IX. Размышление о приветствии

Путь, на который мы вступили с целью узнать, что же такое на самом деле общество, социум, завел нас в тупик.
Вспомните: отправной нашей точкой было недоверие, которое вызвали у нас ученые-социологи, поскольку никто из них не уделил достаточно пристального внимания простейшим явлениям общественной жизни. С другой стороны, мы обратили внимание, что повсюду вокруг нас-в книгах, в прессе, в быту-с самой беспримерной безответственностью ведутся разговоры о нациях, народах. Государстве, законе, праве, социальной справедливости и т.д. и т.п., причем никто из говорящих не имеет даже мало-мальски точного понятия обо всех этих вещах. Поэтому мы решили, на свой страх и риск, установить возможную истину касательно этих реальностей, для чего нам показалось наиболее целесообразным обратиться к самим вещам, стоящим за этими словами, избегая по возможности чужих трактовок и толкований. От идей и понятий мы решили перейти к самим реальностям. Поэтому нам пришлось вернуться вспять-к изначальной реальности, изначальной в том смысле, что именно в ней должны появляться и обнаруживаться все прочие. Какой изначальной реальностью служит наша жизнь, жизнь каждого в отдельности?
Все, что претендует быть реальностью, должно проявиться в нашей жизни. Среду, в которой проявляются реальности, мы назвали Миром, исконным миром, в котором живет каждый, и, поскольку жизнь его проистекает именно в этом мире, мир этот для него самоочевиден, в нем нет тайн и чудес. Нашим следующим шагом было составить классификацию всего существующего в этом мире, классификацию, нацеленную на обнаружение реальностей, вещей, фактов, к которым в строго научном смысле были бы приложимы Далекие от подобной строгости слова "общество", "социум", "социальность". Наше расследование помогло выявить большие группы вещей, предметов, явленных нам в нашем мире и составляющих среду нашего обитания; это минералы, растения, животные и люди. И, только столкнувшись с этими последними и обнаружив в них существ, способных реагировать на наши действия, причем на том уровне и в том диапазоне, который соответствует широте и разнообразию наших действий, а следовательно, способных на полноценную взаимную реакцию,-только тогда мы как будто нашли действительность, которую по праву можно было бы назвать сферой социальных отношений, или контактов.
Затем на протяжении нескольких лекций мы разбирали социальный контакт в его самом абстрактном и элементарном, первоосновном виде; говорили о том, каким образом один человек появляется в поле зрения другого и, постепенно конкретизируясь, приобретая характерные черты, из абсолютно незнакомого индивидуума превращается в существо единственное в своем роде, и возникают "ты" и "я".
Далее мы заметили, что так называемым "социальным отношениям", в том буквальном смысле, какой это выражение имеет в современном речевом обиходе, присуще одно неотъемлемое качество, причем настолько очевидное, что до сих пор мы даже не обращали на него особого внимания и, соответственно, не осознали его, не выработали о нем определенного представления; качество же это такое: все наши действия и ответные реакции других людей, и составляющие в сумме так называемые "социальные отношения", зарождаются в самом индивидууме, к примеру некоем я, и направлены от одного индивидуума к другому. Соответственно, "социальные отношения", какими они виделись нам до сих пор, всегда представляли собой отношения межиндивидуальные. В данном случае не важно, знакомы или незнакомы между собой индивидуумы, вступающие в обоюдные отношения. Даже если это самый незнакомый из всех незнакомцев, мои действия учитывают, насколько возможно, его индивидуальную реакцию. Отношения между отцами и детьми, братьями и сестрами, влюбленными, приятелями, учителями и учениками, сослуживцами-все это разные типы межиндивидуальных отношений. Во всех случаях речь идет о двух людях, лицом к лицу,-действующих каждый исходя из своей индивидуальности, то есть самостоятельно и преследуя какие-то свои цели. В этом действии, или действиях, жизни их существуют в противостоянии-будь то отношения враждебные или дружеские; это со-существование, совместная жизнь. Межиндивидуальные отношения вообще типичны для человеческой жизни как жизни совместной. Действуя, каждый человек словно всплывает из глубин изначального одиночества, каковым, по сути, является человеческая жизнь, и старается проникнуть в изначальное одиночество другого. Все это, как мы с вами досконально выяснили, происходит уже во вторичном пласте реальности, однако, тем не менее, сохраняет человеческую природу, а именно: собственно человеческое действие всегда обусловлено человеческой личностью. Будучи вполне определенной индивидуальностью, отец обращается к сыну тоже как к иной, но наиконкретнейшей личности. Влюбленность зарождается в самом влюбленном. Иными словами, в истинно-сокровенном его личности; при этом влюбляется он не в женщину вообще, а именно в эту женщину, и только в нее.
