Катастрофическая реформа в России: ответственность западного научного сообщества

 

Реформы, начатые в России 15 лет назад, поставили страну на грань разрушения и причинили населению тяжелые массовые страдания. Если отставить предположения о том, что доктрина этих реформ является плодом сатанинского заговора против России, остается признать, что ее замысел включал в себя ряд ошибок фундаментального характера.

Сейчас некоторые авторы программы реформы наивно пытаются представить ее результат как следствие непредвиденных обстоятельств и чуть ли не стихийных процессов. Они отказываются от диалога и анализа дефектов философского и интеллектуального основания реформы. Это лишь усугубляет российский кризис. Роль этого философского и интеллектуального основания, в построении которого приняли участие виднейшие экономисты, очевидна, она отражена в множестве текстов, выступлений и организационных шагов. Дж. М.Кейнс [J.M. Keyenes], один из крупных мыслителей прошлого века, сказал: «Идеи экономистов и политических философов, правы они или нет, гораздо более могущественны, чем это обычно осознается. На самом деле вряд ли миром правит что-либо еще».

Одной из главных идей, положенных в основание российской реформы, сводилась к переносу в Россию западной, даже англо-саксонской, модели экономики.

Эта идея выводилась из, казалось бы, давно изжитого в просвещенном сознании примитивного евроцентристского мифа, согласно которому Запад через свои институты и образ жизни выражает некий универсальный закон развития в его наиболее чистом виде. Американские эксперты, работавшие в Москве, пишут: «Анализ экономической ситуации и разработка экономической стратегии для России на переходный период происходили под влиянием англо-американского представления о развитии. Вера в самоорганизующую способность рынка отчасти наивна, но она несет определенную идеологическую нагрузку – это политическая тактика, которая игнорирует и обходит стороной экономическую логику и экономическую историю России».^[7] Один из этих экспертов, М.Интрилигейтор [Michael D. Intriligator], предупреждает: «Запад должен осознать свою подлинную роль в провале „шоковой терапии“.

Никаких шансов на успех такая реформа не имела. Народное хозяйство любой страны – это большая система, которая складывается исторически и не может быть переделана исходя из доктринальных соображений. Выбор за образец для построения нового общества России именно Соединенных Штатов Америки – страны, созданной на совершенно иной, нежели в России, культурной матрице – не находит никаких рациональных объяснений. Трудно сказать, какие беды нам пришлось бы еще испытать, если бы у реформаторов действительно хватило сил загнать нас в этот коридор.

Сама доктрина превращения советского хозяйства в рыночную экономику западного типа была утопией у одних и блефом у других. Начиная с конца XIX века российские экономисты и управленцы все ближе подходили к выводу, что такая экономика в России невозможна уже в силу климатических условий и огромных расстояний – слишком велики издержки на жизнеобеспечение и транспорт, слишком мал прибавочный продукт и капиталистическая рента.

Английский либеральный философ Дж. Грей [John Grey] пишет то, что знали и основоположники современной русской культуры, и подавляющее большинство граждан СССР: «Значение американского примера для обществ, имеющих более глубокие исторические и культурные корни, фактически сводится к предупреждению о том, чего им следует опасаться; это не идеал, к которому они должны стремиться. Ибо принятие американской модели экономической политики непременно повлечет для них куда более тяжелые культурные потери при весьма небольших, чисто теоретических или абсолютно иллюзорных экономических достижениях».^[8]

Дело вовсе не в идеологии, речь идет об исторически заданных ограничениях для выбора модели развития. К. Леви-Стросс [Claude Levy-Strauss] сказал, что «Запад создал себя из материала колоний». Из этого следует, например, что колонии уже никогда не могут пройти по «столбовой дороге» через формацию западного капитализма, поскольку их «материал» пошел на строительство Запада. В них создается особая формация «дополняющей экономики», так что центр и периферия на деле составляют одно связанное из двух разных подсистем целое, формацию-кентавр.

Советская хозяйственная система, не имея доступа к «материалу колоний», на деле показала более высокие, чем капитализм, возможности развития производительных сил, но экономическая наука не позволила нам этого понять. Не позволила она нам увидеть и того факта, что Россия вынуждена была идти иным путем, нежели западный капитализм, и на его путь перескочить не может. Не из кого ей делать вторую часть «кентавра».

