ее судорожных метаний и прыжков, и если муха недостаточно активна, она время от времени будет взбадривать ее своими острыми коготками…

Летний день. Кошка под лучами жаркого июльского солнца нежится на деревянной лавочке, что стоит в моей лоджии. Вдруг ее буквально сметает с места шорох враждебных крыльев, – это стремительной черной тенью невесть откуда взявшаяся ворона шумно садится на бетонный выступ стены метрах в полутора‑двух от моей питомицы. Другими словами, устраивается на расстоянии, вполне достаточном для того, чтобы пробудить боевые инстинкты, но вместе с тем превышающем предельную для возможного на восьмом этаже безрассудства дистанцию ее атакующего броска. Словом, выступ совершенно недосягаем, но вместе с тем кошке прекрасно видно все, что находится там; отчетливо видит мою питомицу и эта бессовестная ворона (мне кажется, я хорошо знаю эту хулиганку, она прилетает сюда уже не в первый раз, и, сдается, прилетает именно для того, чтобы подразнить кошку.)

Обычно интеллигентная и сдержанная в проявлении чувств, бедная моя питомица сейчас выходит из всех своих берегов, она, как маленькая разъяренная тигрица, мечется по всей лоджии, скребет когтями деревянную обшивку бетонной стены, близ которой расположен выступ с нахально рассевшейся на нем птицей, стучит хвостом, утробно рычит и громко клацает своими зубами. Меж тем ворона, чувствуя полную безнаказанность, совершенно распоясывается и, демонстративно повернувшись, звучно каркает прямо в искаженную страданием полосатую кошкину мордочку что‑то настолько оскорбительное, что каждый раз исторгает у нее мучительный стон острой нравственной боли.

Вконец отчаявшись достать эту бесстыжую наглую птицу, кошка обращает свой полный обиды от моего бездействия взгляд на меня. Впрочем, нет, в этом взгляде не только обида – этим откровенным глумлением задета честь маленького, но вместе с тем очень гордого члена моей семьи (мужчина, я хорошо разбираюсь в вопросах чести и знаю, что у кошек весьма развиты представления о ней: всякий кто попытается отнестись к ним без должной уважительности, рискует обнаружить лужу в своем собственном ботинке). Здесь еще и явный укор – мне недвусмысленно дается понять, что когда страдает честь нашего дома, я не вправе оставаться сторонним наблюдателем… Она уже сделала все, что было в ее силах; и в эту минуту страдальческие глаза кошки безмолвно, но выразительно дают мне понять о том, что настает мой черед, – теперь, наконец, должен вмешаться я, полновластный его хозяин, в непременные обязанности которого входит защита его достоинства и внушение посторонним должной почтительности ко всем его обитателям.

Как правило, мы мало знаем о тех, кто живет рядом с нами, а между тем ворона – это очень умное, наблюдательное, умеющее и привычное делать далеко идущие выводы из своих наблюдений существо. Она великолепно разбирается в повадках и психологии чуть ли не всех окрестных собак и кошек; и это знание дает ей известную дерзость, – ворона и в самом деле любит поозоровать. Кроме всего прочего, у ней есть то, что мы обозначаем словом «кураж», и ворона умеет со вкусом выпендриться; дразнить дворовых собак – одно из ее любимейших занятий, которому она может посвящать целые часы. Не гнушается она и хулиганскими выходками, направленными на другую живность, обитающую в наших дворах.

Однажды я своими собственными глазами видел, как три дерзкие вороны самым настоящим образом грабили какую‑то флегматичную кошку.

Неожиданно опрятная черная с белым дворовая кошечка, аккуратно поджав под себя лапки, мирно трудилась над горкой дарованных ей какой‑то сердобольной старушкой макарон. Эти макароны были уложены на обращенном к ней краю сложенного газетного листа; вот именно у этой‑то газеты и крутились замеченные мною хищницы.

