Х. Размышление о приветствии.-Человек: животное этимологическое.-Что такое обычай?

Пока нас окружали только минералы, растения, животные и люди. Но помимо них и в каком-то смысле раньше их существовали и другие реальности-обычаи. С самого рождения они опутывают и связывают нас по рукам и ногам; они притесняют и утесняют нас со всех сторон, пропитывают каждую клеточку нашего существа; они пронизывают и переполняют нас, и мы- их пленники и рабы на всю жизнь. Так что же это такое - обычай?
В языке слово "обычай" идет рука об руку со словом "нравы". Парочка "нравы и обычаи" всегда вместе, но если мы отнесемся всерьез к союзу "и", который как будто бы разграничивает их значения, то увидим, что разграничить их не так-то просто или, во всяком случае, разграничение наше будет произвольным. Тот факт, что выражение "нравы и обычаи", подобно удачной супружеской паре, так надолго прижилось в языке, в действительности объясняется тем, что понятие "нравы", кажущееся более значительным, помогает понять расхожее значение слова "обычаи". Обычаи, таким образом, приравниваются к нравам, а нравы-это определенная манера поведения, общепринятая разновидность привычных действий, поступков. Следовательно, обычай-это социальная общественная привычка. В свою очередь привычка-это такие действия, которые, в силу частой повторяемости, приобретают характер автоматизма, и человек осуществляет их не размышляя, машинально. Когда же эти часто повторяемые поступки часто повторяются не одним человеком, а-все чаще и чаще-и другими людьми, то перед нами-укоренившийся обычай. Именно такой взгляд на обычаи (правда, в несколько иной формулировке) был высказан единственным социологом, пожелавшим приложить хотя бы минимум усилий для анализа простейших общественных явлений.
Таким образом, обычай, по сути, сводится к наиболее распространенной манере поведения, к поступкам, наиболее часто повторяемым тем или иным человеком, а следовательно, речь идет об индивидуальной реальности, и лишь простое и более или менее случайное совпадение манеры поведения множества людей придает этой реальности характер социального факта. Такого образа мыслей придерживается не кто иной, как сам Макс Вебер, и сам Бергсон думает так же, поскольку одиннадцать лет спустя после Вебера, правда со множеством оговорок, он продолжает рассуждать об обычаях как о нравах, а о нравах-как о привычках, "une habitude"; иными словами, как о часто повторяемых действиях, которые, часто повторяясь, становятся автоматическими, стереотипными.
Но ведь многие движения, поступки, действия мы производим необычайно часто, а между тем они не являются обычаями. Что, казалось бы, повторяется чаще, чем вдох и выдох, и, однако, никто не скажет, что дыхание-это обычай, а человек дышит по привычке. Но предвижу мгновенное возражение: дыхание всего лишь физиологический рефлекс. Совершенно верно, но я и взял дыхание лишь как точку отсчета. Да, но ходьба, это бессчетное число шагов по мостовым всего мира,-ведь это уже не рефлекс и в то же время, совершенно очевидно, не обычай. И наоборот: есть обычаи, которые, в силу самой своей природы, реализуются не часто. У некоторых великих народов было принято отмечать особой праздничной церемонией каждый век. Великолепным примером служит Рим с его ludi saeculares, религиозными празднествами, которые отмечались в конце каждого saeculum (;* Вековые игры, век (лат.).)*. Вряд ли кто-нибудь скажет, что римлянам случалось часто посещать эти вековые праздники. Действительно, делать им это приходилось настолько нечасто, что, созывая народ на праздник-ad ludos,-глашатаи призывали их поспешить увидеть то "quos nес spectasset quisquam nес spectaturus esset", как о том пишет Светоний в своем описании жизни Клавдия: "Поспешите на праздник, на котором вы никогда еще не были и уже никогда не будете". Вряд ли можно с большим блеском сформулировать крайнюю редкость свершения обычая. Попутно-пока лишь мимоходом-отметьте, что этот обычай характеризует не одного отдельно взятого индивидуума, а межиндивидуальную общность;
он был составной частью нравов не того или иного конкретного римлянина, а... всего Рима. Рим же-не человек, а народ, общество. Уже здесь мы начинаем замечать, что обычаи соотносятся не с тем или иным индивидуумом, а с обществом. Оно созидает обычаи, и оно ими, если можно так выразиться, совладеет. То, что вековые празднества, по самой сути своей, не могли устраиваться чаще, стало бы нам еще более ясно, если бы мы могли сегодня проникнуться тем глубоким смыслом, который заложен в латинском слове "saeculum", век; это одно из наиболее человечных и волнующих понятий, понятий наиболее жизненных-чистых вытяжек из опыта человеческой судьбы. Поскольку, разумеется, век, "saeculum",-это не тот уныло-длинный промежуток времени, не те пошлые сто лет, которые отвела ему наша десятичная система счисления и которые глупо таращатся на нас своими нулями, но срок, который не измерить назойливо и бездушно тикающим часам. "Saeculum"-единица времени, по сути своей не укладывающаяся в точные рамки, как и все, что принадлежит жизни: это-древнейшее, и даже не римское, понятие, оно восходит к эпохе этрусков и, подобно всему этрусскому, возвышенно и тревожаще-загадочно.