Историк Фернан Бродель [Fernand Braudel], изучая потоки ресурсов в период становления капитализма в Европе, так сформулировал этот абсолютный и жесткий критерий: «Капитализм вовсе не мог бы развиваться без услужливой помощи чужого труда». При этом очевидно, что в силу исторических обстоятельств Россия не имеет источников услужливой помощи чужого труда. Следовательно, в реальных условиях России капитализм западного типа несовместим с жизнью общества. Тот, кто уповает на возможность устройства в России рыночной экономики западного типа, должен или отвергнуть проверенный опытом постулат Броделя, или сообщить, какие источники услужливой помощи чужого труда может сегодня заполучить Россия.

Можно говорить о рациональности неолиберализма – в рамках специфической культуры Запада и его экономической реальности. Но это вовсе не значит, что постулаты и доводы неолиберализма являются рациональными и в существенно иной реальности, например, в России. Даже напротив, перенесение их социальной модели в иную экономическую и культурную среду практически наверняка лишает «их» обоснование рациональности. Это – почти очевидное элементарное правило.

К.Леви-Стросс, изучавший контакты Запада с иными культурами, писал в книге «Структурная антропология»: «Тpудно пpедставить себе, как одна цивилизация могла бы воспользоваться обpазом жизни дpугой, кpоме как отказаться быть самой собою. На деле попытки такого пеpеустpойства могут повести лишь к двум pезультатам: либо дезоpганизация и кpах одной системы – или оpигинальный синтез, котоpый ведет, однако, к возникновению тpетьей системы, не сводимой к двум дpугим». Такой синтез мы видели и в России (СССР), и в Японии, и в Китае. Такую дезоpганизацию и кpах мы видим сегодня в Российской Федерации.

Неолиберализм исходит из механистической картины мира, а в российском «неолиберальном» обществоведении механицизм и «рыночный» детерминизм приобрели характер фундаментализма. Кроме того, ликвидация «цензуры» советской идеологии освободила в сознании российских неолибералов такие темные и даже архаические силы, что произошел откат в методологических и ценностных установках, которого мало кто мог ожидать. Зачастую это даже не откат, а «прыжок в сторону» от привычных культурных норм. Речь, конечно, не обо всей экономической науке, а о ее официально утвержденной и доминирующей части. Общие признаки «нового мышления» этих российских экономистов – отсутствие логики и полная оторванность от реальной жизни, радикальный стихийный идеализм.

Опасность для России, да и для многих других стран, заключается в том, что этот идеализм, механицизм и рыночный фундаментализм буквально нагнетается из авторитетных кругов самого Запада. Дж. Грей пишет: «Ожидать от России, что она гладко и мирно примет одну из западных моделей, означает демонстрировать вопиющее незнание ее истории, однако подобного рода ожидания, подкрепляемые подслеповатым историческим видением неолиберальных теоретиков, в настоящее время лежат в основе всей политической линии Запада».

Хотя «подслеповатые неолиберальные теоретики» упоены своей видимой победой и глупо выглядели бы сегодня советы, которые им могут дать русские, но вскользь заметим, что в эпоху глобализации опасно создавать столь глубокий и столь длительный кризис, который создан в России, даже если ненависть к ней до сих пор жива. Яд от чужого кризиса распространяется по неизученным каналам, и западное общество может не иметь против него иммунитета – тем более, что очень многие институты Запада находятся сейчас далеко не в лучшем состоянии. Хаос, организованный неолиберальной реформой в России, может трансформироваться в новые формы хаоса, текущего на Запад.

Анализируя причины краха неолиберальной реформы в России, мы должны понять природу «гибридизации» западного и туземного сознания, которая порождает синергическую интеллектуальную конструкцию, доводящую травмирующие свойства любой реформы до состояния абсурда, несовместимого с жизнью общества. Таков был в России абсурд утопии свободного рынка.

Фундаментальный замысел реформы заключался в переводе всех сторон жизни в России на рыночные отношения. Эта утопия недостижима нигде в мире, в России же она убийственна и ее реализация неминуемо повлекла бы физическую гибель значительной части населения. На эти вполне корректные, академические указания ни политики, ни их западные советники просто не отвечали – они делали вид, будто всех этих трудов русских экономистов, географов, социологов, начиная с XIX века, просто не существует.