Предприняв столь тщательный анализ социальных отношений и назвав их-по основному свойственному им качеству-"межиндивидуальными отношениями", мы, казалось бы, исчерпали все реальности нашего мира, могущие претендовать на звание социальных; то же произошло и с большинством социологов, которым не удалось даже ступить на территорию истинно социологической науки, поскольку еще до того, как сделать первый шаг, они успели спутать социальное с межиндивидуальным, так что, похоже, и я поторопился причислить это последнее к социальным отношениям, что мы с вами совершенно ошибочно и делали до сих пор, следуя расхожему значению слова "социум" и строго придерживаясь учения величайшего социолога современности Макса Вебера. Теперь нам следует заново-и на сей раз окончательно-усвоить себе, что же такое социальное. Но, как вы еще увидите, весь кропотливый предшествующий анализ был необходим, чтобы воочию увидеть и осознать трудноуловимый феномен социального, поскольку оно, то есть социальное, проявляется- вопреки тому, что считалось раньше и было чересчур уж очевидным,-не в противоположность индивидуальному, а по контрасту с межиндивидуальным.
Даже такая небольшая неприятность, как внезапно выросшая перед нами и, не без основания, исполненная достоинства фигура регулировщика, жестом священнослужителя призывающая нас остановиться, заставляет нас внутренне вздрогнуть-и мы застываем на месте, словно ослепленные вспышкой света. "Да,-говорим мы про себя,-это что-то совершенно новое". Перед нами-новая, и престранная, реальность, на которую до сих пор мы не обращали внимания. Более того, как это ни невероятно, но-и я подчеркиваю это-не обращал внимания никто и никогда, хотя она так явственно, так очевидно каждый день окружает нас со всех сторон. Когда она на мгновение смутно мелькнула перед французским ученым Дюркгеймом, он не смог разобраться в ней и, главное, не сумел осмыслить ее, перевести на язык понятий, привести их в систему. Если кто-либо знаком с работами Дюркгейма, то я советую ему сейчас, когда мои рассуждения в двух-трех пунктах могут как бы совпасть с ходом его мыслей, тут же отвергнуть эту мнимую аналогию, иначе моя концепция окажется совершенно непонятной. Даже эти косвенные совпадения, повторяю, иллюзорны и могут лишь сбить с толку. Дальше станет ясно, что мои восприятие и осмысление новых явлений, с которыми мы будем сталкиваться теперь на каждом шагу, подводят к новому представлению о социальном, общественном, а следовательно, к социологической концепции, настолько непохожей на концепцию Дюркгейма, насколько это можно вообразить. Разница-огромная, разница- страшная, причем именно в буквальном смысле слова, поскольку социология Дюркгейма набожна, моя же может испугать.
