Социология будет уделять большее внимание изучению мировой системы, чем до сих пор

В ключенность отдельных обществ и культур в различные межсоциальные системы – это факт, который всегда имел гораздо большее значение, чем склонны признавать социологи. Право преимущественного изучения крупномасштабных географических связей было предоставлено историкам типа Тойнби и Броделя (хотя в их работах крупные «общества» - цивилизации нередко просто-напросто подменяли более мелкими социальными единицами, изучением которых занимались другие) (Toynbee, 1962; Braudel, 1949, 1969). Усиливающаяся взаимозависимость компонентов современного мира не тождественна связям, существовавших внутри традиционных цивилизаций, так как сфера влияния последних ограничивалась определенными ареалами земного шара. Сегодня же многие отношения, связывающие отдельные государства, носят поистине глобальный характер. Все это, конечно, само собой разумеющиеся вещи, о которых не стоило бы говорить, если бы социология, отгородившаяся дисциплинарными барьерами от теории международных отношений и поглощенная «эндогенными» социальными моделями, по-прежнему не игнорировала бы это очевидное обстоятельство.

Н екоторые социологические традиции, в особенности марксизм, уже давно подчеркивают экспансионистский характер западного способа производства и западной культуры. Они делают упор на то, что особенности «менее развитых» регионов земного шара частично обусловлены распространением господства западного капитализма. В этой связи марксизм менее рьяно, чем другие социологические школы, доказывал первостепенную роль общества (общественной формации) как средоточия социологического исследования. Совсем недавно на арене социальной мысли появилось новое направление (прямо отождествляемое с марксистской позицией, но не избежавшее сильного влияния Броделя), где изучение мировой системы однозначно выдвигается на первый план. Это работы Уоллерстайна и его последователей (Wallerstein, 1979).

Ц енность исследования Уоллерстайна состоит как раз в том, что его автор решительно порывает с той эндогенно ориентированной сконцентрированностью на внутреннем развитии «обществ», которой охвачена большая часть социологии. Но, к сожалению, изучение «мировой системы» в настоящий момент отождествляется исключительно с работами Уоллерстайна. Плачевный результат такого отождествления – возрождение былого противопоставления теории международных отношений, вместе с ее объектом, остальным социальным наукам. К роме того, способы, какими Уоллерстайн формулирует понятие мировой системы и изучает ее эмпирически, совершенно неудовлетворительны.

В ыступая против концепций эндогенного изменения, он ударяется в противоположную крайность. Мировая система даже в исходных своих формах предстает столь же целостной и всеохватной, каковыми сплошь и рядом оказываются отдельные общества в зарисовках социологов. Уоллерстайн склонен неизменно приписывать воздействию мировой системы все процессы, которые происходят в пределах отдельных государств и даже в метрополии западного капитализма. Более того, в его работах находит продолжение то «редукционистское» толкование современности, с которым давно следует расстаться. Все и вся рассматривается здесь как результат глобального распространения капиталистических отношений; на экономических же факторах зиждется и то структурирование мировой системы, включающей центр, полупериферию и периферию, которое предлагает Уоллерстайн. Его позиция, так же как и позиция традиционных социологических школ, не дает адекватного ответа на вопрос, почему вообще существуют отдельные «общества» как дискретные национальные государства.

О дна из важных проблем, которая в будущем должна привлечь к себе внимание социологов, заключается как раз в установлении того, в чем же состоит «системность» мировой системы. Не только в работах Уоллерстайна, но и вообще в социологии под социальной системой обычно понимается набор взаимосвязанных частей, где каждая часть имеет отношения с другой частью в пределах целого. Но очень часто точнее было бы изображать социальные системы в виде сетей, «системность» которых не предполагает их полную внутреннюю взаимосвязанность. Такой подход позволит установить несколько перекрещивающихся, но при этом частично независимых друг от друга наборов связей внутри некоторого целого, которое, тем не менее, остается «системой». Я лично не сомневаюсь, что сегодня имеет смысл говорить о существовании мировой системы, причем такой, которая имеет достаточно глубокие исторические корни. Но при этом компоненты ее «системности» включают все те измерения, которые я обозначил как главные признаки современности.

И змерения мировой системы, которые ждут своего тщательного анализа и концептуального осмысления, сводятся, как минимум, к следующему. Прежде всего, это возрастающая сложность международного разделения труда, лишающего автономии многие национальные экономики и влияющего, в частности, на глобальные региональные сдвиги в производстве. Расширение капиталистических рынков и деятельность транснациональных корпораций поддерживают этот процесс. На него также влияет гегемонистская позиция Соединенных Штатов, которую эта страна удерживает в мировой экономике на протяжении всего послевоенного периода. Данная позиция базируется на определенных политических убеждениях, согласно которым свобода международной торговли, в общем и целом выгодна тем, кто в ней участвует (Keohane, 1984). Это один, но, разумеется, не единственный аспект взаимодействия между международным разделением труда и распределением власти в глобальной системе национальных государств, являющимся второй главной ее осью. Ее третья ось – это мировой военный порядок, то есть сеть военных союзов и объединений оборонного характера. Хотя военная власть в любом случае тесно связана с уровнем экономического развития, между ними никогда не наблюдается полного соответствия.