В самой России на высказывание мнений, противоречащих доктрине реформ, была наложена жесточайшая цензура, по сравнению с которой советская идеологическая цензура показалась бы предельно либеральной. Даже почтенным иерархам экономической науки (например, академикам Д.С.Львову, Н.Я.Петракову или Ю.В.Яременко) был закрыт доступ к трибуне, так что их рассуждения в узком кругу специалистов превратились в «катакомбное» знание.

Более того, цензура накладывалась и на иностранных экспертов, которые выражали, даже в самых корректных терминах, сомнение в доктрине реформ. Когда в России вышла книга «Реформы глазами американских и российских ученых» (М., 1996), то в США «не рекомендовали» американским ученым, включая Нобелевских лауреатов, поехать в Москву на презентацию этой книги.

Американские эксперты А.Эмсден [A. Emsden] и др. пишут в своем докладе: «Тем экономистам в бывшем Советском Союзе и Восточной Европе, которые возражали против принятых подходов, навешивали ярлык скрытых сталинистов». В те годы этот ярлык означал занесение человека в черный список и был едва ли не опаснее, чем ярлык «фашиста».

Дж. Гэлбрейт [John Galbraith] сказал об этих планах российских реформаторов откровенно: «Говорящие – а многие говорят об этом бойко и даже не задумываясь – о возвращении к свободному рынку времен Смита не правы настолько, что их точка зрения может быть сочтена психическим отклонением клинического характера. Это то явление, которого у нас на Западе нет, которое мы не стали бы терпеть и которое не могло бы выжить» («Известия», 31 янв. 1990).

Психическое отклонение клинического характера – вот как воспринимался замысел реформы в России видными западными специалистами, не имеющими причин лгать!

В 1996 г. американские эксперты, работавшие в РФ (А.Эмсден и др.), были вынуждены признать: “Политика экономических преобразований потерпела провал из-за породившей ее смеси страха и невежества”.

Страх – понятная эмоция антисоветских ренегатов. Но почему этот параноидальный страх не был обуздан разумом западных экспертов, которые были поводырями ренегатов? Ведь им за это платили огромные деньги. Чье невежество «породило» политику реформ в России? Профессоров Гарвардского университета? И разве это невежество изживается сегодня?

Либеральная экономическая теория описывает очень специфический тип хозяйства, в котором главным механизмом координации усилий и разделения труда является рыночный обмен в форме купли-продажи. Существуют, однако, типы хозяйства, причем весьма сложно организованного, при которых ценности и усилия складываются, а не обмениваются – так, что все участники пользуются созданным сообща целым. К такому типу относится семейное хозяйство, которое даже в США составляет около 1/3 всей хозяйственной деятельности в стране. Этот тип хозяйства для определенного класса целей экономически исключительно эффективен – замена его рыночными отношениями невозможна.

К этому же типу хозяйства относилось и советское плановое хозяйство. Именно сложение ресурсов без их купли-продажи позволило СССР после колоссальных разрушений 1941–1945 гг. очень быстро восстановить хозяйство. В 1948 г. СССР превзошел довоенный уровень промышленного производства – можно ли это представить себе в нынешней рыночной России?

В советском хозяйстве мы имели малоизученный предмет, к которому образованный человек просто обязан был подойти с вниманием и осторожностью. Но этого не случилось в 80-е годы, этого нет и сейчас. Как же нам искать выход из кризиса? Мы же не знаем, что разрушали, разрушили или нет, можно ли вообще на этих руинах строить т. н. “рыночную экономику”.

А.Н.Яковлев сказал в мае 1991 г.: “Серьезный, глубокий, по-настоящему научный анализ брежневизма – точнее, периода 60-х – середины 80-х годов – еще впереди, его даже не начинали”.^[9] Если так, то какое же право имел академик Яковлев давать категорические оценки советскому обществу за целый исторический период и даже требовать его радикальной переделки! Ведь сначала он обязан был изучить объект реформы, провести его «серьезный, глубокий, по-настоящему научный анализ». Какая безответственность!