Внимание привлекла слишком незначительная дистанция, которая отделяла одну (как видно самую дерзкую и отважную) из них от заветного лакомства. Сильная птица, взять которую способна не любая хвостатая охотница, ворона все же очень осторожна и никогда не приближается к кошке. Вернее сказать – к незнакомой кошке, ибо исключения – и довольно частые – бывают. Именно таким исключением и было то, что остановило меня, – это смирное полусонное существо, по всей видимости, было хорошо известно окрестным воронам (попробовали бы они проделать что‑нибудь подобное с моей!).

Внезапно одна из них подскочила к газете и, ухватив ее поразившим меня своей мощью клювом, неожиданно рванула бумагу прямо из‑под кошки; при этом газетный лист вместе с рассыпающейся горкой макарон стремительно дернулся в сторону от нее более чем на полметра. (Кстати, оценим не только редкую отвагу, но и удивительную сообразительность птицы, способность постичь незримую физическую связь вещей – ведь даже не всякий ребенок додумается дернуть за скатерть, чтобы достать со стола завладевший его вниманием предмет!) Все три вороны тут же налетели на вырванную со страшным риском для их жизни добычу. Бешеный выплеск адреналина порождал, как кажется, взрывную реакцию азарта. Они жадно хватали исхищенное клювом, ловким (где они только научились этому?) наметанным движением запрокидывали свои головы, так что каждая из макаронин вставала почти вертикально и стремительно проваливалась куда‑то внутрь; при этом, конечно же, ни одна из бандиток ни на секунду не упускала из виду законную владелицу макарон. Все они старались хватать прямо из горки, может быть, полагая, что рассыпавшееся по земле и так никуда от них не денется, и та таяла на глазах.

Кошка (живое воплощение известного Леопольда, она и в самом деле выглядела не очень страшной) неспешно поднялась со своего места, не обращая ровно никакого внимания на налетчиц, переместилась на новое, вновь аккуратно обернулась своим хвостиком и так же степенно и обстоятельно, как раньше, возобновила неожиданно прерванное занятие. Хищные же птицы, не спуская горящих чем‑то очень недобрым глаз с мирной кошечки, полураспахнув свои крылья, зловещими черными тенями судорожно метались невдалеке от противоположного края газеты; но теперь – чувствовалось по всему – ими двигал уже не один только голод.

Чужая отвага всегда завораживает, но эстетику дерзостной сцены портило полное отсутствие всякой рыцарственности. Несколько отталкивающее впечатление производила явно не соответствующая сложившимся обстоятельствам жадность пернатых налетчиц: ведь все‑таки кошка – это очень страшный для любой их них зверь, и случаю явно приличествовало бы некоторое чувство меры. Несомненно, воронью доблесть украсило бы и соблюдение известного уважения к своему давнему противнику и конкуренту. Здесь же, помимо необузданной жадности, резкий диссонанс вносила еще и неприкрытая бестактность их поведения. Как видно, воронам нужно было не столько насытить какую‑то бездонную утробу (да ведь если бы им даже и удалось заглотить в себя всю эту горку, они уже просто не смогли бы оторваться от земли!), сколько поглумиться над тихой пацифистски настроенной кошечкой.

Очень скоро все повторилось: не могу с уверенностью сказать, та же ли самая (для простого обывателя, к каковым относит себя и автор, – все вороны на одно лицо), но какая‑то из них вновь выдернула из под кошки газету, и вновь вся эта разбойничья шайка набросилась на свою добычу. Так продолжалось несколько раз, и очень скоро кучка макарон и разорванная в клочья газета были разметаны по асфальту прямо под ноги прохожих…

Все птицы дворов, прилегающих к моему дому, и впрямь – на одно лицо, и я не могу ничего утверждать, но все же создавалось впечатление, что эта рассевшаяся на бетонном выступе моей лоджии нахалка была одной из тех бессовестных грабительниц.