Если мы рассчитаем срок существования Мадрида, живыми свидетелями которого смогут быть все ныне живущие и даже новорожденные, родившиеся сегодня мадридцы, то это и будет "saeculum". Следовательно, век-это протяженность той непрерывной череды жизненных событий, которую сможет увидеть, а стало быть, и прожить тот, кто проживет, кто сохранит способность видеть дольше всех. Будет ли это 90, 100, 110 или 120 лет-граница здесь зыбка, как и во всем, что есть жизнь. Речь, таким образом, идет об идее поколения; не геометрия, не арифметика, а срок жизни поколения, событие, равное жизни одного долгожителя,- вот самая естественная и конкретная единица измерения времени.
Видеть в такой великой, замечательной реальности, как обычай, всего лишь сгусток часто повторяемых действий-недостойно аналитического ума. Не надо путать две вещи: с одной стороны, для возникновения многих-не всех, но многих-обычаев действительно требовалось, чтобы многие люди много раз делали одно и то же, и, соответственно, то, что они делали, будет часто повторяться в жизни; с другой-уж если обычай возник как таковой, то он будет действенным в силу своей частотности. Не следует, под конец, впадать в обратную крайность, утверждая, что какое-либо действие не является обычаем, поскольку часто повторяется; скорее, напротив-мы часто делаем что-то именно потому, что это обычай.
Чтобы выпутаться из этого затруднительного положения, нам остается лишь внимательно приглядеться к себе: что же такое мы делаем, приветствуя друг друга; и, приглядевшись, мы тут же заметим, что протягиваем руку вовсе не потому, что это часто делают все вокруг. Если бы это было так, то стоило бы одному из нас однажды, поддавшись настроению, отказаться от приветственного церемониала, и, на фоне обычного поведения остальных людей, его поведение выглядело бы как редкий случай, исключение, но с ним самим при этом ничего бы не произошло. Казалось бы, все проще простого: каждый день мы говорим друг другу "здравствуйте". Однако мы знаем, что если как-нибудь, встретив на улице или где-нибудь в публичном месте приятеля, мы не скажем ему "здравствуй" и не протянем руки, то он обидится и его обида будет иметь для нас неприятные последствия; в лучшем случае он посчитает нас плохо воспитанными, но последствия могут оказаться и более серьезными. Увы! Речь идет уже не просто о частом повторении какого-то действия, но о вашей привычке, от которой вы вдруг решили отказаться,-в ход идут "высокие слова", и оказывается, что "остальные"-это неопределенная, расплывчатая совокупность, тоже входящая в понятие "люди",-что остальные заставляют нас приветственно пожимать руку, и не просто заставляют, а навязывают нам это силой, под угрозой морального насилия, за которым всегда-и это важно отметить,-пусть рядом или вдалеке, но всегда маячит возможность насилия физического.
Еще не так давно в Европе стоило кому-нибудь не оказать при встрече должных знаков внимания-и в ответ он автоматически получал пощечину, а назавтра должен был биться с противником на шпагах или пистолетах. Поэтому я и предупредил: в ход пошли "высокие слова"...
Следовательно, обычай существует в моем представлении в виде угрозы насилия, карательных акций, которые остальные могут предпринять в отношении меня. Но любопытно, что то же самое происходит и с ними, поскольку каждый из них также сталкивается с обычаем в виде угрозы со стороны остальных, с той лишь разницей, что теперь в числе остальных для него оказываюсь я, поскольку я, сам того не замечая, успел превратиться в одного из них.