Отличие советского хозяйства от того, что мы видим сегодня, составляет как бы загадку, которую в интеллигентной среде избегают даже формулировать. Сейчас всё, кроме денег, у нас оказалось “лишним” – рабочие руки и даже само население, пашня и удобрения, скот и электрическая энергия, металл и квартиры. Все это или простаивает, или продается по дешевке за рубеж, или уничтожается. А в СССР всякое производство было выгодным, всякий клочок годной земли использовался. Росло общее недовольство тем, что бюрократические нормы мешают работать.

Это значит, что для обеспечения труда сырьем и инструментами находились средства. Денег хватало и на вполне сносное потребление, и на огромную по масштабам науку (одну из двух имевшихся в мире научных систем, охватывающих весь фронт фундаментальной науки), и на военный паритет с Западом – и даже на дорогостоящие “проекты века”. Никому и в голову не могло прийти, что шахтеры могут голодать, а академики кончать жизнь самоубийством из-за того, что голодают их подчиненные ученые-ядерщики.

И при всем этом за 1980–1985 гг. размеры ежегодных капиталовложений в СССР возросли на 50 % (а на Западе совсем не выросли). Если бы мы сейчас мысленно “вычли” эти инвестиции из нашего хозяйства, вообразили бы, что СССР уже за десять лет до реформы стал вести себя, как ельцинская РФ, то сегодня страна была бы уже экономическим трупом.

За годы реформы без войны, из благополучного состояния страну привели на грань катастрофы. Положение тяжелее, чем нам кажется по внешним показателям. Мы проедаем последнее из того, что накопило предыдущее поколение. Мы питаемся телом убитой советской системы. Оно огромно, но оно – ресурс невозобновляемый. И он подходит к концу.

Из опыта разрухи на нашей земле видно: попытка втиснуть Россию в периферию западной хозяйственной системы – утопия, которая уже привела к огромным страданиям большинства народа. Пусть те, кто способствует этой утопии, положит на чаши весов все обещанные ими блага – и горе сотни миллионов людей. И ведь те страдания, которые уже выпали на долю нынешнего поколения, это лишь ничтожная часть того, что ударит по детям и внукам.

Но стремления понять и объяснить чрезвычайную разницу двух хозяйственных систем в среде либеральных экономистов не видно – ни в России, ни на Западе. Как будто они не считают себя обязанными думать и не несут никакой ответственности за дела, которые творят.

Реформаторы и их западные наставники убили хозяйственный организм, а строения его не знают. И всякие ссылки на реформы Тэтчер, у которой якобы учился Чубайс, на приватизацию лавочек и мастерских в Польше при Лехе Валенсе – ложь и издевательство над здравым смыслом. Никакого подобия это не имеет промышленности СССР, которая представляла из себя один большой комбинат.

Это невежество мы видим в каждом срезе реформы. Например, советский строй породил тип промышленного предприятия, в котором производство было неразрывно переплетено с поддержанием важнейших условий жизни работников, членов их семей и вообще “города”. Это переплетение, идущее от традиции общинной жизни, настолько прочно вошло в коллективную память и массовое сознание, что казалось естественным.

Промышленное предприятие СССР не только не стало компанией, ориентированной на прибыль – оно даже не стало чисто производственным образованием. Оно было, как и община в деревне, центром жизнеустройства. Детский сад, поликлиника, дом отдыха, подсобное хозяйство, жилье, спортивный комплекс и т. д. – вот огромная социальная инфраструктура предприятия. Западные эксперты называют это «патологией нерыночной системы». Не будем обращать внимание на ругательный смысл, главное – признание этой реальности.

Ее и стали сразу же искоренять реформаторы по требованию западных экспертов. Наблюдение за попытками разорвать это переплетение, отделить производство от создания условий жизни позволило увидеть важную вещь, о которой мы не думали при советском строе. Соединение, кооперация производства с “жизнью” является источником очень большой и не вполне объяснимой экономии. Отопление бросовым теплом, отходящим при производстве электричества на теплоэлектроцентрали – один из примеров.

О социальных службах предприятий в России вышла целая книга экспертов ОECD. Из нее видно, насколько неадекватно они понимают экономическую суть советского предприятия, описывая его в понятиях рыночной экономики. Когда читаешь pекомендации экспеpтов, тpебующих ликвидиpовать «патологии советской системы», то кажется, что это писал людоед. Они признают, что разделение производства и социальных служб приведет к тяжелым страданиям людей, но требуют этого разделения, исходя из догм экономической теории.