Отношения, возникающие между нами и регулировщиком уличного движения, ничуть не похожи на то, что мы до сих пор называли "социальными отношениями". Это-не отношения между двумя людьми, двумя индивидуумами, двумя личностями. Мысль неправильно перейти улицу действительно зародилась в нас, и мы несем за нее полную ответственность. Мы приняли такое решение, сообразуясь с какими-то личными целями. Мы были, так сказать, главным действующим лицом своего поступка, и, следовательно, поступок этот будет вполне человеческим в том смысле, который мы до сих пор вкладывали в это слово. Действия же встающего на нашем пути регулировщика не зарождаются непосредственно в нем, не вызваны личными побуждениями и не направлены на нас как на конкретную личность. Быть может, как человек и личность, добряк полицейский и разрешил бы нам перейти улицу в неположенном месте, но его действия исходят, в данном случае, уже не от него; он отрешен от своей личности, а следовательно, и от своей в строгом смысле слова человеческой жизни и превращен в механизм, задача которого-по возможности меньше задумываясь над своими действиями, следить за соблюдением правил уличного движения. И если мы начнем искать главное действующее лицо, ответственное за действия регулировщика, то нам придется обратиться к своду правил, но правила-это всего лишь выражение чьей-то воли. Но чья это в данном случае воля? Кому так хочется, чтобы я соблюдал правила уличного движения? Далее нас по цепочке переадресовывают к некоей данности, которая уж никак не является человеком. Это-Государство. Именно Государство запрещает мне переходить улицу там, где я хочу. Оглядываясь вокруг, я, однако, нигде не замечаю Государства. Кругом я вижу лишь людей, отсылающих меня один к другому: полицейский-к комиссару полицейского участка, тот-к министру внутренних дел, министр-к главе государства, а тот, поскольку у него уже нет другого выхода, снова к Государству. Но кто это или что это такое-Государство? Где оно? Пусть нам его покажут! Пусть объяснят! Тщетные усилия: Государство вовсе не спешит показываться. Оно невидимо, и никто никогда не знает, где оно и какое оно. Когда нам кажется, что нам вот-вот удастся его ухватить, в руке у нас оказывается, в лучшем случае, горстка людей. Мы видим людей, правящих во имя этой скрытой от наших глаз данности, что зовется Государством; людей, которые приказывают и образуют иерархии, по ступеням которых мы нисходим или восходим-от скромного полицейского до Главы Государства. Государство-одна из тех вещей, которые современный обиходный язык определяет как бесспорно социальную, быть может самую социальную из всех прочих. Язык всегда указывал на многочисленные и разнообразные реальности, но, разумеется, никогда не давал никаких гарантий. Каждое слово, указывая нам на вещь, точнее говоря, сообщая нам о ней, показывает нам ее уже охарактеризованной, интерпретированной. Язык сам по себе-уже теория, и, возможно, теория всегда несколько отсталая, устаревшая, а в некоторых случаях и совсем уже дряхлая. Об этом речь впереди. Сейчас для нас важно, что каждое слово-сжатая и насыщенная характеристика, определение. Поэтому, показывая нам вещь, указывая на нее, направляя нас к ней-а именно такова миссия слов,-настоящий ученый, то есть ученый не только на словах, должен был бы сказать себе: "Посмотрим!" То же и в нашем случае: Государство не позволяет переходить улицу там, где мне заблагорассудится. Проклятое Государство! Государство-явление социальное. Приглядимся к нему! Но дело в том, что оно невидимо: Государство, будучи социальным, всегда прячется за людей, за человеческие существа, которые не являются, да и не претендуют на то, чтобы считаться социальными явлениями. И поскольку в точности то же самое будет происходить со всеми социальными явлениями, с которыми нам придется столкнуться, приготовимся использовать "детективные" методы, поскольку, действительно и по причинам, до которых мы в свое время доберемся, социальная реальность и все, что, строго говоря, к ней относится, по сути своей-скрытое, тайное, подставное.
Вот в чем причина, правда пока еще только провозглашенная, а не объясненная, того, что социология позднее всех появилась в числе гуманитарных наук и пока еще находится на стадии младенческого лепета.