Итак, перед нами еще одно свойство социального факта: насилие, угроза которою при этом не исходит от какого-либо конкретного человека; скорее наоборот, каждый конкретный человек постоянно сталкивается с реальным или возможным насилием со стороны остальных.
Именно в таком качестве впервые появляется в нашей жизни "социальное". Оно воздействует скорей на наши стремления, чем на рассудок. Мы хотим или не хотим чего-то и вдруг обнаруживаем, что не можем сделать этого; не можем потому, что на нашем пути стало нечто более сильное, более властное, чем мы, нечто, что подавляет и обуздывает наши желания. И эта сила, проявляющаяся в основном косвенно под видом разного рода моральных санкций и акций, могущих на нести нам моральный ущерб, и при этом всегда, напоследок, угрожающая нам физической расправой; эта сила, а следовательно, нечто грубое, физическое, что, как мы увидим, и действует жестко, грубо; сила, никому не принадлежащая, бесчеловечная и, в этом смысле, подобная первобытным силам природы, таким, как молния или смерч, ураган или землетрясение, как сила тяготения, движущая безжизненное тело звезды по орбите,-эта сила и называется "социальной властью". Действует же "социальная власть" посредством принудительных мер-"обычаев".
Когда я впервые сказал, что рукопожатие- действие бессмысленное, кто-нибудь из вас наверняка подумал: нет, ведь, протягивая друг другу руки, люди могли убедиться, что каждый из них не вооружен. Однако хочу на это заметить, что, когда сегодня мы отправляемся на какое-нибудь публичное торжество или ученое собрание, нас вряд ли тревожит мысль о том, что наши знакомые явятся туда с копьями, дротиками, кинжалами, стрелами или.
boomerangs (Бумеранги (англ.).)*. Безусловно,
мой воображаемый оппонент хотел сказать, что этот страх, естественно, идет из прошлого. Действительно, в смутные, далекие от нас времена люди испытывали подобный страх и поэтому при встрече вели себя именно так, что имело для них смысл так же, как для меня-остановить занесенную надо мной руку убийцы. Но даже если мы примем это замечание в счет, из него следует лишь то, что когда-то рукопожатие имело смысл, которого оно лишено сегодня. И тем не менее замечание это позволяет нам обнаружить нечто очень важное: некоторые социальные факты, такие как приветствие-в дальнейшем мы увидим, насколько это относится ко всем,-характеризуются не только тем, что они лишены смысла, но и еще одним, более печальным обстоятельством-тем, что они этот смысл имели, а потом утратили. Если это так, то это значит, что утрата смысла является для обычаев определяющей; а следовательно, будучи некогда межиндивидуальными и понятными человеческими действиями, действиями одушевленными, а затем начисто лишившись смысла, они стали механистичными, автоматическими, как бы минерализовались, стали неодушевленными. Они были неподдельными актами человеческого бытия, которые затем превратились в пережитки, окаменелости. В этом смысле я и говорю о минерализации. Думается, слово "пережитки" впервые приобретает в таком контексте новое и исчерпывающе точное значение. Поскольку пережитки-это уже не живая жизнь, а ее гниющий труп, ее ископаемый скелет.
Мой воображаемый оппонент, на самом деле, спутал приветствие, действительно лишенное смысла, с теорией о происхождении этого факта, теорией, созданной, как и любая теория, для осмысления данного факта и не имеющей никакого значения, как только человек перестает теоретизировать, чтобы поздороваться с приятелем;
Однако странно, что приветствие не имеет своей, правильно разработанной теории. Это показывает, в каком состоянии находятся социологические исследования вообще, поскольку ни на одном языке до сих пор не существует ни одной книги, посвященной приветствию, и лишь в очень немногих найдутся хотя бы небольшие отрывки специально на эту тему; насколько мне известно, нет также ни одной журнальной статьи, которая попыталась бы хоть как-то приблизиться к разрешению этой проблемы, если не считать трех абсолютно бессодержательных страничек, опубликованных семьдесят лет назад в Англии под названием "On Salutations" (О приветствии (англ.).)*.
Единственное, что было написано на интересующую нас тему до сего дня,-это одна из глав в "Социологии" Спенсера; несколько страниц в книге Айеринга "Правовое понятие умысла", небольшая статья в "Британской энциклопедии", а также статья в "Американской энциклопедии социальных наук", да, правда, еще бесчисленные, туманные и донельзя нудные социологические "трактаты" в несколько строчек, заполонившие прессу.
