В которой повествуется о верности долгу, о великих жертвах и о тех испытаниях, которые выпадают на долю героини

 

Бытует мнение, что кошка то ли в нас, людях, видит каких‑то больших котов, то ли в самой себе обнаруживает маленького человечка; однако при всей противоположности этих воззрений они сходятся в одном – кошка относит и нас и себя к какому‑то одному роду, и (если ей в самом деле свойственна такая направленность мысли) рассчитывает со временем стать такими же, как и мы сами.

Сдается, что нет ничего ошибочней подобных представлений, ведь любое животное хорошо отличает представителей своего вида от всех других. Не исключение в этом ряду и домашние животные; едва ли хотя бы у кого‑нибудь из них есть мысль о том, что, повзрослев, оно станет неотличимым от нас, людей. Поэтому и для нашей героини мы, старшие члены ее семьи, – это существа совершенно иной породы, превратиться в которых она не сможет до конца своих дней.

На первый взгляд оба представления категорически противоречат друг другу, но в действительности это не совсем так, ибо в главном они сходятся, и в этом главном оба, как ни парадоксально, оказываются верными…

Сейчас и у меня и у моего сына разные телевизоры, и каждый из нас в своей комнате смотрит что‑то свое; мне не очень нравятся те программы, которые увлекают его, ему скучны мои; но когда‑то давно мы всей семьей собирались перед одним экраном. Впрочем, когда‑то давно и программы были такими, что могли собрать вместе мужчин и женщин, детей и родителей, человека и кошку…

Давно истекшее время. Вечер воскресенья. Втроем мы сидим у цветного экрана и смотрим что‑то одинаково интересное всем. Когда вот так, согласно, всей семьей мы рассаживались в одной комнате, наша кошка любила залезать прямо на телевизор и устраиваться на нем. Кстати, это было не так‑то просто: телевизор, как, наверное, и у всех, стоит в нише мебельной «стенки» и свободное пространство вокруг него не позволяет кошке просто запрыгнуть на его верх. Ей приходится, как какому‑нибудь иностранному шпиону на секретном задании, долго и осторожно карабкаться туда, цепляясь своими когтями за какие‑то неровности (где она только их находит?) на его лакированной поверхности.

Какой уют это изнеженное привыкшее к комфорту существо может найти там, где нет ни мягких подушек, ни даже достаточного места для ее нее? Ведь вся поверхность телевизора заставлена какими‑то часами, вазочками, фаянсовыми безделушками, и ей приходится долго подбирать под себя все выступающие части своего тела, чтобы не нарушить тот беспорядок, который царит там. Моя питомица, как и всякая домашняя кошка вообще, очень аккуратна, и ей вполне можно довериться: если ее не вспугнуть, ничто стоящее на телевизоре не будет даже сдвинуто с места.

Происходящее на экране ее, конечно же, не занимает, да сверху и не видно никакого изображения (впрочем, телевизор кошки вообще смотреть не могут, говорят, зрение у них устроено таким образом, что для нормального просмотра кино им нужно крутить со скоростью 100 кадров в секунду). Своими задумчиво прижмуренными глазами кошка смотрит куда‑то в пространство, но сказать, что сейчас она – «сама по себе» и это медитативное созерцание неких туманных далей означает погружение во что‑то отстраненное, далекое всему тому, что вершится вокруг нее, было бы неправильно. На самом деле она – с нами, она активно разделяет тот живой интерес, который сейчас все мы проявляем к этому во многом загадочному для нее ящику.

Собственно, это и есть, наверное, единственно доступная ей сейчас форма единения с нами: кошка прекрасно понимает, что именно телевизор – причина нашего дружного собрания и самое средоточие внимания ее приемной семьи. Для нее не секрет, что сейчас все мы без остатка заняты только им; вот, разделяя именно этот‑то общий настрой, она и карабкается на него. Она целиком – с головой и с хвостом – стремится окунуться в ту теплую атмосферу, которая в эту минуту создается в доме, но погрузиться в нее можно только одним способом – включиться в понятный лишь посвященному ритуал, который все мы вместе исполняем вокруг нашего голубого экрана.