У тверждая, что социологи должны будут все больше и больше заниматься мировой системой, я не хочу сказать, что социология охватит всю сферу изучения международных отношений. Должны быть оговорены определенные академические области, которыми занимаются связанные друг с другом социальные науки, образующие в своей совокупности единый корпус социального знания. Для социологов было бы вполне естественно сосредоточить самое пристальное внимание на ключевых аспектах того процесса, посредством которого включение отдельных обществ или типов обществ в мировую систему влияет на траектории их развития. В будущем социологам станет все сложнее игнорировать это влияние, как в теоретической, так и в эмпирической работе. Те же, кто все же поступит так, рискуют существенно ослабить или вообще подорвать силу своих идей.

ПРЕЖНИЕ МЕЖДИСЦИПЛИНАРНЫЕ ГРАНИЦЫ В СОЦИАЛЬНЫХ НАУКАХ ПОСТЕПЕННО УТРАТЯТ БЫЛУЮ ЧЕТКОСТЬ

Я повторю, что внутри социальных наук, очевидно, должны существовать особые зоны профессиональных интересов и профессиональной специализации, которые охватывают весь обширный предметный диапазон социального знания. Однако происходящие в последнее время сдвиги в границах между социологией и прочими социальными науками свидетельствуют о некоторых весьма существенных изменениях в интеллектуальной и предметной структуре социального знания. Нынешние дисциплинарные деления внутри социальных наук – в том виде, в каком они получили институциональное закрепление в университетских учебных курсах, – по преимуществу обязаны своим происхождением опять-таки XIX в. Становление социологии в значительной мере протекало в процессе критики политической экономии в обоих ее измерениях – политическом и экономическом. В отношении первого из них социология утвердила свою дисциплинарную идентичность, доказав, что формы правления, или государство, опираются на институциональную инфраструктуру гражданского общества (а по некоторым воззрениям, являются его эпифеноменом). Что же касается экономического измерения, то здесь формирование социологии в качестве самостоятельной науки было связано с демонстрацией тех широких институциональных и нормативных рамок, в которых существуют экономические действия и рыночные отношения. В итоге возник новый объект социального знания (правомерность которого всегда оспаривал марксизм со своих более «энциклопедических» позиций) – совокупность институтов, образующих систему гражданского общества. «Общество», признанное дисциплинарным фокусом социологии, с тех пор широко

понимается как «гражданское общество».

О тношения социологии с историей и с антропологией всегда имели сложный и изменчивый характер. В первом случае специалисты обеих дисциплин в массе своей придерживались единого мнения, что социология занимается общим, а история – особенным, причем первая поглощена днем сегодняшним, а вторая – делами давно минувшими. Это противопоставление двух дисциплин иногда принимало очень острые формы, в особенности в тот период, когда натуралистические версии социологии расценивались как антипод подробного исторического изложения. С некоторыми оговорками можно утверждать, что времена «ортодоксального консенсуса» совпали с самыми жесткими дисциплинарными барьерами между социологией и историей. В некоторых случаях, как, например, во Франции, где историки, занимающиеся самыми длительными периодами, бережно сохраняли и развивали национальные традиции социологической истории, контакты двух дисциплин были очень тесными. Но очень часто социологи, обращаясь к более или менее далекому прошлому, оказывались в плену эволюционизма.

В ыделение эволюционных этапов развития совсем не обязательно приводит к детальному историческому анализу или пониманию исторической случайности. Если же социологи и отказывались от эволюционизма, они делали это под предлогом развития социологии как обобщающей дисциплины. Ни та, ни другая позиция не способствовали сколько-нибудь внимательному отношению к работе историков.

Ч то касается контактов между социологией и антропологией, то они в одних странах также оказались более тесными и продолжительными, чем в других. В качестве примера снова можно привести Францию, где со времен Дюркгейма связи между двумя дисциплинами были весьма плодотворными, хотя антропология – несмотря на широкую известность Леви-Строса и некоторых других, была здесь менее развита, чем в англоязычном мире. Не требуется особой проницательности, чтобы заметить, что истоки современной антропологии и ее отделение от социологии связаны с колониализмом. Для Великобритании это была деятельность в ее имперских владениях, для Соединенных Штатов – покорение и переселение коренных народов внутри страны. Разумеется, ни социология, ни антропология не были грубо этноцентричны, хотя образование двух самостоятельных предметов, первый из которых ассоциируется с изучением «нас» (то есть белых), а второй – с исследованием «их» (то есть не-белых), создает стимул для развития обеих дисциплин именно в этом направлении. Антропологи очертили контуры исчезающего культурного мира, одновременно показав, как важно сохранить понимание аутентичных стилей человеческого существования во всем их разнообразии.