Так вот, единственное осмысленное и остроумное из всего, что было высказано по поводу нашей темы и что с некоторыми незначительными оговорками можно было бы принять за истину,-это рассуждения, которыми вскользь делится с нами Спенсер, и я не понимаю, почему никто не обратил на это внимание.
Спенсер, с его биологическим подходом, рассматривает рукопожатие, то есть нашу сегодняшнюю форму приветствия, как остаточную форму, рудимент еще более древнего церемониального действа. Рудиментом в биологии называется часть органа, который не окончательно исчез или трансформировался, а, напротив, став ненужным и атрофировавшимся, уменьшился до размеров этой своей части. Таково наше рудиментарное третье веко. Для рудимента-и в зачаточной, и в остаточной форме-характерно то, что, по причине своей недоразвитости, он не может выполнять функции, которые предназначен был выполнять орган, рудиментом которого он является.
Исходя из такой предпосылки, Спенсер выстраивает цепочку форм приветствия-не всех, но по крайней мере значительного их числа,-стремясь к тому, чтобы каждое последующее звено минимально отличалось от предыдущего. Так, сохраняя относительную непрерывность, он переходит от одной формы к другой, причем если разница между соседними звеньями незначительна, то между первым и последним она огромна. Подобный метод выстраивания почти непрерывных цепочек еще со времен позитивизма является в биологии общепринятым.
Теперь посмотрим, каким путем подводит нас Спенсер к "рукопожатию".
Приветствие-жест смирения побежденного, обращенный к победителю. Победив врага, первобытный человек убивал его. Мертвое тело жертвы лежало на земле перед победителем, ожидая съедения. Но манеры дикаря становились все более утонченными, и, перестав убивать побежденных врагов, он начал обращать их в рабство. Признавая себя покоренным, в знак благодарности за то, что ему дарована жизнь, раб притворяется мертвым, то есть простирается ниц перед победителем. Поэтому по форме первобытное приветствие имитировало мертвое тело, труп. Последующий процесс свелся к процессу постепенного распрямления фигуры простертого на земле раба: сначала он становится на четвереньки, затем на колени и, соединив ладони, протягивает руки к своему господину в знак того, что он сдается, препоручает себя ему.
Добавлю, поскольку Спенсер, естественно, умалчивает об этом, что препоручение себя господину и есть то, что римляне называли "in manu esse"; то самое "manus dare", которое означает "покоряться", "сдаваться"; это "manu cipio", превратившееся затем в "manu-cipium"-"раб". Человека, отдавшегося в руки своему повелителю, римляне называли "mansuetus"- "прирученный", "одомашненный", "смирный". Стоящая над человеком власть делает его ручным, из дикого зверя, каким он был, превращает в смирное, покорное существо.
Но вернемся к Спенсеру. Теперь приветствие уже не жест побежденного, обращенный к победителю, а повсеместная манера, принятая в отношениях между ниже-и вышестоящими. Нижестоящий, стоя перед вышестоящим, целует его руку или, как говорили раньше, "прикладывается" к его руке. Но наступают более демократичные времена, и вышестоящий, из ложной или из искренней скромности, противится такому проявлению низкопоклонства. Черт возьми! Все люди-братья! И что же дальше? А дальше я, нижестоящий, взяв руку вышестоящего, подношу ее к губам с намерением поцеловать; он противится и выдергивает руку; я настойчиво тяну ее на себя, он-на себя, и из этой борьбы, похожей на сценку из фильма с Бастером Китоном, рождается наше элегантное рукопожатие-остаточная, или рудиментарная, форма приветствия, по Спенсеру.
Объяснение, надо признаться, остроумное, но, помимо этого, оно и весьма недалеко от истины. Единственное слабое место этой версии в том, что цепочка близких друг другу форм выстраивалась гипотетически и примеры для нее брались произвольно из разных времен и у разных народов, вместо того чтобы изучить формы приветствия исторически, то есть показать не только близость одной формы к другой, но и указать для каждого случая точный исторический прецедент, из которого возникла данная форма.