Иная анатомия, иная психика, наконец, какая‑то своя культура диктуют этому маленькому зверьку отличные от наших формы общения с предметами, окружающими наш общий с ним семейный быт. Иногда это способно привести и к взаимному непониманию: кошке не во всем доступен смысл наших действий, нам – непонятно содержание ее ответа на них. Вот и сейчас кошка не может до конца разобраться, чем именно сумел увлечь всех нас этот неуютный громкоговорящий ящик, но из присущей ей деликатности не выказывает нам свой скепсис; напротив, она медленно и осторожно, чтобы ничего не смахнуть на пол, опускает прямо поперек экрана свой хвост и, чтобы подчеркнуть значение этого выразительного жеста, время от времени игриво взмахивает самым его кончиком. Вот здесь‑то и можно подумать, что ею проявляется некая ревность примадонны, капризное желание переключить общее внимание близких на себя, но в действительности это совсем не так (вернее сказать, не совсем так, ибо такое желание не покидает ее вообще никогда). Здесь нечто более серьезное и глубокое, здесь – знак, подаваемый ею всем нам: «Я – с вами! Мы – вместе, мы – одна семья».

Дробящийся при каждом своем движении на многозвенную стробоскопическую цепь прозрачных контуров, гибкий кончик ее хвоста, конечно же, раздражает, но обижать кошку не хочется, и я встаю, чтобы убрать его с экрана. Она, разумеется, все поймет и сама сделает то, что нужно, но, слегка щелкая по нему кончиком пальца, я все же опускаю ладонь и на благодарно поднимающуюся навстречу мне мордочку. Это тоже сигнал, теперь уже от всех нас – ей: «Да, Моя Хорошенькая, мы – вместе, мы и в самом деле – одна семья». Жмуря глаза от удовольствия, она аккуратно оборачивает свой хвост вокруг себя.

Так она может лежать долго, эта вечерняя пастораль доставляет ей видимое удовольствие; она купается в ее безмятежной идиллии, и, естественно, через пять минут все опять повторится сначала (однако, поймем же и нашу героиню: она и в самом деле много интересней и красивей этого дурацкого лакированного ящика и вправе рассчитывать на наше внимание).

Но ведь не только же ради этой игры с нами она изо всех сил карабкалась туда? Что движет ею?..

 

Вдумаемся в одно чрезвычайно важное обстоятельство.

Фундаментальные начала, лежащие в самой основе организации жизни за нашей планете, таковы, что любое животное обязано самостоятельно обеспечивать и себя и свое потомство; кто не способен к этому, тот попросту вымирает. Таков основной закон существования биологической ткани, и этому закону подчинено решительно все – анатомия, физиология, психика любого живого тела. Возможно, этот закон суров, ибо обеспечение рационом одних означает гибель других, но такова жизнь. К тому же его нарушение губительно не только для потенциальных жертв: переход на полный пансион, когда всякая забота о собственном пропитании исчезает, не может не повлечь за собой серьезных – часто катастрофических – последствий и для тех, кто ими питается.

Это, впрочем, вполне логично и легко объяснимо: ведь если именно добыча пищи составляет собой один из устоев жизни на Земле, то такой переход обязан повлечь за собой необратимые деформации всей создававшейся миллионами лет биологической эволюции системы связей организма с его внешней средой. Иными словами, сведение всего круга его бытия к пределам стен нашего дома не может не иметь каких‑то неблагоприятных последствий для любого живого существа, и, как правило, оказавшись запертым в этих пределах, оно теряет устойчивость в «большом» мире. Наглядным и убедительным свидетельством сказанному служит то обстоятельство, что практически все животные оказываются неспособными к нормальному развитию в неволе. Даже при том условии, что эта неволя очень сытна и спокойна.

Когда‑то давно одному из евангелистов, святому апостолу Иоанну Богослову, на острове Патмос открылось нечто такое, что потрясло все его воображение и разум. Увиденное им было изложено в его знаменитом «Откровении», последней книге «Нового завета», пророчествующей о конце света, которую в просторечии мы называем Апокалипсисом. В сущности это смертельно страшный, апокалиптический, наверное, для любого живого существа мотив, когда весь мир, подобно небу на глазах Иоанна («и небо скрылось, свившись, как свиток»), вдруг свертывается к границам какого‑нибудь вольера, клетки или враждебного человеческого дома. Здесь неизбежно то же потрясение психики, что и переживаемое человеком, когда обстоятельства жизни вдруг вырывают его из дома и бросают в какое‑то узилище. Поэтому вовсе не случайно, что очень многие животные, несмотря ни на какой уход, вообще гибнут, кто‑то теряет способность к размножению, и для зоопарков всего мира обеспечение условий полноценного развития своих обитателей представляет сложнейшую, часто с огромным трудом исполнимую задачу. Причем задачу не только практическую, но и научную, ибо ее выполнение требует разрешения сложных теоретических вопросов.

