Кейс № 3. «Бессловесная педагогика»

Цель кейса: анализ возможностей бессловесной педагогики в формировании личности ребенка.

 

Педагогика учит, что основным методом воздействия на ребенка является слово. Мудро подобранное слово, интонация, тембр голоса – все воздействует на сознание развивающейся личности. Произнесенное вовремя педагогом слово может поддержать, а во многих случаях, и спасти ребенка от необдуманных поступков. Но бывают случаи в педагогической практике, когда молчание учителя оказывает большее воздействие на личность ребенка, нежели слова. Подтверждением тому являются детские воспоминания педагога-новатора Е.Н. Ильина. Урок бессловесной педагогики, данный мудрым учителем, зародил в сердце юного Ильина духовную жажду и потребность быть причастным к самой важной профессии на земле.

 

Вопросы и задания для обсуждения:

1. Охарактеризуйте профессиональное поведение директора школы.

2. Какой урок дала ее бессловесная педагогика юному Ильину?

3. Приведите пример из своей школьной жизни, когда учитель мог с успехом применить бессловесную педагогику, но не сделал этого.

4. Считаете ли Вы правильным удалять с урока учащегося, нарушающего дисциплину? (обоснуйте свою мысль).

Материал к кейсу

Бессловесная педагогика

В разное время разные дороги открывала мне судьба. В 60-е годы едва не стал журналистом, а в 70-е – кандидатом педагогических наук. Но не «взманили почести и знатность», житейские и иные расчеты. Не скрою, бывали моменты, когда, поддавшись житейской логике, здравому смыслу наконец, вдруг уходил (мысленно!) в устроенный, обихоженный мир «взрослых».

...Благодарю судьбу, что даже в минуты смятения, измотанности не изменил ребятам и не ушел от них. Да, я радуюсь каникулам, отпуску, выходным дням как отдохновению от ребят, но точно беды боюсь «заслуженного отдыха» от них. Как Давыдова тянет на Путиловский, Корчагина – в мастерские, а старшего из Журбиных на верфи, так и меня – в школу, на свой «завод», к духовным «станкам» ученических парт. На каждой надо оставить свою кровиночку.

Человеческая судьба порой представляется механизмом, который кем-то заведен и пущен. Хочется отыскать «руку» и «ключик», которым ты заведен. Если рука добрая, неторопливая – гарантия бессрочная. А если злая и равнодушная – сплошные поломки, ремонты, которые тебе и близким в копеечку обходятся. Так чьей же рукой заведен и пущен мой механизм? Кто и каким образом открыл во мне учителя?

Тридцатые годы... Я и двое младших сестер остались без отца. Не имевшая профессии мать кое-как сводила концы с концами. Учился я в IV классе и, оказавшись без присмотра (мать днями и вечерами работала), стал отбиваться от дома. Пропускал уроки, грубил учителям, бывало, и вовсе не приходил в школу, околачиваясь где-нибудь в подворотне. Одним словом, катился по наклонной.