Но в чем нет сомнения, так это в том, что современное рукопожатие-пережиток, живой рудимент, и, даже будучи конкретным действием, оно лишено того смысла, каким обладает любое целенаправленное действие, воспринимаемое нами во всей полноте его значения. В этом легко убедиться на следующем примере:
когда мы встречаем на улице человека, достаточно хорошо нам знакомого, то вместо того, чтобы, как обычно, снять шляпу, лишь слегка прикасаемся кончиками пальцев к ее полям, упрощая таким образом форму приветствия. От этого рудимента, который вскоре тоже исчезнет, до тех замысловатых арабесков, что выписывали в воздухе пышными плюмажами своих барочных шляп версальские кавалеры при Людовике XIV, путь не менее долгий, чем до Типперери. Начиная с той эпохи вплоть до сегодняшнего дня, а может быть, и на протяжении всей истории, начиная с ее истоков, человечеством правит закон, который я называю "законом убывающей церемонности". Скоро мы увидим, на чем он основан.
Теперь же нам предстоит вывести из всего сказанного нечто гораздо более серьезное, нечто неоценимо важное для гуманитарных наук.
Как мы установили, нам нередко приходится обмениваться рукопожатиями с нашими знакомыми, и делаем мы это, чтобы они на нас не обижались, но почему именно таким образом можно избежать взаимных обид, как мы установили, мы не понимаем. Вполне целенаправленное действие, по крайней мере в данном случае, является для нас, его исполнителей, непонятным. Однако, реконструируя предысторию этого действия, мы выясним, что некоторые из его предшествующих форм обладали вполне определенным, умопостигаемым смыслом для тех людей, среди которых они были распространены, и даже для нас с вами, если мы представим себя участниками одной из возникавших в древности ситуаций. И стоило нам найти одну из таких понятных для нас форм, как все последующие, вплоть до нашей, остаточной, автоматически приобретали смысл.
С другой стороны, говоря о форме приветствия, для нас с вами устаревшей, но еще бытующей среди многих народов, при которой нижестоящий влагал соединенные ладони в руки вышестоящего, я хочу подчеркнуть, что и превосходство, и право собственности, и владычество по-латински обозначались выражениями "in manu esse" и "manus dare", откуда и происходит испанское слово "mandar"-"повелевать". Ведь когда мы произносим это слово, употребление его так или иначе обусловлено содержанием разговора, который мы ведем, или письменного текста, который мы составляем; но никто, кроме лингвистов, не понимает, каково внутреннее, скрытое значение слова "повелевать". Для того чтобы его расшифровать, а не просто повторять, не понимая его значения, нам пришлось проделать с ним в точности то же самое, что и с феноменом приветствия: восстановить его предшествующие лингвистические формы, чтобы добраться до той, которая была бы нам понятна. "Manus" по-латыни "рука", причем именно как символ силы и власти. Повелевать, как мы еще увидим, всегда значит обладать для этого достаточной силой и властью. Старая форма раскрыла нам остаточное, атрофированное значение, как мумия в саркофаге дремлющее в звуковой оболочке расхожего и непонятного нам слова "повелевать". Операция по воскрешению с помощью таких наук, как фонетика и семантика, в мертвом, лишенном души сегодняшнем слове действенного, животрепещущего смысла, который оно имело когда-то,-операция эта называется этимологическим анализом.
И вот тут в глаза нам бросается чрезвычайно важная вещь: оказывается, что не только словам присуще исключительное право иметь свою этимологию, но и что все человеческие поступки ее имеют, поскольку все они в большей или меньшей степени являются обычаями, а ставший обычаем поступок-это не что иное, как человеческое действие, механически навязываемое индивидууму коллективом; это существующий по инерции пережиток, и никто не сможет обосновать его и точно предсказать срок его жизни. Теряя смысл в силу своей частой употребимости, отчисляя проценты этого смысла обычаю, он в то же время видоизменяется, доходя до абсолютно непонятных, остаточных форм. Слова имеют этимологию не потому, что они слова, а потому, что они-обычаи. И это заставляет нас признать и открыто заявить о том, что человек, по самой сути своей, потому, что ему неизбежно суждено быть членом общества, является этимологическим животным. А в таком случае и вся история есть не что иное, как огромная этимология, грандиозная система этимологии. Поэтому-то и существует история, и она необходима человеку постольку, поскольку это единственная дисциплина, которая может раскрыть смысл того, что человек делает, а следовательно, и того, что он есть.