Вместе с тем есть (очень редкие) представители животного царства – к ним относится и героиня нашего повествования, – которые, попадая, казалось бы, в совершенно несвойственные, более того – противоестественные для любого биологического вида условия существования, не теряют способность к нормальному развитию. Какие‑то тайные извивы всеобщего эволюционного процесса ведут к тому, что кошка без ущерба для себя уютно устраивает свою жизнь и на полном обеспечении у человека. Но это вовсе не значит, что перед нею не встают никакие трудности, – напротив, освоение нашего дома требует от нее очень серьезной работы над самой собою, диктует необходимость серьезного пересмотра всей «техники» ее жизни, отныне протекающей рядом с человеком, перестроек, затрагивающих самые глубинные структуры ее организма.

Вглядимся пристальней.

Подчиняясь распорядку дня нашего дома, она решительно изменяет заложенные в генетическом коде ритмы своей собственной активности: в недалеком прошлом ночная хищница, теперь она всю ночь спит, свернувшись в уютный клубочек на наших постелях, и бодрствует днем, радуя нас своим общением. Впрочем, кошки, проживающие с человеком, проявляют удивительную способность к адаптации своего суточного ритма. Скажем, кошка, вынужденная долгое время проводить дома в одиночестве, ищет контакт с хозяином тогда, когда он возвращается с работы, часы же ожидания проводит во сне. Будь этот человек «жаворонок» или «сова», она все равно приспособит свой суточный ритм именно к его режиму.

Кстати, безмятежная атмосфера человеческого дома влечет за собой и другое – предельно скрытная, в неприрученной жизни на воле тщательно контролирующая каждый издаваемый ею звук, здесь она часто бессовестно храпит во сне (вещь – абсолютно недопустимая в природе).

Обычно избегающая открытых пространств, в доме человека она раскидывается прямо посреди комнаты и, кокетливо скрестив на груди передние лапки, открывает хозяину свой пушистый животик, как бы приглашая полюбоваться им, а иногда даже и почесать его. Кстати, о животике. Бестактное прикосновение к нему чужой руки вызывает молниеносную ответную реакцию – кошка вспарывает ее когтями задних лап; при этом бьет она столь же рефлекторно, сколь рефлекторно дергается наша нога, когда невропатолог ударяет под коленную чашечку своим молотком. Это непроизвольная реакция самозащиты – здесь самая уязвимая область; ее поражение означает неминуемую и к тому же очень болезненную смерть, поэтому проникновение сюда абсолютно недопустимо. (К слову сказать, и мы, люди, попадая в серьезный переплет, инстинктивно группируемся и пытаемся защитить все ту же часть нашего собственного тела.) Но в доме человека врожденный защитный рефлекс каким‑то образом угасает, больше того, обнаруживается, что почесывание столь тщательно охраняемого от всех места иногда оказывается очень приятным, и часто кошка сама просит своего хозяина уделить внимание этой своей сокровенности.

Опасная хищница, она легко уживается даже с мышью, находящейся под покровительством хозяина. Сельские же кошки не нуждаются в прохождении и самых начал той науки, которой надлежит воспитывать в них равнодушие ко всей мелкой живности, обитающей на подворье, – абсолютная неприкосновенность всего снующего там у них просто в крови.

Совместное проживание в одном доме с собакой подавляет присущий ее племени инстинктивный страх перед этим весьма опасным зверем, больше того, у кошки просыпается известная дерзость, отчасти граничащая даже с откровенным нахальством. Так, прекрасно зная все повадки своей сожительницы (ни одна собака никогда не потерпит, чтобы из ее миски пытались что‑то украсть), она, подобно игроку, руководствующемуся старым правилом преферансистов, которое требует сначала заглянуть в карты соседа, поскольку изучить свои еще будет время, никогда не упускает случая припасть к чужой миске даже в том случае, когда ее собственная до краев наполнена чем‑то куда более вкусным и полезным.

Подавление каких‑то базовых инстинктов видно и в ее играх.