За дерзкую выходку однажды удалили с урока. В ту пору модным было – удалять, изолировать. От скуки бесцельно слонялся я по коридорам. Вдруг вижу, как с первого этажа на второй, где находился буфет, поднимается рослый грузчик, держа на голове большую корзину, доверху наполненную румяными слойками. Мгновенно осенило: пока грузчик поднимается на второй пролет лестницы, я забегу на третий и, свесясь с перил, незаметно возьму слойку. Всего лишь одну! По совести! В корзине их так много! И вот он, желанный момент: перекинувшись через перила, я осторожно беру... Но что-то похожее на угрызение совести (не страха, нет!) шевельнулось в душе. В ту же минуту я потерял равновесие. Чтобы не упасть, рукой оперся на всю груду слоек, не выпуская той, которую взял. Дальше события развернулись с ужасающей быстротой. Поставив корзину на лестничную площадку, грузчик молча (идут уроки!) погнался за мною по длинному коридору третьего этажа. В конце был черный ход, мне бы только добежать до двери, а там... Обычно всегда открытая, в этот раз, как назло, она оказалась запертой. Полвека прошло с тех пор, но память и до сей поры хранит во всех жутких подробностях эту немую сцену. Вижу перекошенное злобой большое, раскрасневшееся лицо грузчика, что, подобно Медному всаднику, скакал за мной по коридору, а сейчас неторопливо, точно палач, спокойно шел к своей жертве, прижавшейся к двери. Едва переводя дыхание, он своей огромной рукой взял меня за шиворот и не повел, а поволок в кабинет директора, что располагался на первом этаже. Уборщица тетя Даша попробовала было вступиться, но, отстранив ее, он только прибавил шагу. «Ворюга! Щенок!» – с этими словами, открыв дверь, швырнул меня к директорскому столу. Строгая, властная женщина, такая же массивная и рослая, как сам грузчик, сидела и что-то писала. Мельком взглянув на нас, она не прервала работу, но я видел, как лицо ее становилось мертвенно бледным, под стать седым волосам. Спокойно и твердо прозвучало: «Оставьте, разберусь!» Сквозь выпуклые очки она долго смотрела на меня, на булку, которую я держал в руке. Внутренне был готов к любому наказанию, только бы не вызывали мать. Чуть что она сразу же начинала плакать. Не укоряла, не ругала, а плакала тихо, беззвучно. В такие минуты мне хотелось приласкать ее, но по меркам неписаных обычаев улицы, с которой я тогда крепко сдружился, проявить нежность я не мог. С надеждой смотрел на выпуклые очки. Не холодом и не угрозой, а каким-то живым, человечьим вниманием светились ее глаза. «Пойдем», – вдруг сказала она, выходя из кабинета. Снова я на втором этаже. Идем по коридору. Значит, в класс и там... при всех... Дескать, не дружите с ним, ребята, он... А знаете, где его отец?.. Но мы идем мимо IV А. Ясно: к завучу, чтобы тот... Но и кабинет завуча прошли. В пионерскую? Проходим и ее. Не оглядываясь, высокая, седая, она красиво и уверенно шла впереди. И... свернула в буфет. Я остановился. «Ну чего же? Заходи!» – по-домашнему сказала она. Через минуту на моем столе появился стакан компота и несколько слоек.

Зазвенел звонок, началась перемена. Школьная и – другая... В моей судьбе. Я все еще ждал, когда вызовут мать. Но проходили, дни, недели. Тогда почему не вызывают меня? И учительница? И ребята? Странно. Неужели то, о чем каждодневно думал, кошмарный сон? Нет, не сон. Две свежие ссадины на шее – следы могучих пальцев грузчика –свидетельствовали об этом. И все-таки Она была сильнее Его, потому что – защитила. Спасла. Не за булочку, за человека держала ответ. Верила, что в горькой беде ребенок, как взрослый, поймет и оценит благородство души, бесхитростную людскую ласку. Ее не всегда можно выразить в слове, ибо порой до жестокости обидной бывает выходка ученика, и тут, что называется, слова не идут, да и словами многое испортишь. Здесь нужен поступок, нередко такой же неожиданный, ошеломляющий, как и проступок. Учитель, разбирающий ЧП и много о нем говорящий, меня всегда настораживал. Есть ситуации, где наивысшая профессиональная выучка выражается не словами, а действием, импульсивным и страстным, как в немом кино. Воспитывать – это не изрекать, а действовать, действовать. По сути, все годы то так, то этак анализируя курьезный эпизод моего детства, я причащался к своей сегодняшней профессии.

Детские впечатления и поныне контрастно разделяют для меня мир –на злобно торжествующих краснолицых «грузчиков» и пытливо глядящих сквозь выпуклые линзы очков, уставших и седых как лунь «учителей». А в промежутке – безмерное поле сложной человеческой жизни, где столько поводов опустить нас на первый этаж – за «наказанием» и столько же возможностей поднять на второй – пригреть, обласкать. За ней, высокой и грузной, шел я тогда и иду сейчас по длинному школьному коридору – минуя классных руководителей, завучей, отцов и матерей, лично (!) и тайно (!) отвечая за ранимую душу ребенка. Не потеряй я тогда «равновесия» от стыда и совести, возможно, иначе сложилась бы судьба. Булочка, незаметно исчезнувшая из корзины, наверное, оказалась бы особенно вкусной, развила бы «аппетит», иную (не духовную) жажду. И оттого, наверное, стремлюсь не упустить возможности в ученических ЧП своевременно перевести стрелку на другой, зеленым светом означенный путь. Отсутствие ЧП еще не признак благополучия. Бывает тревожно, когда в классе, где ты работаешь, ни одного «происшествия», и ты вроде как в почете: воспитательная работа на высоте! Но так ли уж высока эта высота? Есть ли в ней вершина? Не упущен ли случай перевести чью-то стрелку? Самое грустное – видеть последний вагон уходящего в тупик поезда. Я за школу, где, как и в самой жизни, каждый день что-то происходит. И ты, хоть и злишься, хоть и бледнеешь порой от неожиданного, непредвиденного, в душе по-своему благодарен случаю, дающему возможность что-то изменить, перестроить, оставив свою добрую отметину в чьей-то судьбе. Не просто хорошую, отличную отметку, а – отметину.