Это только перед кусочком сыра равны все – и кошки и вороны. Больше того, я даже готов признать, что ворона и в самом деле имеет некоторые основания не любить кошек, но чтобы вот так откровенно глумиться над членом моей семьи, над моим маленьким добрым товарищем по нашему древнему цеху – это уже чересчур. К тому же вопросы чести и в самом деле очень болезненны – и я, подчиняясь вызову, бросаемому мне теперь уже кошкой, конечно же, прогоняю оскорбившую всех нас птицу.

Все это только на первый взгляд способно вызвать улыбку, на деле же здесь именно то, что мы ищем у самых высокоразвитых представителей животного царства. Налицо целевая деятельность и явное применение орудий. Причем не тех примитивных орудий, вроде обыкновенной палки или камня, которыми оперирует безмозглая обезьяна, – моя кошка легко управляется с весьма тонко устроенным и сложно организованным средством, которое имеет университетский философский диплом и вдобавок является обладателем ученой степени по экономике.

Профессор Вольфганг Келер, немецкий психолог, один из основателей так называемой гештальт‑психологии, чьи исследования интеллекта человекообразных обезьян принесли ему мировую известность, как‑то поставил перед молодым самцом‑шимпанзе классическую задачу с подвешенной к потолку гроздью бананов, которую обезьяне полагалось достать, придвинув под бананы стоящий в углу ящик. Шимпанзе осмотрелся, потом повернулся, но не к ящику, а к профессору и схватил его за руку. Надо сказать, что мимика и жесты шимпанзе на редкость выразительны и ни в чем не уступают, а зачастую и превосходят мимические возможности домашней кошки. Желая позвать куда‑нибудь другого шимпанзе или человека, который пользуется их расположением, они испускают просительные звуки и тянут его за руку. Прибегнув к этому методу, молодой шимпанзе повел профессора Келера в противоположный угол комнаты. Профессор подчинялся настояниям животного, потому что хотел узнать, чем именно оно так заинтересовалось. Он не заметил, что его ведут прямо к бананам, и разгадал истинные намерения шимпанзе, только когда тот вскарабкался по нему, точно по древесному стволу, энергично оттолкнулся от его лысины, схватил бананы и был таков. Словом, шимпанзе решил задачу новым и куда более остроумным способом, нежели тот, которого ожидал от него искушенный в психологии обезьян исследователь.

Но если этот хорошо известный в литературе случай с обезьяной для всего ученого мира является убедительным, если не сказать бесспорным, доказательством ее сообразительности, то почему я должен сомневаться в талантах своего маленького товарища?

 

Мы пытаемся рассуждать о мышлении «братьев наших меньших», но что это такое?

Из какой‑то энциклопедии я выписал для себя: «МЫШЛЕНИЕ ЖИВОТНЫХ – процесс психического отражения окружающего мира, присущий высшим позвоночным животным (особенно приматам). Характеризуется способностью к активному улавливанию и установлению связей между предметами на основе обобщенных психических образов. М. ж. осуществляется путем практического, моторно‑сенсорного анализа, направленного на выявление общих признаков различных ситуаций и формирование предельно обобщенного образа среды обитания (аналогичного, но не гомологичного образу мира у человека). М. ж. воплощается в нестереотипном подходе к решению сложных задач <…>, включающем подготовительную фазу, в ходе которой создаются условия для осуществления действия <…>. Процессы мышления у животных всегда предметно отнесены. Существует два типа М. ж.: 1) установление связей между явлениями (и предметами), непосредственно воспринимаемыми животным в ходе его деятельности (например, выбор предметов, пригодных для употребления в качестве орудия); 2) установление связей между непосредственно воспринимаемыми явлениями (предметами) и представлениями (обобщенными образами), сформировавшимися в результате накопления двигательного опыта.»

Но, перечитывая эту ученую заумь, я не берусь сказать, что здесь понятно все (во всяком случае мне). Дело в том, что в природе решать какие‑то новые для них задачи животным приходится не столь уж и часто; в то же время благодаря инстинктам и способности к обучению они хорошо приспособлены к стереотипным условиям существования. Какие‑то необычные условия складываются лишь изредка, и вот тогда животное оказывается вынужденным изобретать что‑то новое, чтобы выйти из положения. Но ведь и человек далеко не каждый день сталкивается с чем‑то необычным для себя.