Вот, например. Кошка вдруг припадает на передние лапы и, переминаясь задними, смешно вертит своим тазом. Это позиция последней подготовки к атакующему броску, но в действительности она и не думает нападать; в ее по‑озорному вытаращенных глазах – дерзкий вызов, она явно провоцирует меня, откровенно хулиганское: «Давай, подеремся часов до шести» – написано на всей ее хитрой мордочке. (Шесть часов – это некая сакральная, говоря по‑русски, относящаяся к чему‑то, освященному религиозным чувством, величина; это черта, за которой кончается всякая обыденность, ибо после шести обязан начинаться ритуал кухонных священнодействий: кошкин ужин не может быть – потому что этого не может быть никогда! – отложен ни при каких обстоятельствах.) Принимая вызов, я запускаю в нее тугую, как мяч, диванную подушку.

Моей питомице очень хорошо знаком ее вес, но она даже не пытается уклониться; подушка сбивает ее с ног, и, опрокидываясь, она с восторгом хватает ее когтями сразу всех четырех своих лап. Этот предмет, несмотря на его габариты, нисколько не пугает ее, кошка боится только одного – снятого с ноги тапка. (О дисциплинирующей роли этого предмета наших одежд писал еще Киплинг, и похоже, в самом деле существует что‑то вроде конвенции, когда‑то заключенной между двумя нашими родами; просто, столетиями цивилизуя друг друга, мы время от времени пересматриваем отдельные ее статьи, поэтому тяжелый и грубый башмак постепенно превращается в тапок, но как бы то ни было любая кошка относится к нему если и не с врожденным, то во всяком случае легко прививаемым уважением и почтительностью.) К нему ее приучила еще моя покойная жена; тапок – это сигнал, повинуясь которому она, поджав уши, стремительно улепетывает под кровать.

Просто поразительно: ведь он никогда не запускается прямо в нее, я целюсь куда‑то рядом, чтобы только напугать, но – грозный символ хозяйского гнева – он заставляет ее уносить ноги сломя голову. Впрочем, мне иногда кажется, что здесь больше чего‑то напускного, нежели подлинного испуга, ибо уже через минуту она выбирается оттуда и как ни в чем ни бывало начинает тереться о мои ноги, а то и вовсе заигрывать со мной, задирая своими когтями. Кошка совсем не глупа, а значит она вполне способна понять, что лучше подыграть своему не слишком вредному хозяину и удрать от этого никогда не попадающего в цель тапка, чем ждать чего‑то другого, пока неведомого ей. К тому же она, по всей видимости, отчетливо понимает, что Акела вовсе не промахнулся, а значит, за всем этим кроется что‑то такое, что, возможно, превосходит пределы ее разумения. Любая же тайна всегда понуждает к смирению, и это, как кажется, справедливо не только по отношению к нам.

Плотно же набитая подушка представляет собой действительную опасность, поскольку летит прямо в нее, однако эту угрозу она решительно игнорировала еще в своем безмятежном кошачьем детстве. Между тем генетическая реакция обязана немедленно сметать с места любого, к кому стремительно приближается враждебно увеличивающийся в угловых размерах темный предмет. Однажды мне удалось остановить уже бросившуюся на меня собаку, раскрыв прямо перед ее носом обыкновенный черный зонт: вопреки всем законам физики, которые гласят, что ни одно лишенное опоры тело не в силах изменить траекторию своего движения, ее отбросило от меня, как мяч, ударившийся в невидимую стену. Реакция живого тела на внезапное увеличение угловых размеров рефлекторна, сила же биологического рефлекса такова, что иногда способна посрамить и незыблемые физические постулаты.

Все это отнюдь не мелочи, но очень важные и симптоматические вещи. Ведь здесь обнаруживаются явные противоречия базовым поведенческим инстинктам животного, а это слишком серьезно, чтобы их можно было игнорировать. Между тем любая деформация заложенных природой инстинктов означает собой не что иное, как определенную ломку всей системы связей ставшего вполне домашним зверька со средой его обитания.

Правда, для сельской кошки эта ломка еще не достигает тех масштабов, с которыми сталкивается ее городская соплеменница; но и для городской свернувшийся до скромных пределов наших квартир «свиток» мира оказывается вовсе не таким уж апокалиптическим и страшным. Но все это только по той причине, что сам человек, а вместе с ним и тот многомерный сложный комплекс, который именуется его домом, становится для нее едва ли не всем космосом. Сами не ведая того, мы, люди, оказываемся для нее чем‑то большим, нежели просто «спонсоры», а вся та искусственная вещественная оболочка, назначение которой состоит в том, чтобы придавать устойчивую форму всему укладу нашего совместного бытия, – куда более фундаментальной и многомерной структурой, чем просто уютная норка, в которой можно укрыться от каких‑то внешних напастей.