Но помимо социального явления, именуемого "Государством", которое явилось нам в лице полицейского и за полицейского же спряталось, мы можем немедля вытащить на свет Божий и многие другие, по обыкновению своему притаившиеся социальные явления. Поскольку, если мы одеваемся так, как мы одеваемся обычно, происходит это не потому, что мы до такого сами додумались, и не по собственной воле, а потому, что принято прикрывать свое тело одеждой, или платьем, определенного фасона. Разнообразие фасонов оставляет за нами определенную свободу выбора, однако основные очертания нашего костюма-не наш каприз, а навязаны нам извне. И здесь кто-то диктует нам свои условия: одеваться так, а не иначе; и в этом случае повелевающий вновь оказывается неуловимым. Мы одеваемся именно так, потому что так принято. Таким образом, делая что-то по привычке, потому что так принято, мы делаем это, потому что так делается. Но кто делает так, что все делается именно так? И вот тут-то оказывается, что-люди. Но кто это-люди? И оказывается, что люди-это все и никто в отдельности; и здесь мы снова не можем обнаружить "автора" привычки, который бы ее выдумал и нес за нее ответственность. Когда мы переходим улицу, надеваем свою одежду, мы совершаем нечто в высшей степени странное, поскольку, с одной стороны, мы делаем это сами, и в этом смысле наши поступки человечны, но в то же время не мы являемся их главными действующими лицами и субъектами: их предрешает и осуществляет за нас находящийся в нас Никто -то есть некто неопределенный,-и в этом смысле наши поступки-не человеческой природы. Что же это за аномальная-и даже более того, сугубо противоречивая- реальность, человеческая и нечеловеческая одновременно? Однако, в конце концов, переход улицы и выбор костюма-действия внешние. Но оказывается, что если мы подведем баланс идей и мнений, с которыми и исходя из которых живем, то, к нашему удивлению, обнаружим, что до большинства из них никогда не додумывались сами, с очевидностью убеждаясь в их истинности, а слышали их со стороны и повторяли вслед за другими. Здесь вновь появляется безличное местоимение "se" (" Испанское безличное местоимение "se" в русском языке соответствует возвратной частице -ся, входящей в состав безличных глаголов.-Прим. перев.)*, за которым действительно стоит некто, но это некто не подразумевает определенного лица. Испанское "se" удивительно, необычно: за ним кроется некий никто, словно мы говорим не о том или ином человеке, а о человеке никаком. Понятна ли моя мысль? Надеюсь, что нет, поскольку понять ее действительно непросто. И я снова вспоминаю ту дендистскую -а дендизм всегда высокомерен-интонацию, с какой Бодлер снисходительно-небрежно ответил на однажды заданный ему вопрос, где он предпочел бы жить: "Ах, где угодно! Везде и нигде". Точно так же "se" относится к каждому и ни к кому в отдельности. Во французском это еще более явно: в значении нашего "говорится" французы употребляют выражение "on dit". В роли безличного местоимения здесь выступает слово "on"-а, как известно, оно-усеченное остаточное латинское "homo", то есть "человек",-и, таким образом, дословно переведя значение "on dit", мы получим: человек, который не является определенным человеком; поскольку же человек-это всегда данный, тот или иной человек, то "on"-это человек, который человеком не является. В противоположность личным грамматика называет местоимение "on" безличным. Но человек, будучи человеком, всегда личность, и человеческие поступки, как мы уже говорили, всегда носят личностный характер. Но здесь мы сталкиваемся с человеком безличным-"on", "se",-который делает то, что делает-ся, и говорит то, что говорит-ся, а следовательно-с человеком не-человеком. И когда мы делаем то, что делается, и говорим то, что говорится, в нас действует и говорит, являясь нами, эта противоречивая данность, это странное, нечеловеческое "se".
Таково это явление во всей его непреложности; такова новая реальность, с которой мы неизбежно сталкиваемся. Теперь речь о том, способны ли мы понять ее, уяснить ее до конца во всей ее полноте. В любом случае будет неправомерно замалчивать или отрицать ее-настолько она самоочевидна, несмотря на ее скрытый характер.
Для начала я предлагаю проанализировать один социальный факт и на его примере попытаться проникнуть в самую суть вопроса.