Почему же тогда все, что делается нами, людьми, – это разумная деятельность, а вот у животных к сфере сознательного относится только «нестереотипный подход к решению сложных задач»? Ведь, строго говоря, и о разумной деятельности человека справедливо говорить только там, где нет никаких готовых рецептов, где нужно искать выход из сплетения ранее никогда не встречавшихся условий, заученные же решения стандартных ситуаций и человеком выполняются механически.

О наличии способности именно к тому «нестандартному» подходу к решению задач, который только и может быть отнесен к разумной деятельности животных, говорят внезапные озарения, посещающие их. Уже упомянутый Вольфганг Келер исследовал интеллект человекообразных обезьян (кстати, в отличие от многих, он не проводил принципиального различия между интеллектом человека и этих его ближайших «родственников», которые в научной литературе именуются антропоидами). В период между 1914–1920 годами им была установлена способность шимпанзе к так называемому «инсайту», то есть к решению новых задач за счет «разумного постижения их внутренней природы, за счет понимания связей между стимулами и событиями». Кстати, у человека (если перевести все это на русский язык) туманное слово «инсайт» означает не что иное, как творческое озарение.

Ученый обнаружил, что шимпанзе могут без подготовки решать впервые возникающие перед ними задачи – например, берут палку, чтобы сбить высоко подвешенный банан или строят для этого пирамиду из нескольких ящиков. По поводу таких решений наш соотечественник, Иван Петрович Павлов, повторивший опыты Келера у себя в лаборатории, позднее говорил: «А когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, это условным рефлексом не назовешь, это есть случай образования знания, улавливания нормальной связи вещей. Это зачатки конкретного мышления, которым и мы орудуем».

Но умом и сообразительностью обладают не одни только обезьяны. Так, например, еще две с лишним тысячи лет тому назад было замечено (об этом упоминают Аристотель и Плиний), что вороны могут бросать камни в сосуд с небольшим количеством воды, чтобы приблизить ее уровень к краям и напиться. О том же писал и Френсис Бэкон.

К похожему решению прибегают птицы, относящиеся к семейству врановых (куда входят вороны, галки, грачи, и другие) и когда им нужно искупаться. В одной из американских лабораторий грачи любили плескаться в углублении цементного пола около отверстия для стока воды. Исследователям удалось наблюдать, что в жаркую погоду один из грачей после мытья вольеры затыкал отверстие пробкой, прежде чем вся вода успевала стечь.

Кстати, ворон вообще издавна считается особенно умной птицей; эпитет «вещий» – это устойчивое определение, которое постоянно сопровождает его не только в русском фольклоре, и мистика косвенно упомянутого здесь «Ворона» Эдгара По развивала именно эту традицию.

Ряд примеров разумного поведения ворон в новых ситуациях приводит американский исследователь Б.Хейнрих, который долгие годы наблюдал за этими птицами в отдаленных районах штата Мэн. Хейнрих предложил задачу на сообразительность птицам, жившим в неволе в больших вольерах. Двум голодным воронам предлагали куски мяса, подвешенные на ветке на длинных шнурах, так что просто достать их клювом было невозможно. Обе взрослые птицы с задачей справились сразу, не делая никаких предварительных проб, – но каждая по‑своему. Одна, сидя на ветке на одном месте, подтягивала веревку клювом и перехватывала ее, придерживала лапой каждую новую петлю. Другая же, вытягивая веревку, прижимала ее лапой, а сама отходила на ветку на некоторое расстояние и тогда вытягивала следующую порцию. Интересно, что похожий способ достать недоступную приманку в 1970‑е годы наблюдали на подмосковных водоемах: серые вороны вытягивали леску из лунок для подледного лова и добирались таким образом до рыбы.