Принимая на себя повседневную заботу о кошке, мы становимся не только ее единственной опорой во Вселенной, но и некими (часто единственными) вратами в нее. Этот доверившийся нам зверек постигает действительность главным образом через нас, в сущности точно так же, как мы сами постигаем ее через наших воспитателей и все наши книги (или то, что их замещает). Человек и его дом, пользуясь аналогиями, привычными нашему двуногому роду, становятся для кошки одним большим свитком, хранящим заклинания обо всех тайнах бытия; постоянное изучение и философское переосмысление этих ключей оказывается основным, если не сказать единственным, условием успешной адаптации к окружающему ее миру.

Если трагическим раскладом жизненных обстоятельств, она вдруг окажется на улице, способность ориентироваться в окружающей действительности, конечно же, не исчезнет, как, наверное, не исчезла бы и наша способность к приспособлению, окажись мы внезапно на какой‑то другой планете. Основополагающие законы великой науки выживания записаны уже в генетическом строе любого способного к страданию существа. Но это будет совсем другой, если угодно, во многом враждебный ей мир. И вот здесь‑то нам важно понять, что для любой – успевшей привыкнуть к уюту человеческого жилья – кошки вдруг оказаться на улице означает в точности то же, что и для маленького ребенка быть выброшенным на это же грязное дно нашей цивилизации; в конечном счете выживают (если выживают) и он и кошка, но вся судьба – и не только она – оказывается искалеченной у обоих…

Словом, красивый миф о том, что это гордое свободолюбивое существо, снисходительно принимая нашу заботу о себе, всегда сохраняет полную независимость от нас, – только миф и не более того, в действительности все обстоит совершенно по‑другому.

Мы уже говорили здесь о сильнейшей зависимости кошки от человека, но заметим: сводить эту зависимость только к пищевому рациону (даже при том условии, что он дополнительно сдабривается густым концентратом ярких впечатлений) крайне ошибочно. Она нуждается в гораздо большем, нежели этот кошачий аналог («хлеба и зрелищ») древнего убогого минимума капризных римских плебеев. Главенствующей потребностью всего ее отзывчивого на доброту существа отныне становится достижение какого‑то высшего единства и с теми, кто населяет, и с тем, что наполняет (ставший и ее собственным) дом.

Но вместе с тем кошка и в самом деле не обделена ни чувством собственного достоинства, ни гордостью, и уже в силу одного этого она вовсе не скромная приживалка, которая готова терпеть постоянные напоминания о «своем месте». Нет, эта роль вовсе не по ней. Притязания этого доброго маленького смышленого зверька простираются куда как дальше: она должна породниться с нами, превратиться в одного из нас – стать членом нашей семьи, может быть, даже нашего единого большого племени людей. И, думается, самое привлекательное в ней – то, что во имя достижения этой цели она, как отважные сказочные герои с открытым чистым сердцем, готова истоптать «железные башмаки». Это ведь только интервент, колонизирующий чужие земли, не считается ни с чем, что свято их обитателям, у него на уме лишь какие‑то свои корыстные интересы. Испанская Конкиста (отвоевание Америки у ее законных хозяев), в результате которой всего за какие‑то двадцать лет на стыке XV–XVI веков было истреблено чуть ли не все коренное население порабощенных земель, – пример именно такому поведению. Наша же героиня соткана из совершенно иных материй, и ее пришествие вершится по‑другому: все испытания она принимает в первую очередь на себя.

Скорее всего, она не разделила бы ни одно из тех людских мнений, которые моделируют ее возможный взгляд – на себя как на маленького еще не развившегося в полной мере человечка или на своего хозяина как на какого‑то сверхбольшого кота. Но можно быть абсолютно уверенным в одном: она охотно согласилась бы с тем, что между нею и нами нет никакой непреодолимой пропасти, подобной тем, что пролегают между представителями других биологических родов. Некоторая же дистанция, разумеется, ощущаемая и ею, как раз и составляет предмет не прерывающейся ни на единое мгновение работы кошки и над самою собой, и над нами.