Допустим, кто-то из нас собирается в гости к своему знакомому, где, как ему известно, он встретится с несколькими также знакомыми ему людьми. Повод, по которому вы встречаетесь,-неважен, поскольку носит сугубо личный, частный характер. Будут ли это просто именины, cock-tail (Коктейль (англ))*, то, что называется "званый обед" или сбор, на котором вы хотите, в тесном кругу, обсудить какое-то дело. Я отправляюсь на эту встречу по своей воле и собираюсь делать там то-то и то-то, что лично меня интересует. Это "то-то и то-то" может сводиться к одному или к более сложной серии действий. В данном случае это нас не интересует. Важно учитывать, что все, что я собираюсь делать, обусловлено моими собственными замыслами, планами и имеет лично для меня вполне определенный смысл. И даже если другие будут делать то же, то все равно я буду делать это для себя, буду самостоятельным источником этих выношенных мною мыслей и действий. Таким образом, эти поступки будут обладать двумя наиболее характерными, отличительными свойствами человеческого поведения: они рождены моей волей, я в полной мере их "автор", и в то же время они ясны для меня: я понимаю, что я делаю и зачем.
И вот тут-то происходит удивительная вещь. Что я делаю, как только вхожу в дом, а затем в комнату, где собрались мои друзья и друзья хозяина? Каким будет мое первое действие, предваряющее все остальные, подобно первой ноте в общей мелодии моего поведения? А будет оно весьма диковинным, поскольку я вдруг ловлю себя на том, что по очереди подхожу ко всем присутствующим и, взяв руку каждого в свою, сжимаю и долго трясу ее, прежде чем отпустить. Это осуществляемое мною действие называется приветствием. Но разве за этим я сюда пришел? Чтобы пожимать и трясти чужие руки, а они в ответ пожимали и трясли бы мою? Нет. Это действие не относится к числу предусмотренных лично мною. Я не обдумывал его заранее. Не придавал ему особого значения. Не стремился к нему страстно. Даже, может быть, оно мне вообще неприятно. Таким образом, оно исходит не от меня, хотя именно я произвожу его, осуществляю его на практике.
Так что же такое приветствие? Для меня это настолько не важно, что я вообще не соотношу его с теми людьми, которым пожимаю руку, равно как и они не соотносят его со мной. Все, что было сказано выше- для чего, собственно, оно и было сказано,-позволяет совершенно наглядно понять, что акт приветствия не принадлежит к межиндивидуальным, межчеловеческим отношениям, хотя, разумеется, оба пожимающие друг другу руки-люди. Субъектом нашего приветствия, ответственным за него, не являемся ни ты, ни я, а некто, или нечто, "X", который обволакивает нас обоих, находится как бы над нами. Здесь-единственная щелочка, через которую в церемониал приветствия может просочиться что-то индивидуальное, и я действительно почти бессознательно позволяю тайно примешаться к этому ритуалу двум-трем характерным черточкам. К примеру, я могу обменяться крепким рукопожатием или едва-едва пожать протянутую мне руку, долго трясти ее или тут же выпустить, почти отдернуть. И в самом деле, каждый раз мы подаем руку для приветствия несколько по-разному. Но эти эмоциональные, скрытые, индивидуальные оттенки уже не относятся к приветствию как таковому. Следовательно, речь идет лишь о легком узоре, которым я могу расцветить основную канву приветствия. Жесткая, устоявшаяся, привычная схема приветствия состоит в том, чтобы взять чужую руку в свою, пожать ее-не важно, насколько сильно,-потрясти и отпустить.
Сейчас я, прежде всего, хочу, чтобы каждый из вас забыл все, что он знает о приветствии, и сосредоточился бы на том, что происходит с ним, причем именно с ним самим, когда он приветствует кого-нибудь и это приветствие настолько же ясно и понятно для него, как всякий другой переживаемый им жизненный момент. Давайте попробуем избежать разного рода гипотез, предположений, какими бы завлекательными они ни казались, и с научной строгостью понаблюдаем за тем, что происходит во время приветствия. Только такие радикальные меры помогут нам избежать ошибок.