Наконец-то надо признать, что сам выбор неолиберальной модели реформ в РФ означал радикальный отказ от тех демократических идеалов, которые поначалу обусловили в СССР поддержку перестройке. Как этого можно было не заметить? Большинство населения явно не поддержало постулаты реформы и ориентацию на западную модель экономики. Как показали опросы 1989–1990 гг., в сумме 63,5 % опрошенных считали «самым ценным для СССР» опыт Японии и Китая, а 23 % – опыт США.

Радикальный слом привычных форм жизнеустройства, предполагаемый программой МВФ, заведомо, теоретически, противоречил интересам большинства. Не случайно символами политики неолиберализма были Рейган, «железная леди» Тэтчер и Пиночет.

Как можно было, поддерживая приватизацию, то есть передачу национального достояния в руки небольшого меньшинства, ожидать демократизации общественной жизни? Это откат к пралогическому мышлению. Когда и где денежные тузы и олигархи были демократами? Если реформы в РФ и дальше будут идти по «либеральной» траектории, то ни о какой демократизации не может быть и речи – государство с неизбежностью будет становиться все более полицейским, разбогатевшая часть будет отделять себя от общества все более непроницаемыми сословными барьерами, а внизу будет господствовать преступность, и идти архаизация жизни как единственный способ выживания. В меньшем масштабе, но достаточно отчетливо это проявилось и на Западе в ходе неолиберальной волны.

Дж. Грей как будто прямо обращается к западной интеллигенции, поддержавшей неолиберальную реформу в России: «Будет жаль, если посткоммунистические страны, где политические ставки и цена политических ошибок для населения несравнимо выше, чем в любом западном государстве, станут испытательным полем для идеологий, чья стержневая идея на практике уже обернулась разрушениями для западных обществ, где условия их применения были куда более благоприятными».

В своем стремлении как можно быстрее и необратимо ликвидировать сохранившиеся структуры советской экономической и социальной системы реформаторы и их западные консультанты породили латентный, но непримиримый конфликт с большинством населения России. В 1995 г. социологи ВЦИОМ, говоря об отношении населения к реформе, сделали вывод: «Динамика сознания элитных групп и массового сознания по рассматриваемому кругу вопросов разнонаправленна. В этом смысле ruling class постсоветской России – маргинален”. Об этом знали американские консультанты российского „правящего класса“ – и тем не менее считали себя демократами.

Говоpя о восприятии большинства, мы обязаны обратить внимание на выводы крупного международного социологического исследования «Барометр новых демократий», которое проводился начиная с 1991 г. во всех республиках СССР. В августе 1996 г. руководители проекта «Новый русский барометр» Р.Роуз [R. Rose] (Великобритания) и К.Харпфер [K. Harpfer] (Австрия) писали в отчете: «В бывших советских республиках практически все опрошенные положительно оценивают прошлое и никто не дает положительных оценок нынешней экономической системе».^[10]

Если выражаться точнее, то положительные оценки советской экономической системе дали в России 72 % опрошенных, в Белоруссии 88 % и на Украине 90 %.

Здесь мы говорим об экономике, но кризис является системным. Нельзя забывать, что деградация экономики идет на фоне огромных утрат в сфере образования, здравоохранения, науки – всех сторон общественной и личной жизни. Вот чем оборачивается для нас реформа – риском утраты самых драгоценных и незаменимых форм культуры. Каких трудов и жертв будет стоить народу России возрождение культуры, да и все ли мы сможем восстановить!

В ходе жестокого эксперимента над населением России, которым стала неолиберальная реформа, получен большой запас нового (во многом неожиданного) знания в области экономической теории. Именно когда ломают какой-то объект, можно узнать его внутреннее устройство и получить фундаментальное знание. Но этот миг короток. Знание, полученное при сломе советской экономики, практически не введено в научный оборот ни на Западе, ни в «незападных» странах. Его освоение затруднено и фильтром евроцентризма, и фильтром политических интересов. Если это знание, оплаченное страданиями миллионов жителей России, пропадет втуне, эту потерю будут оплачивать уже другие народы.