Автор берет на себя смелость почтительно возразить освященным авторитетом бессмертного Киплинга представлениям о кошке, как о животном, которому нет решительно никакого дела до своих хозяев, ибо на его (автора) взгляд во всей живой природе нет никакого другого существа, которое бы столь верно и преданно служило и человеку, и всему тому, что создается его трудами. Да, эталоном преданности и верности ему во все времена была только собака, но на самом деле кошка может с успехом оспорить первенство этой вечной своей соперницы в борьбе за сердце человека. Все дело в умении видеть, в том, какими глазами взглянуть на обеих. В собаке воплощено что‑то мужское, это верный своему сюзерену рыцарь, готовый по первому его знаку немедленно перевернуть все вокруг вверх дном и подчинить ему весь мир. Кошка же предстает как нечто противоположное, это создание олицетворяет собой мягкую женственность; ее служение тихо и незаметно, оно опирается на врожденную готовность подчинять и переделывать в первую очередь самое себя (и, подобно женщине, именно благодаря этому дару она подчиняет себе и переделывает нас)…

Долгое, длящееся на протяжении многих тысячелетий, общение с человеком аккумулирует в генной памяти кошки огромную «базу данных» обо всех человеческих привычках и пристрастиях; она читает, как открытую книгу, всю нашу мимику и жесты, различает микроскопические перепады энергии и тональности всех произносимых нами слов; при этом она отчетливо распознает здесь многое из того, что никогда не фиксируется нами, ибо тонкому ее слуху доступен совершенно иной спектр частот. Не только прямое действие человека становится сигналом к ответной реакции этого смышленого и находчивого зверька, – она отчетливо видит переливы той окружающей человека ауры, которая формируется нашими сиюминутными настроениями, какими‑то скрытыми и не вполне осознаваемыми даже нами самими намерениями и с головой выдает нас ей еще до того, как все это выливается в какие‑то реальные поступки. Благодаря такому природному дару, многое – не только в доступном внешнему наблюдателю поведении, но и в тайных движениях нашей души – открыто этому древнему четвероногому племени. Глубокое же проникновение в особенности людских характеров, в неизвестные и нам самим тайны человеческой природы значительно облегчает каждому из его четвероногих миссионеров добиваться чего‑то своего.

В какой‑то степени общение человека и кошки – это общение высокого профессионала и откровенного дилетанта, проще сказать «лоха» или «чайника»; и то обстоятельство, что «чайник» нередко аккумулирует в своей памяти неисчислимые богатства многих очень толстых и умных книг, решительно ничего не меняет в этом извечном раскладе талантов. Не пораженный гордыней, самый род кошки оказывается куда лучше «настроен» на человека, нежели больной высокомерием наш – на кошку.

Но никакие преимущества рода не избавляют ни одну из отдельных его представительниц от необходимости тяжелой работы над самою собой, от постоянного, не прекращаемого ни на день труда самосовершенствования.

Конечно, в силу особенности ее природы, кошке недоступны многие формы единения с человеком; одни из них не вполне понятны ей, как, например, и нам самим далеко не всегда понятны императивы присущего ей языка, другие – не вполне приемлемы, как неприемлемо нам становиться на четвереньки для принятия пищи, но несмотря ни на что она всею своей душой стремится к тому, чтобы сродниться с нами. Стать членом нашей семьи, частью большого человеческого рода – это заветная мечта каждой домашней кошки. Впрочем, правильней, наверное, было бы сказать – минимально необходимое условие ее нормального, здорового развития.

Между тем стать одной из нас, съединиться с нами – означает подружиться не только с нами, но и со всем тем – весьма специфическим – миром, который мы создаем вокруг себя, ведь человек, как уже говорилось здесь, – это не только то, что ограничено пределами его кожного покрова. Сложное неодномерное образование, обнимаемое этим расплывчатым именем, охватывает собой очень многое из того, что внешне по отношению к нему, и те конечные пределы, которыми можно было бы ограничить его определение, недоступны ни разумению кошки, ни, наверное, даже нам самим. Поэтому соединить свою жизнь с жизнью человека означает слиться не только с его повседневными привычками и ритмикой его настроений, но и со всем тем материальным окружением, что обрамляет ее.

К слову сказать, эта добросовестность, заставляющая не просто вживаться в то, что составляет цель их устремлений, но и всею своей душой полюбить ее, может быть прослежена в действиях младших членов наших фамилий не только по отношению к нам.

Взять, например, охоту. Внимательное наблюдение за нею со стороны позволяет заключить о том – и это подтвердит любая кошка, – что застигнутая врасплох и выстраданная терпеливым ожиданием добыча – это далеко не одно и то же для любой из них; в одном случае механически срабатывают врожденные рефлексы, за другим кроется целая философия.