И вот перед нами, поглощенными кропотливым анализом такого скромного явления, как приветствие, совершенно неожиданно словно распахнулось окно, за которым открывается самая широкая панорама гуманитарных наук, никогда еще не виданных в таком ракурсе: всемирная история как гигантское этимологическое древо. Этимология-конкретное название того, что в плане более абстрактном я привык называть "историческим разумом". Но теперь вернемся от этой, столь обширной темы к нашей, мелкой и незначительной. Все, что я до сих пор говорил о происхождении современного рукопожатия, излагая и одновременно дополняя мысль Спенсера, может быть принято только как самая общая, схематичная модель действительного и точного объяснения этого феномена. Спенсер чересчур просто смотрел на вещи. Из его теории следует, что изначально приветствие было жестом поклонения нижестоящего вышестоящему. Но ни сложная церемония приветствия у туарегов, длящаяся без малого час среди великого безлюдья пустыни, ни приветствие североамериканских индейцев, которые, встречая представителя другого племени, для начала выкуривают с ним трубку-так называемую "трубку мира", не подразумевают неравенства. Следовательно, есть и приветствия, изначально уравнивающие людей. Даже нашему приветствию, которое действительно скорее всего возникло из неравноправного общения, присущ оттенок уравнивающего людей радушия, и он до сих пор ощутим, хотя механистичность и автоматизм почти вытравили из приветствия его искреннюю радушность.
Отметим также, что приветствие может быть обращено не только к лицу, но и к вещи, к символическим предметам, к знамени, распятию, к мертвому телу, свершающему свой последний траурный путь. В каком-то смысле всякое приветствие служит данью уважения, то есть знаком внимания, и небрежность соблюдения этого обычая обидна именно потому, что подразумевает обратное, то есть невнимание. Таким образом, можно сказать, что приветствие-это одновременно дань уважения и проявление радушия. Поэтому следует помнить не только о приветственных жестах, но и о словах, которые обычно произносятся по этому случаю. В народе басуто приветствуют своего вождя так:
"Tama sevaba!"-"Приветствую тебя, дикий зверь!" Для них это самое приятное. Каждый народ, как мы еще увидим, питает склонность к чему-то своему; басуто питают склонность к зверям. Араб скажет "salaam alei-kun"-"мир тебе", выражение, восходящее к еврейскому "sehalom" и перешедшее в христианский обряд под видом лобзания и латинского "pax vobiscum" (Мир вам (лат.).)*. Римлянин говорил "salve", то есть "будь здоров", и отсюда испанское слово "здороваться", а грек-"khaire"- "радости тебе желаю". Мы желаем нашим близким доброго дня, доброго вечера, доброй ночи- выражения, первоначально имевшие значения заклинаний. А в Индии, к примеру, приветствуя человека утром, его спрашивали: "Не слишком ли беспокоили вас комары этой ночью?"
Но все эти жесты и слова, используемые для приветствия и выражающие покорность, смирение, уважение, радушие, могут встречаться и на самом деле встречаются в общении между людьми на каждом шагу, при этом не неся в себе того, что так характерно именно для приветствия. Суть приветствия проявляется в чем-то сугубо формальном, а именно: это первое, что мы делаем, встречаясь с людьми, делаем прежде, чем сделать все остальное. Таким образом, это действие вступительное, начальное, инкоактивное; и даже не столько действие, сколько прелюдия к нашим последующим действиям в отношении ближнего.
Не является ли в высшей степени загадочным, что все наши поступки мы должны предварять этим действием, которое, не будучи само по себе ни осмысленным, ни полезным, выполняет вследствие этого чисто орнаментальную функцию?
Чтобы разгадать скрытую в приветствии загадку, отвлечемся от общих форм его бытования в нашем обществе и понаблюдаем за его легкими изменениями в большую или меньшую сторону, иначе говоря, за тем, кого мы приветствуем более формально, тщательно воспроизводя приветствие во всей его полноте, и, наоборот, за тем, в каких ситуациях мы бессознательно чувствуем, что можем свести приветствие к минимуму или даже совсем избежать его.
Оставим в стороне случаи, когда, приветствуя людей, вызывающих у нас глубочайшее восхищение и уважение, мы, строго говоря, превращали приветствие в повод для выражения наших чувств, а следовательно, в нечто, что не является в собственном смысле слова приветствием. За исключением таких случаев, мы меньше приветствуем тех, кто нам ближе, наших друзей и родственников, тех, кто является для нас более конкретным, определенным индивидуумом; и напротив, наше приветствие более формально, ближе к эталону соответственно тому, чем дальше от нас эти люди, чем менее они для нас определенны, вплоть до тех случаев, когда индивидуумы, о которых идет речь, превращаются для нас в абстракцию, в некоего отвлеченного индивидуума, или, иначе выражаясь, в индивидуумов, наделенных лишь общеродовыми человеческими чертами, поскольку мы их почти не знаем и они для нас лишены конкретной индивидуальности.