Чем, как не творческим озарением, или, пользуясь этим «умным» словом, «инсайтом» объяснить тот факт, что некоторые городские вороны научились класть сушки, которые слишком тверды, чтобы быстро размокнуть в луже, на трамвайные рельсы? Да и тот откровенно бандитский налет, который мне довелось видеть своими собственными глазами в соседнем дворе на моей Ржевке, свидетельствует все о том же: для того, чтобы вместе с газетой выдернуть из‑под кошки ее лакомство, вороне нужно либо заранее иметь довольно развитые представления о сложных материальных связях, объединяющих предметы, либо обладать способностью к хорошо развитой интуиции.

Но, конечно же, самые многочисленные и убедительные доказательства того, что у животных есть зачатки мышления, получены благодаря исследованию наших ближайших родственников – человекообразных обезьян. Их способность решать неожиданно возникшие задачи неоднократно демонстрировалась и подтверждалась работами разных исследователей. Некоторые из результатов этих исследований здесь уже приводились.

Примеры, свидетельствующие о том, что многие (если вообще не все) живые существа способны учиться, овладевать какими‑то орудиями и целеустремленно действовать в соответствии с заранее составленными планами, можно множить и множить. Поэтому сегодня настаивать на том, что они способны лишь механически подчиняться каким‑то врожденным схемам стереотипного ответа на внешние раздражители, так называемым рефлексам (условным и безусловным), – значит, упорствовать против самой истины. У животных явно наличествует то, что помогает им успешно ориентироваться не только в стандартных ситуациях, но и находить достойный выход в стечении новых, никогда ранее не встречавшихся им обстоятельств. Наконец, способность к внезапному наитию обнаруживает в них то, что применительно к самим себе мы именуем красивыми словами, обычно обрамляющими контекст творчества: озарение, вдохновение, интуиция.

Так почему же моя кошка должна служить исключением из этого общего ряда?

Конечно же, кошка – не обезьяна, способности которой часто принимаются нами чуть ли не за эталонную вершину животного интеллекта. В отличие от волосатой карикатуры на человека, Господь не дал этому смышленому созданию ни сильной гибкой кисти, могущей прочно удержать какой‑либо предмет, ни чутких пальцев, помогающих манипулировать им, – одни когти да и только. Но зато Он даровал этой давней любимице человека другое – талант незаметного управления своими хозяевами, а в дополнение к нему – еще и острое чувство такта и мягкую деликатность, которые позволяют ей никогда не переходить интуитивно осознаваемую меру.

Иное строение диктует совершенно иной состав базовых потребностей, вернее, впрочем, было бы сказать жизненных ценностей этого симпатичного пушистого зверька, ибо далеко не все в его жизни (да, наверное, и в жизни все той же человекообразной обезьяны) может быть ограничено лишь физиологическими отправлениями организма. Иные же ценности бытия, в свою очередь, формируют особенности усилий, направленных на их достижение, поэтому в алгоритме таких действий просто нет места тем средствам, которые способен использовать «ближайший родственник» человека. Так что мерить способность кошки к орудийной деятельности обращением к тому стандартному набору, который традиционно предлагается обезьяне, по меньшей мере неразумно. В достижении своих целей кошка пользуется совершенно иными средствами, и, как бы парадоксально это ни звучало, главными из них оказываемся мы сами. Здесь уже говорилось о том, что она отчетливо осознает и свое право, и свою возможность непосредственной апелляции к человеку; и тот факт, что ее обращения не остаются не услышанными нами, формирует всю ее психологию. Словом, ей остается только сформулировать свой запрос к нам и удостовериться в точности его исполнения; бремя же понимания, равно как и бремя самого исполнения возлагается ею на нас.

Конечно, можно упорствовать на том, что разум может быть исключительно там, где существует развитая орудийная деятельность, другими словами, только там, где наличествует владение широким спектром самых разнообразных инструментов, будь то предметы, «в готовом виде» находимые в окружающей среде, или искусственно изготавливаемые из подручного материала вещи. Но этому можно противопоставить не оспоренное еще никем наблюдение, которое касается самого человека.