Известно, что кошка может часами, словно загипнотизированная чем‑то незримым, недвижно сидеть у мышиной норки. Но только ли один охотничий азарт приковывает ее к ней? Ничуть не бывало, и если руководствоваться лишь убогими механистическими представлениями о психике наших питомцев, мы рискуем проглядеть здесь самое главное и, может быть, даже самое интригующее, чем одарила их природа. В действительности ею правит совсем не голод: ведь посидеть у мышиного лаза никогда не откажется даже только что с аппетитом пообедавшая кошка. К тому же современные домашние любимцы вообще очень редко съедают свою добычу, чаще трофеи приносятся ими домой и раскладываются на самом видном месте – на пороге, ковре, а то и прямо на постели своих хозяев.

Кстати, объяснить это какими‑то природными инстинктами решительно невозможно; здесь явное свидетельство зарождения чего‑то нового, ранее недоступного вообще никакому животному. Такое поведение уже не от природы – от нас, и это неудивительно: адаптируясь к самой душе человека, она черпает многое прямо из нее. А значит, и искра того священного огня, которое когда‑то жгло великого Тартарена и тлеет, вероятно, в душе каждого из нас, не может не передаваться ей. Поэтому охотничьи трофеи наших пушистых питомцев – это «львы Атласа», шкурам которых долженствует свидетельствовать о том, что лелеемая в каждом роду гордость за младших членов наших фамилий имеет под собой вполне достаточные основания. Но разве человек, развешивая по стенам своих замков материальные свидетельства когда‑то свершенных охотничьих подвигов, делал не то же самое? В сущности, привитое им же самим трогательное в своем простодушии желание похвалы стоит за поведением нашей героини…

Словом, отнюдь не лишенная весьма развитых зачатков того, что с восхождением по эволюционной лестнице должно будет занять место человеческой духовности, она и у норки руководствуется вовсе не позывами желудка. Изначально дарованная от природы (но и умноженная духом человеческой состязательности!) жажда познания сокрытых измерений чужой жизни, глубокое стремление понять самую душу своей жертвы, своего вечного визави, восторжествование над которым, кроме всего прочего, обязано творить фамильную легенду, движет нашей доброй героиней.

Мыши общаются между собой в ультразвуковом диапазоне волн. Этот диапазон, как нам уже известно, доступен кошке; и сидя перед норкой она занята вовсе не унылым ожиданием случайного появления неосторожного грызуна. Для чуткой (она распознает присутствие кошки каким‑то «шестым» чувством) и, добавлю, очень умной мыши (ее ближайшая родственница умеет перехитрить даже самого человека) присутствие кошки – не такая уж великая тайна. Ведь здесь на карте жизнь этого серого комочка, пусть и крохотного, но столь же дорожащего ею, сколь и любое другое существо на нашей планете, А это значит, что если бы природа была устроена так, чтобы и охотница, и ее будущая добыча руководствовались исключительно тем, что улавливается органами их чувств, все кошки вымерли бы еще задолго до овладения человеческим домом. В самом деле, затаиться так, чтобы тебя не услышал никто, абсолютно невозможно, и каждый, кто хоть однажды приникал к фонендоскопу, знает, какое богатство звуков обнаруживается там, в глубине под кожным покровом. Не питает пустых иллюзий и прекрасно знающая достоинства своей противницы кошка. Так что же заставляет ее сидеть перед норкой?

Нет, здесь вовсе не ожидание чуда или какой‑то случайной ошибки – ни один профессионал никогда не станет выстраивать свою стратегию на чужом «зевке», а отказать кошке в профессионализме еще никому не приходило в голову. В действительности она все это время внимательно вслушивается во все, что происходит там, за пеленой видимого. При этом ее воображение волнуют не только легкие шорохи, которые сопровождают суетные отправления чужой повседневности, но и звуки чужой «речи»; она пытается постичь и тайный их смысл, и их грамматику. Впрочем, нет, «вслушивается» – это совсем не то слово, которое подходит для обозначения происходящего. Сейчас она дышит, она живет этими не заглушаемыми бытом человеческого жилища звуками; и это сопереживание чему‑то незримому, конечно же, не может не передаваться на ту сторону лаза.