Это означает, что когда мы хорошо знаем человека и даже при отсутствии обычаев можем предвидеть его поведение, то чувствуем, что необходимость в приветствии отпадает, но оно становится тем обязательнее, чем меньше человек является для нас конкретной, индивидуальной жизнью, данным человеком и, соответственно, чем больше является он одним из многих, одним из людей. Теперь мы видим, что слово "люди" обозначает абстрактного индивидуума, то есть индивидуума, лишенного своей единственной и неповторимой индивидуальности, некую неопределенную личность, дезиндивидуализированного индивидуума, в конечном счете "квазииндивидуума".
Так вот: поскольку ни мы не знаем, что представляет из себя этот квазииндивидуум, с которым мы встретились, и не можем предвидеть, как он поведет себя в отношении нас, ни он не может предвидеть нашего поведения, поскольку в его глазах мы тоже лишь квазииндивидуумы, то по причине этого взаимного неведения, прежде чем как-то повести себя в отношении друг друга, мы должны обоюдно выразить свою готовность принять те нормы поведения, ту систему обычаев, которая действует в данной части земного шара. Это предоставляет нам ряд прочных опорных точек, переводит наше взаимодействие и наше общение в надежную колею. В конечном счете, пожимая друг другу руки, мы выражаем обоюдное стремление к миру и общению, социализируемся с другим человеком. Приветствие североамериканских индейцев, о котором я недавно упоминал, состояло в том, чтобы выкурить на двоих одну трубку, называвшуюся "трубкой мира"; однако таков глубинный смысл любого приветствия.
В прошлом, когда устоявшегося репертуара обычаев, охватывающего широкую территорию, еще не существовало, возможности поведения другого-скажем, квазииндивидуума, которого встречает в пустыне туарег,-были безгранично разнообразны и не исключали даже грабежа и убийства; потому-то так и сложны приветствия туарегов.
Человек-об этом не следует забывать-был диким зверем и потенциально в той или иной степени продолжает им оставаться... Отсюда следует, что сближение двух людей всегда могло обернуться трагедией. То, что сегодня кажется нам таким простым и понятным-приближение одного человека к другому,-еще до недавнего времени было сложным и опасным делом. Поэтому следовало изобрести технику такого сближения, которая затем видоизменялась на протяжении всей истории человечества. Эта техника, совокупность приемов сближения и есть приветствие.
Любопытно и то, что параллельно приветствие упрощалось: в то время как приветствие туарегов начиналось на расстоянии ста метров и представляло из себя сложнейший церемониал, длившийся полчаса, наше рукопожатие-это почти до предела сокращенный вариант, стенограмма приветствия. Итак, нам удалось расшифровать этот ребус, загадку рукопожатия и приветствия в целом, и мы видим, что оно ничего не означает само по себе; оно не есть какое-либо определенное действие, само по себе лишенное конкретной значимости, напротив, приветствие-это декларация того, что мы готовы подчиниться общепринятым обычаям; это-наш первый шаг в общении с людьми, шаг, которым мы обоюдно заявляем о готовности принять все прочие обычаи, имеющие силу в данной социальной группе; поэтому само приветствие не есть какое-либо положительное действие, какой-либо имеющий вполне самостоятельный и целесообразный смысл обычай, нет, это обычай, символизирующий все остальные, это обычай обычаев, знак принадлежности к определенному племени. Повод более чем достаточный, чтобы избрать именно его как пример социального вообще. Но если это так, то как объяснить, что в последние годы во многих количественно очень значительных обществах, среди многих народов неожиданно отказались от приветственного рукопожатия и вместо него угрожающе поднимают в воздух сжатый кулак или вытягивают вперед руку, наподобие того, как это делали римские milites (Воины (лат.).)*? Ведь очевидно, что эти приветственные жесты, в отличие от прежнего, не призывают к мирному единству, к тому, чтобы социализироваться, солидаризироваться с другими, а наоборот-бросают вызов.
Не разрушает ли этот факт всю с таким трудом возведенную нами теоретическую постройку? Но не будем спешить на защиту нашей теории-лучше еще немного пофантазируем, выдвинем еще одну гипотезу, суть которой я постараюсь изложить в максимально сжатой форме. Наше допущение-или фантазия- одним разом поможет нам объяснить многое.