Да, он способен использовать в качестве средств достижения своих целей едва ли не все что угодно – от простого камня до компьютера и космического челнока, но ведь это относится только ко всему человеческому роду в целом. Каждый же отдельный его представитель в действительности умеет управлять лишь очень ограниченной совокупностью вещей из того общего их массива, который и составляет единый арсенал всей современной цивилизации.

Взять хотя бы автора этих скромных заметок. Если честно признаться, он не обладает искусством управления ни серпом, ни молотом, ни, может быть, даже простой палкой. И уж тем более вряд ли он сумел бы восторжествовать над той не обремененной излишней образованностью обезьяной, которой удалось посрамить уже известного нам профессора, а вместе с ним и весь ученый мир. Единственный доступный ему инструмент – это перо, но с помощью этого весьма своеобразного (и, согласимся, непростого) предмета ему все же удалось и построить дом, и воспитать сына, и запечатлеть (теперь уже для его детей) дорогие черты своей славной четвероногой любимицы.

Однако, признаем: не так уж и мало. Поэтому и скромное умение обращаться с чем‑то одним может быть вполне достаточным для рядового обывателя.

Там же, где обнаруживается подлинное искусство, достигаются совершенно иные результаты. Гамлет бросает вызов дерзнувшим манипулировать им Гильдерстерну и Розенкранцу, предлагая для начала сыграть хотя бы на флейте, прежде чем пытаться играть им самим, – и те в смущении отступают. А вот славная героиня нашего повествования – играет. И еще какие ноктюрны! Причем не «на флейте водосточных труб», она затрагивает «заглушенные жизнию струны напряженной, как арфа, души» разделившего с нею кров человека, и каким‑то непостижным образом извлекает из этой души то, что не удается иногда даже самым лучшим целителям и педагогам.

 

Конечно, всякий способен указать, что дело вовсе не в орудии как таковом, а в тех способностях, которые отпущены тому, кто прибегает к его использованию, – и будет абсолютно прав: построить дом и в самом деле можно не только с помощью топора или мастерка каменщика. На самом деле годится любое средство, ибо дарованные человеку таланты, подобно товарам на рынке, имеют свойство неограниченно «обмениваться» друг на друга. Поэтому и с помощью топора можно построить не один только дом, но и мировоззрение сына, и уважение близких. Все это результат того, что тайна любого творения скрывается отнюдь не в материале предмета и вовсе не в характеристиках орудий, но в собственной душе того, кто берет их в свои руки. А вот с душой – не все так просто:

 

«Есть творчество навыворот, и он

Вспять исследил все звенья мирозданья,

Разъял Вселенную на вес и на число,

Пророс сознанием до недр природы,

Вник в вещество, впился, как паразит,

В хребет земли неугасимой болью,

К запретным тайнам подобрал ключи,

Освободил заклепанных титанов,

Построил их железные тела,

Запряг в неимоверную работу;

Преобразил весь мир, но не себя,

И стал рабом своих же гнусных

Тварей.»

 

И невольно стает вопрос: да в самом ли деле человек обладает сознанием? Разум ли то, чем руководствуемся мы в своей повседневной деятельности? Всё ли мы понимаем сами, когда речь заходит об этой сложной материи?

Все наши представления в этой области основаны на обобщении только своего собственного интеллектуального опыта, между тем ясно, что любая другая, отличная от человеческой, организация психики обязана придавать какие‑то свои, может быть, неожиданные и парадоксальные черты сознанию. Но тогда, говоря о разуме животных, правильней было бы подходить к нему как к иному, и вовсе не исключено, что к нему должны предъявляться те же критерии, какие мы бы стали предъявлять к инопланетянам.

Вообще говоря, принципиальная возможность существования какого‑то иного разума, способного вступить в контакт с нами, давно занимает человека, но почему‑то, задумываясь о нем, мы обращаем свой взгляд куда‑то за пределы Солнечной системы, в дальний Космос.