Мне снова хочется вернуться в тот далекий длинный коридор, где парами и в одиночку, а иногда и по трое бродили в ожидании звонка наказанные, изолированные, нестандартные, а попросту выброшенные из класса. На примерах своего детства, а не только учительской практики убедился, сколь рискованно и опасно удалять с урока, тем более удалять трудного, запущенного. Даже если мешает, все равно должен, быть на уроке. Пусть лучше идет за учителем, а не ищет черного хода. И потом – удаления всегда обоюдны: вместе с учеником выталкивает себя и учитель, хоть и остается в классе. Помню, как в безлюдном коридоре я вслух продолжал диалог с учителем русского языка и литературы, который чаще других изолировал меня. Значит, и он был со мною, если я разговаривал с ним? Может, не у грузчика, а у него, и не от голода, а от обиды украл я злополучную булочку? Разве так не бывает: обидит один, а «платишь» другому.

На своем веку повидал разных учителей. Работать с классом в общем умел каждый, с учеником – считанные единицы. А ведь педагогика всерьез начинается с ученика, а не с класса. «Приручить хотя бы одного, в чье-то сердце двери распахнуть», – поется в песне. Не в этом ли наш подлинный успех?

…Близилось лето 41-го года. Подводили учебные итоги. За поведение и прилежание мне впервые поставили «отлично». Мы уже знали, что в VА историю будет вести сам директор. Больше всех обрадовался я и уже в конце мая ждал сентября. Но сентябрь отодвинул и заслонил собою страшный июнь...

Где-то в январе 42-го года я последний раз увидел Ее. Мы стояли в очереди за хлебом – длинной и неподвижной, как улица, засыпанная снегом. Нет, это все-таки была она, высокая, гордая и скорбная и в то же время до неузнаваемости худая, обессилевшая. Обмотанная платком, стояла прислонившись к стене, изрешеченной осколками. По-моему, взглянула на меня. Но в ту пору мы с трудом узнавали друг друга. Мне вдруг захотелось отщипнуть кусочек от своей скудной пайки и отдать ей. Я знал, что я этого не сделаю, потому что сам отощал, но мне хотелось (!) сделать это. Очень хотелось. С тех пор я не видел ее и ничего о ее судьбе не знаю. Даже имени и отчества толком не помню. Кажется, Елена Васильевна. В морозные сумрачные дни блокады, сидя у огня, я, мать и сестры клялись друг другу беречь каждую корочку хлеба. Вспоминали, что и где лежало в буфете, который теперь разломали на дрова. Какие сорта буханок и батонов наполняли булочную, что напротив дома. Короче, вспоминали хлеб – во всех его видах и запахах, вкусовых ощущениях. Чуть было не рассказал матери о том, как тогда... украл булочку, пленившую меня сладким, духовитым ароматом заводской выпечки. Память тут же воскресила огромную корзину свежих, почти горячих слоек. Но ни к одной даже мысленно не притронулся – столь глубокой, незабываемой отметиной был для меня тот день, равный судьбе. Даже та слойка, которую тогда взял и судорожно держал в руке, лежала в корзине.

Вот какая история произошла со мной на двенадцатом году жизни. От судьбы, а не от профориентации зародился во мне учитель – творец духовного хлеба. Но сколько надо перепахать, заборонить, прополоть... И все вручную! Уйма черновой работы.

Но даже Лев Толстой, потомственный граф, гений, в конце концов пришел в школу и считал этот период своей жизни наиважнейшим и главным. В этом смысле был и остаюсь толстовцем. Но иду не только за Ним, великим писателем и педагогом, но и за Ней, обыкновенной питерской учительницей, умевшей понять и обласкать детей 30-х годов (Ильин Е. Н. Путь к ученику: Раздумья учителя-словесника: кн. для учителя: из опыта работы / Е. Н. Ильин. – М.: Просвещение, 1988. – 224 с.).