Допустим, что все члены какого-либо сообщества считают, каждый сам по себе, что подавать руку глупо-допустим, потому, что это антигигиенично,-и что, следовательно, всем следует отказаться от такой формы приветствия. И все же, несмотря на это, обычай останется неприкосновенным; несмотря на свой образ мыслей, каждый будет по-прежнему подавать другому руку при встрече; обычай будет, как и раньше, оказывать на людей безличное, грубое, механическое воздействие. Чтобы этого не произошло, нужно, чтобы люди поделились друг с другом своим мнением; иными словами, чтобы каждый, в конце концов, узнал, что остальные тоже настроены против рукопожатия. Но не будет ли это означать, что на смену одному обычаю пришел другой? В новой ситуации тот, кто будет подавать руку при встрече, выпадет из действия нового обычая, гласящего: "Не подавать руки", и разница будет лишь в том, что новый обычай будет казаться всем более осмысленным, чем его предшественник.
Без какой-либо патетики, с сухой наглядностью всякой схемы сказанное воспроизводит абстрактную модель зарождения любого обычая, того, как он перестает бытовать и как сменяется другим. На этом примере мы с еще большей ясностью видим, сколь далеко простирается загадочная сила обычая, который существует лишь в индивидуумах, благодаря им и, однако же, подавляет их как безличная, механистическая сила, как некая физическая реальность, помыкающая и манипулирующая ими, как безвольными, инертными телами. Упразднить обычай не под силу одному человеку: мне, тебе, ему. Чтобы уничтожить его, надо немало потрудиться-не меньше, чем для того, чтобы сровнять с землей холм или возвести пирамиду. Надо бороться за каждого индивидуума, завоевывая всех остальных, ту расплывчатую данность, имя которой- "остальные". В наше допущение, в виду его крайней упрощенности, вкрались две неточности, которые теперь следует исправить. Первая такова: я сказал, что для того, чтобы упразднить приветствие в среде собравшихся, достаточно общего согласия. Но дело в том, что обычаи как таковые складываются не в пределах какой-либо узкой, ограниченной общности; самое большее, они зарождаются в ней. В конечном счете обычаи складываются в пределах больших, в той или иной степени многочисленных общностей-обществ; при этом для установления обычая общее согласие вовсе не необходимо. Более того, никогда еще установление обычая не сопровождалось непременным согласием всех. членов общества. Да и дело здесь не в согласии. Заблуждение XVIII века как раз и состояло в том, что считалось, будто общество и его основополагающие функции - обычаи - складываются благодаря соглашению, договору и т.д. Достаточно того, чтобы определенное число людей-понимая, что они делают или нет намеренно или непреднамеренно,- пришли к общему соглашению. Но какое число? Большинство? Так ошибочно полагают сторонники майоритарного подхода: иногда это действительно большинство, но в других случаях-и почти всегда-это именно меньшинство, быть может даже относительно многочисленное, которое, приняв в своей среде определенную норму поведения, затем, загадочным образом- описание механизма этого процесса отняло бы слишком много времени,-достигает того, что эта норма, до того существовавшая только в узком, частном, избранном кругу, превращается в страшную, неумолимую социальную силу-обычай.
Итак, дело здесь не в количестве. Иногда один только человек может больше способствовать установлению обычая, чем если бы обычай этот был одобрен и принят миллионами людей. Весь мир сегодня носит пальто потому, что однажды, примерно в 1840-м, а может быть, 1850 году, когда граф д'Орсе, живший в Лондоне французский dandy (Денди (англ).)*, верхом на своей изящной серой в яблоках кобыле возвращался с бегов, пошел дождь, и граф попросил у попавшегося ему навстречу рабочего его робу с рукавами, в какой ходил в те поры самый бедный английский люд. Так появилось пальто, поскольку д'Орсе считался самым элегантным человеком в Лондоне, а слово "элегантный" происходит от глагола "выбирать", то есть "элегантный"-это умеющий выбрать. И уже через неделю по всей территории Британских островов запестрели пальто, которые сегодня носит весь мир.
Дело не в количестве, а в удивительном феномене-самом важном в социологии, а отсюда и в истории,-который я называю феноменом "коллективной правомочности".
Теперь пора внести поправку в наше гипотетическое допущение. После того как каждый из собравшихся узнал, что не только он, но и все остальные-против <