Сегодня поиск проходит в двух ос­нов­ных на­прав­ле­ни­ях. Од­но из них ставит своей целью обнаружение материальных следов сознательной деятельности в далеких просторах Вселенной, ори­ен­ти­ром дру­го­го служат кос­ми­че­ские объ­ек­ты с бо­лее или ме­нее под­хо­дя­щи­ми ус­ло­вия­ми для воз­ник­но­ве­ния жиз­ни. В первом случае искомый разум должен быть, как го­во­рят ма­те­ма­ти­ки, на порядок, а то и на несколько выше земного, вернее сказать, того, который свойствен человеку. Это и понятно: ведь если прак­ти­че­ское столк­но­ве­ние с какой‑то другой, внеземной, цивилизацией и воз­мож­но сегодня, то толь­ко в том слу­чае, ес­ли она сама вый­дет на кон­такт с на­ми. А это значит, что речь мо­жет ид­ти лишь о та­кой, ко­то­рая в со­стоя­нии пре­одо­леть все раз­де­ляю­щие нас пространственные барь­е­ры. Спо­соб­ность же к это­му пред­по­ла­га­ет высокий уро­вень раз­ви­тия, который да­ле­ко пре­вос­хо­дит воз­мож­но­сти не толь­ко современного человека, но, может быть, и са­мые сме­лые наши пред­став­ле­ния о способностях цивилизаций вообще. Сло­вом, в этом случае пред­по­ла­га­ет­ся субъ­ект, дос­тиг­ший ед­ва ли не вер­шин строе­ния всей мыс­ля­щей ма­те­рии. Во втором – мы имеем дело с прямо противоположным направлением исследований, ибо ана­лиз ус­ло­вий, при ко­то­рых воз­мож­но за­ро­ж­де­ние жиз­ни, ве­дет­ся на пре­дель­но низ­ком уров­не ор­га­ни­за­ции все­го жи­во­го.

Та­ким об­ра­зом, дистанция, разделяющая эти условные направления поиска, вмещает в себя прак­ти­че­ски всю линию эволюции, включая и тот теряющийся в неопределенно далеком будущем отрезок, который касается развития мыслящих существ и принято называть историей. Поэтому ме­ж­ду че­ло­ве­ком и обо­и­ми обо­зна­чен­ны­ми здесь по­лю­са­ми об­на­ру­жи­ва­ет­ся глу­бо­кая вре­мен­нбя про­пас­ть (в одном случае обращенная в далекое будущее, в другом – в прошлое).

Впро­чем, вре­мен­ной раз­рыв – во­все не един­ст­вен­ное, что разъ­е­ди­ня­ет нас и эти два полюса. Ме­ж­ду сознанием, построенным на какой‑то другой основе, и че­ло­ве­ком ока­зы­ва­ет­ся еще и про­стран­ст­вен­ная безд­на, ведь ко­ор­ди­на­ты ве­ро­ят­но­го об­на­ру­же­ния ма­те­ри­аль­ных сле­дов прак­ти­че­ской дея­тель­но­сти ино­пла­нет­ных ци­ви­ли­за­ций и при­год­ных для зарождения жиз­ни ус­ло­вий вы­но­сят­ся на расстояния, исключающие возможность любой экспериментальной проверки. Прав­да, уче­ный мир, на­вер­ное, еще не рас­стал­ся до кон­ца с на­де­ж­дой об­на­ру­жить сле­ды жиз­ни на пла­не­тах Сол­неч­ной сис­те­мы, но что ка­са­ет­ся по­ис­ков вполне сформировавшегося ра­зу­ма, то все они (за ис­клю­че­ни­ем, ра­зу­ме­ет­ся, Зем­ли) дав­но вы­черк­ну­ты из спи­ска ве­ро­ят­ных мест его оби­та­ния.

Но по­че­му бы не пред­по­ло­жить возможность одновременного ­су­ще­ст­во­ва­ния сразу не­сколь­ких раз­лич­ных форм мыслящей материи в од­ной и той же области про­стран­ст­ва?

Са­ма по се­бе та­кая мысль ни­чуть не луч­ше, да и ни­чуть не ху­же м<