Вследствие этого какой‑то мистический резонанс душ возникает между ней и уже назначенной к закланию мышью. Род неподдающегося чувственному распознанию тяготения вдруг пронизает разделяющее их пространство, и, благодаря ему, обе они на какое‑то время становятся чем‑то вроде разъятых частей обязанного вернуть утраченную целостность организма. Поддаваясь именно его гипнотическому давлению, повинуясь неслышному, но вместе с тем неодолимому зову какой‑то властной неведомой стихии, мышь и покидает свое убежище. Нет, ею движет вовсе не трагическая утрата бдительности – нечто более фундаментальное и завораживающее явственно обнаруживается здесь. Что‑то от того экстатического состояния, которое воспламеняет душу восходящего на алтарь язычника, может быть распознано в ее действиях; как ужас и восторг одновременно охватывают того, так нечто подобное, чему, вероятно, нет даже должного имени, овладевает и ею. Говорят, что некое высшее внечувственное единение и согласие возникает между тем, кто избран для жертвенного приношения, и жрецом, которому надлежит вершить старинный обряд закалания. Вот так и наша героиня в эти минуты менее всего может быть обвинена в банальном убийстве ради удовлетворения низменных настояний своей плоти. Здесь ничто иное, как древняя мистерия духа, ибо на самом деле она правит вырастающий из глубины миллиардолетий ритуал вечного самообновления Жизни, когда‑то заведенный на Земле самою Природой…

Именно добросовестность во всем, что делается ею, и это ее стремление познать, больше того, всем сердцем полюбить даже свою будущую добычу и открывают перед ней не только двери нашего дома, но в конечном счете и наши сердца…

Большая любовь часто проявляется в мелочах, великие намерения способны удостоверяться малым. Полюбить человека – значит, полюбить и все то, что дорого ему; вот и присмотримся, как добрая героиня нашего повествования относится к тому, что честно служит нам и чему мы сами посвящаем едва ли не всю свою жизнь.

Мы уже могли видеть здесь, как моя питомица встречает любую новую покупку. Конечно же, когда вещь вынимается из упаковочной коробки, то в первую очередь ее со всех сторон облепляем мы, старшие члены нашей маленькой семейной стаи, и взволнованной кошке остается лишь бестолково суетиться между нами, расталкивая наши ноги, руки, головы… Но утихает первый ажиотаж, новообретение на какое‑то время оказывается предоставленным самому себе, и вот тут‑то на нем, что бы это ни было – новый телевизор, пиджак, табуретка, ботинки… да все, что угодно (однажды я долго искал свои швейцарские часы, купленные на только что полученную премию), сразу же оказывается она. Кошка укладывается сверху со всей обстоятельностью и, если угодно, фундаментальностью, на какую она только способна. Если это крупногабаритный предмет, она распластывается на его поверхности так, чтобы покрыть собою как можно большую площадь; если это лишь небольшая вещица, улечься на которую никак невозможно, она ложится рядом с ней, покрывая ее своими передними лапками и грудью.

Впрочем, «оказывается сверху» – это вовсе не те слова, которые уместны здесь, – на самом деле кошка с головой погружается в какое‑то действие. Правильней даже сказать «священнодействие», ибо то, чем занята она, – не просто расслабленное томное возлежание, подобное тому, какому предаемся мы сами в не столь и частые минуты отдохновения от всех текущих забот. Если глядеть со стороны, создается полное впечатление того, что здесь – некий древний таинственный ритуал, и кошка исполняет его со всем возможным тщанием и сосредоточенностью. Как всякий ритуал вообще, он требует от нее абсолютного подчинения своему властному ритму, полного погружения в бездонный омут его сокровенного смысла; и в самом деле – род обращенной к выси ответственности, отрешение от всего суетного подчеркнутым жирным курсивом написано на ней в эту минуту.

Кстати, по древним поверьям египтян кошка находится в довольно близком родстве с самим Сфинксом (он – ее двоюродный брат, но она много старше его), и сейчас это обнаруживается со всей возможной отчетливостью. Ее недвижный взгляд обращен куда‑то вглубь самой себя (хотя, как и положено настоящей хищнице, ни на секунду не упускает ничего из происходящего вокруг). Ничто, решительно ничто не вправе отвлекать кошку в этот момент, и даже приближение всегда чтимого ею хозяина сопровождается строгим неодобрительным выражением, тут же возникающим на ее полной глубокой серьезности интеллигентной полосатой мордочке. Чувствуется, что для моей питомицы все переживаемое сейч<