Таким образом, постоянно держа в уме то, что происходит с нами, когда мы приветствуем кого-то, попытаемся выделить и осмыслить наиболее характерные черты этого нашего действия. Во-первых, это действие, производимое мною, человеческим существом. Во-вторых, хотя я его и произвожу, но не я его выдумал, не я изобрел, а попросту повторяю его за другими, за теми людьми, которые также его производят. Оно приходит извне, но, не зарождаясь во мне, оно также не зарождается в каком-либо ином конкретном индивидууме. Каждый из этих индивидуумов тоже перенимает его от других, копируя то, что делается окружающими его людьми. А потому происхождение этого действия внеиндивидуально; оно не исходит ни от меня, ни от тебя, ни от кого-либо определенного. В-третьих, не только ни ты, ни я не творим это действие сами, не только копируем его вслед за другими, не только не совершаем его по своей прихоти, но и, более того, часто я совершаю его против своей воли, и, думается мне, что и с тобою и со всеми вами иногда случается подобное. В-четвертых, как то следует из сказанного, я, будучи человеческим существом, произвожу действие, лишенное двух неотъемлемых свойств любого, в строгом смысле слова, человеческого действия, а именно: быть плодом умственных усилий субъекта и диктоваться его волей. Таким образом, поведение человека в данном случае больше напоминает бездушные движения автомата.
Но дальше-хуже, поскольку выясняется, что это мое действие, состоящее в обмене рукопожатиями, действие, о котором я и не думал, идя в гости, не только не плод моей мысли или желания, но и-вопреки простейшей, элементарной, расхожей, привычной логике- в довершение всего мне непонятно. И в самом деле, мне непонятно, почему, встретившись с другими, не всегда хорошо знакомыми мне людьми, первое, что я должен сделать,-это взять каждого из них за руку и хорошенько встряхнуть ее. Мне, возможно несколько поспешно, возразят, что это не так, что я знаю, почему я это делаю, поскольку знаю, что если не сделаю этого, не подам гостям руки, то меня примут за человека плохо воспитанного, высокомерного, кичливого и т. д. и т. п. Это, безусловно, верно, и мы еще увидим всю важность данного момента. Но именно в этом вопросе принципиально важно избежать путаницы. Мне понятно, я знаю лишь, что должен сделать это, но мне непонятен смысл того, что я должен сделать. Когда врач берет руку больного, чтобы измерить температуру и прощупать пульс,-это понятно. Когда я отвожу руку с ножом, занесенную для удара,-это тоже понятно; но когда я протягиваю свою руку и пожимаю чужую в знак приветствия, это действие лишено для меня всякой цели и смысла. Подтверждение тому- следующий факт: если я окажусь на Тибете и тибетец в сходной ситуации покрутит головой, потянет себя за мочку уха и высунет язык, то значение этих замысловатых операций окажется для меня, мягко говоря, туманным.
Не будем сейчас отвлекаться на рассмотрение возникших за всю историю форм приветствия, большинство из которых бытует и по сей день. Главное для нас сейчас-выявить именно в нашем акте приветствия те черты, которые отличают его как действие, осуществляемое нами, человеческими существами. Две таких черты мы уже назвали. Первая: приветствие-не наша собственная выдумка, оно дано каждому из нас извне, и мы не знаем кем; иначе говоря, оно не зарождается в каком-то конкретном, определенном человеке, а заложено в каждом из ныне живущих, точно так же, как в тебе и во мне. Следовательно, это действие производится нами, не будучи нашим, и происхождение его анонимно, внеиндивидуально. Вторая: помимо внеиндивидуального характера приветствия мы совершаем его непроизвольно. Мы приветствуем друг друга не потому, что нам этого вдруг захотелось, а как бы по соглашению. К этому следует прибавить последнюю, третью черту, которую нам только что удалось установить, а именно: то, что мы делаем в момент приветствия, нам непонятно; оно, приветствие, так же необъяснимо и загадочно для нас, как какое-нибудь сокровеннейшее таинство природы. Поэтому оно- иррационально.
Сопоставляя три эти свойства, взятые в обратном порядке, мы увидим, что: если приветственный жест нам непонятен, то вряд ли он мог прийти в голову нам самим; более того, если он не имеет для нас смысла, вряд ли бы мы стремились к нему по собственной воле. Стремиться можно лишь к тому, смысл чего нам понятен. Поэтому ясно, что, протягивая руку для приветствия, мы не только не знаем, что делаем-а значит, поступаем не по-человечески,-но и, вследствие этого, приветствуем друг друга, сами того не желая, против своей воли, вопреки собственным намерениям. Следовательно, перед нами действие не только непостижимое, но и непроизвольное, а иногда осуществляемое и против воли-новое свойство нечеловеческого.