 

Разрушение государства

 

Нет в мировой истории злого дела, подобного перестройке – верховная власть убила государство своей страны! Минуло 20 лет с начала перестройки, надо вспомнить этот урок истории – в том числе интеллектуальной элите Запада, которая побуждала к этой безответственной программе российских адептов неолиберализма. Ведь подрыв государства и его главных функций заведомо ставил крест на возможности успешных реформ.

Сам Горбачев сегодня представляет себя бесстрашным Давидом, который сокрушил Голиафа: «Понимали ли те, кто начинал, кто осмелился поднять руку на тоталитарного монстра, что их ждет? Понимали ли они масштаб того, на что они идут?»

Кстати, а что их ждет? Разве кого-нибудь распяли или бросили в темницу за их дела? Все эти герои как сыр в масле катаются. Да еще и издеваются над своими бывшими подданными. Не было на Земле верховного правителя, который говорил бы такое о своем государстве, которому он присягал на верность и которое сам погубил: «Мои действия отражали рассчитанный план, нацеленный на обязательное достижение победы… Несмотря ни на что, историческую задачу мы решили: тоталитарный монстр рухнул»!

Ненависть к государству и его собственности у Горбачева и его экономистов поражает. Она носит характер паранойи, как будто им видятся черти и демоны. Рассуждения на эту тему совершенно нелогичны – а ведь в советниках у них были видные западные интеллектуалы!

Вот, например, утверждение М.С.Горбачева: «Отличительной особенностью советской тоталитарной системы было то, что в СССР фактически была полностью ликвидирована частная собственность. Тем самым человек был поставлен в полную материальную зависимость от государства, которое превратилось в монопольного экономического монстра».^[11]

Мыслимо ли такое слышать от главы государства! Но главное – его логика. Почему государство, обладая собственностью, становится «монстром»? При каком количестве собственности оно превращается в монстра и почему? А почему не монстр частная корпорация «Дженерал электрик», собственность которой побольше, чем у многих государств? И почему, если собственность государственная, то человек «поставлен в полную материальную зависимость от государства» – а, например, не от своего труда? В чем это выражается? Чем в этом смысле государственное предприятие хуже частного предприятия? В большинстве жизненно важных отношений оно для работников как раз намного лучше, это подтверждается и логикой, и практикой. Поэтому повсюду на Западе работники выходят на демонстрации против приватизации их предприятий. Все эти высказывания Горбачева – гипостазирование, фантазии, не имеющие реального смысла.

Нагнетая ненависть к государству, Горбачев вытаскивает из нафталина старый троцкистский тезис об «отчуждении» советского работника от собственности: «Массы народа, отчужденные от собственности, от власти, от самодеятельности и творчества, превращались в пассивных исполнителей приказов сверху. Эти приказы могли носить разный характер: план, решение совета, указание райкома и так далее – это не меняет сути дела. Все определялось сверху, а человеку отводилась роль пассивного винтика в этой страшной машине».

Все это – примитивная схоластика, имеющая целью подавить разум человека потоком слов. Почему же люди, имевшие надежное рабочее место на предприятии и широкий доступ к культуре (в том числе к изобретательской деятельности), становились «отчужденными от самодеятельности и творчества»? И эта глупость – кирпичик целого фантастического здания, выстроенного на ложных основаниях.

Горбачев заклинает, как шаман, страшный образ «приказов сверху». А как же иначе может жить человек – не в джунглях, а цивилизованном обществе? Как можно подрезать под корень организацию общества, которая сложилась за тысячелетия? «План, решение совета, указание райкома, сигналы светофора и так далее» – все это разные способы координации и согласования наших усилий и условий нашей жизни. Почему же им не надо подчиняться? Почему, если ты следуешь обдуманному плану действий, ты становишься «винтиком в этой страшной машине»? Да ведь это бред параноика или политического жулика – как могла западная интеллектуальная элита этого не видеть! Как она могла столько лет поддерживать верхушку советской номенклатуры, которая тянула в пропасть 300 миллионов человек! Как она могла поддерживать пропаганду безработицы, которая велась в терминологии жесткого социального расизма!