Но то, что человек делает, хотя ему этого и не хочется, хотя это ему неприятно, делается вынужденно, подневольно. И действительно, приветствие-действие вынужденное и мало чем отличается от того, когда человек падает с третьего этажа, разумеется если он понуждаем к этому только силой земного притяжения. Скоро вы увидите, что все возражения мне, которые, казалось бы, напрашиваются сами собой, отнюдь не так уж неопровержимы, как может показаться на первый взгляд.
Я прекрасно понимаю, как приятно влюбленному приветствовать свою возлюбленную; я прекрасно помню, что весь сюжет "Vita Nuova" () * и, как говорится в самой книге, всей жизни Данте вообще строится вокруг страстного желания такого приветствия; я прекрасно знаю, как влюбленный юноша, под любым предлогом, пускаясь на хитрость, стремится к тому, чтобы с трепетом почувствовать в своей руке трепетное тепло другой руки. Но это наслаждение не имеет никакого отношения к приветствию, которое само по себе никакого наслаждения не представляет; напротив, здесь мы хитрим и злоупотребляем обычаем приветствовать друг друга. Уж не знаю почему, но любовь всегда щедра на разного рода хитрые выдумки и ведет себя, как бдительный контрабандист, который никогда не упустит подходящего случая. И тот же самый влюбленный лучше других знает, какое это сомнительное удовольствие-приветствие, поскольку, прежде чем пожать руку любимой, ему, как правило, приходится пожимать и другие руки, среди которых может оказаться, увы, немало потных. Для него это также вынужденная процедура.
Да, но кто нас понуждает? Ответ один: обычай. Да, но что это за обычай, который властен нас понуждать? Что это за атлет с могучими мышцами?
Итак, мы неизбежно-лицом к лицу-сталкиваемся с новой проблемой. Нам нужно было выяснить, что такое обычай, и, как и раньше, мы постараемся проникнуть в самую суть, поскольку, хоть это и покажется невероятным, никто до сих пор не позаботился этого сделать. И мы сами, классифицируя реальности, составляющие наше окружение и наш мир, едва не прошли мимо этой, новой реальности. Но дело в том, что среди окружающих нас реальностей она-самая вездесущая и наиболее широко представленная. Ведь обычай представлен не только государственными установлениями, предписывающими нам, где положено переходить улицу, или другими бесчисленными нормами поведения, к которым обязывает нас Государство; обычай-не только в выборе одежды, диктуемом извне: он просачивается и в такие, казалось бы, беспримесно межиндивидуальные отношения, как отношения между матерью и ребенком, между двумя влюбленными, поскольку для того, чтобы общаться между собой, им не остается ничего иного, как прибегнуть к помощи языка, а язык-это безграничная система общепринятых словоупотреблений-узусов, это необъятное разнообразие общеупотребимых слов и стереотипизированных синтаксических форм. Язык навязывается нам с самого рождения, и мы учимся ему, слушая речения окружающих нас людей,-речения и составляющие язык. Но так как отдельные слова и синтаксические формы всегда несут какое-то значение, выражают идею, мнение, то людские речения, общие места складываются в то, что принято называть "общественным мнением", в необъятную систему людских мнений, которые проникают в нас, нас пропитывают, переполняют нас и тяготеют над нами.
Таким образом, едва увидев свет, мы погружаемся в океан обычаев, поскольку они представляют собой первую и самую могущественную реальность, с которой мы встречаемся: они sensu strictu и есть наше окружение, социальный мир, то есть общество, в котором мы живем. И мы видим мир людей и вещей, видим Вселенную преломленными в призме этого социального мира, мира обычаев.
И, пожалуй, стоит взять на себя труд уяснить в полной мере, что же это такое-обычай, как он складывается, что с ним происходит, когда он выходит из обихода, и в чем состоит тот бунт против обычаев, который мы обыкновенно называем преступлением.
При этом для наглядности нам следует проанализировать какой-нибудь конкретный обычай, а для этого, думается мне, больше всего подойдет как раз приветствие.