За период ельцинизма государство России было изуродовано и действительно приобрело некоторые монструозные черты. Первая из таких черт – коррупция. Это коррупция нового для России типа, коррупция «гибридного» общества, в котором культ денег либерального рынка соединился с архаичными способами самоорганизации преступных сообществ. Наверх поднялось дно советского общества. Условия для этого создала философия и практика реформаторов начала 90-х годов. Тогда наверх поднялась целая каста «идеологов коррупции», вплоть до декана экономического факультета МГУ Г.Попова, прославлявшего взятку.

Страна попала в порочный круг – коррумпированная часть государственного аппарата развращает еще здоровую часть чиновничества быстрее, чем удается «вылечивать» пораженные участки. Коррупция превращается в самовоспроизводящуюся систему и вырабатывает механизмы, автоматически разрушающие те защитные силы, которые может собрать для борьбы с нею государство и общество. Пораженная коррупцией часть чиновничества смыкается с преступным миром, чтобы сообща и целенаправленно растлевать, подкупать и подчинять как раз те органы государства и общества, что должны обеспечивать их безопасность – судебную систему и прокуратуру, органы госбезопасности, прессу и представительную власть. Возникает организованная преступность, которая параллельно с государством создает свою, теневую псевдо-государственность.

К настоящему времени все «институты коррупции» созрели настолько, что она уже задает особый тип жизни, создает в России параллельную «воровскую цивилизацию». Можно сказать, что в «рыночной России» возникла коррупция как особая общественно-экономическая формация, не описанная ни в каких учебниках. Марксист бы сказал, что возникли небывалые производственные отношения, определяемые не господством капитала, а его сращиванием с госаппаратом в единую систему, связанную круговой порукой коррупции.

Коррупция приобрела международное измерение. Коррумпированные политики и чиновники на верхних этажах власти создают всемирную «серую зону» – преступный интернационал, где и принимаются самые важные решения по выгрызанию пространства нашей жизни.

Это – историческая ловушка. Если в начале реформы коррупция была инструментом разрушения советского государства и советского общественного строя, то уже с середины 90-х годов этот выпущенный демократами из бутылки джинн не просто стал жить своей жизнью, он стал всем диктовать свою волю. Если питательной средой коррупции вначале был целенаправленно созданный командой Горбачева-Ельцина экономический и духовный кризис, то теперь уже коррупция стала движущей силой этого кризиса – она его выращивает как свою питательную среду. Без чрезвычайных мер из этой ловушки уже не вырваться, и чем дольше мы в этой яме сидим, тем страшнее будут эти меры.

Второе, менее страшное, но не менее тотальное изменение государства – безудержный рост раковой опухоли бюрократии при безудержном же падении ее квалификации и ответственности. Тут проявилось странное болезненное свойство всего антисоветского проекта: любой дефект советского государства, на который направляли огонь своей критики либеральные интеллектуалы в СССР и на Западе, после уничтожения Советского Союза вдруг как будто вырывался на волю в зверском обличии и в невиданном размере. Уже не как дефект, а как активное, организующее зло.

Так, говорилось, что советское государство отягощено разбухшим бюрократическим аппаратом. И это казалось правдой. Но это была заведомая неправда при сравнении с тем, что произошло в антисоветском государстве. В государственном аппарате управления всего СССР было занято 16 млн. человек. Около 80 % его усилий было направлено на управление народным хозяйством. Сегодня в государственном аппарате России 17 млн. чиновников. Хозяйством государство теперь не управляет (90 % его приватизировано), а населения в РФ вдвое меньше, чем в СССР. В результате реформы произошло десятикратное «разбухание» чиновничества относительно его функций!

То, что сотворила с государством неолиберальная реформа – лишь один из множества ее типичных аспектов. Здесь, как и в других аспектах, видна ее философская и духовная матрица. Она несовместима с общей рациональностью и этикой! Еще страшнее другое. Мир наблюдал, как в элите большой страны происходил распад всех устойчивых интеллектуальных конструкций, возникал мыслительный и нравственный хаос, на арену выходил дремучий, тупой социал-дарвинизм. И западные либералы, социал-демократы и даже значительная часть европейских коммунистов этому аплодировали. Это колоссальный провал западной культуры, страшный откат от норм и идеалов Просвещения.