Д исциплинарные барьеры, установленные однажды, способствовали возникновению жестких структур обучения, влияние которых на интеллектуальную социализацию, видимо, настолько велико, что специалисты, воспитанные каждый в своей мыслительной традиции, с трудом общаются друг с другом. Поэтому не следует недооценивать трудности, связанные с преодолением дисциплинарных различий или изменением существующей профессиональной организации социальных наук. Вместе с тем упомянутые выше социальные и интеллектуальные сдвиги повлекут за собой серьезные изменения в отношениях между социальными науками, что, по большей мере, явится развитием уже наметившихся тенденций.

Е сли когда-то имелись интеллектуальные причины для отделения социологии от антропологии, то сегодня они, без сомнения, исчезли.

С уществование обособленных факультетов в учебной структуре университетов может сохраняться довольно долго, тогда как попытки их объединения, – там, где они будут иметь место – не всегда приведут к успеху. Но если антропология не собирается быть чем-то вроде особой

истории культуры, ее научные интересы должны неизбежно совпасть с интересами социологии. Кто может сейчас сказать, какое название лучше всего подойдет для нового синтеза этих дисциплин, возникновение которого неизбежно? Поскольку слово «социология» с давних пор

преимущественно связывается с изучением «развитых» частей мира, ему можно было бы отдать предпочтение. С другой стороны, этот термин в некотором смысле всегда оставался «незаконнорожденным», тогда как «антропология», или изучение человеческих социальных институтов, имеет более благородное происхождение. Что в данном случае не подлежит сомнению, так это обоюдный выигрыш, в котором окажутся обе дисциплины, ассимилируя теоретические традиции и исследовательские методы друг друга. Даже если признать, вслед за Леви-Стросом, что понятия и методы, предназначенные для исследования небольших дописьменных культур, должны отличаться от тех, которые используются для изучения более крупных цивилизаций, разделенных на классы, и в особенности современных обществ (Леви-Строс, 1983), несхожесть этих предметов будет тем более продуктивна в плане непосредственного анализа и детализации.

К онечно, нельзя ожидать столь же полного слияния социологии с историей. Если принять во внимание, что настоящее то и дело незаметно переходит в прошлое, то нельзя однозначно утверждать, что социолог имеет дело с первым, а историк – со вторым. Социолог не может позволить себе действовать «не в такт» с историческим моментом, тогда как специальность историка – занятия преходящим. Но «воссоздание прошлого» как основная работа историка подразумевает возврат к исходному состоянию, то есть искусство, которым, как правило, не должен владеть социолог. Социолог главным образом занят тем прошлым, которое задержалось в настоящем, войдя в его плоть и кровь. Таким образом, здесь налицо интеллектуальное разделение труда, которое, однако, ни в коем случае не может считаться абсолютным и не предполагает каких-либо логических и даже существенных методологических различий между историей и социологией. Возражения историков против «социологизации» их науки справедливы в тех случаях, когда под этим понимается наивное привнесение в исторический анализ старого «ортодоксального консенсуса» (Elton, 1967). Но подобные возражения не могут служить оправданием настойчивых попыток отстоять обособленность и четкость дисциплинарной идентичности истории, для чего к ним порой прибегают. Включение в историческую науку социологических представлений нельзя оценивать с точки зрения полемики между «институциональным» и «повествовательным» вариантом исторического метода. Вопросы, затронутые в этой полемике, столь же уместны в социологии, как и в истории, причем их изучение протекало именно в рамках первой из названных дисциплин – в ходе дискуссий, которые последовали за ниспровержением натурализма и функционализма.

С оциология не станет разновидностью «всеядного» социального знания, которое поглотит политическую науку и экономику. Но нынешнее обособление социологии как исследования (неэкономической) инфраструктуры от аналитического осмысления механизмов государственного управления выглядит совершенно неприемлемым. Во-первых, если «общества» действительно являются первостепенным объектом социологического анализа (в чем я пытался усомниться), то как национальные государства они по преимуществу организованы политически. Их границы определились в ходе геополитического распределения территории, а их внутренняя целостность в большей или меньшей степени обусловлена политической властью или зависит от нее. Во-вторых, давно уже ясно всем, кроме значительной части профессиональных социологов, над которыми все еще довлеют традиции XIX в., что влияние государства и механизмов управления на прочие социальные институты по крайней мере равносильно обратному влиянию этих институтов.

Т от долгий окольный путь, который пришлось преодолеть марксизму, чтобы обнаружить «относительную независимость» государства от его предполагаемого «экономического базиса», показывает, какие огромные усилия требуются для того, чтобы освободиться от мертвого груза идей, унаследованных от прошлых поколений.

П олитическая наука имеет свои собственные внутренние сложности и проблемы. Она продолжает оставаться ареной борьбы между теми, кто связывает ее предмет со сравнительным эмпирическим изучением и теоретической интерпретацией различных систем управления, и их оппонентами, которые хотели бы видеть в качестве концептуального ядра своей дисциплины нормативную политическую философию. Поскольку обсуждавшиеся выше прогрессивные изменения в социальной теории подразумевают крушение честолюбивых устремлений «поведенческой политологии», которая служит моделью для первой из названных точек зрения, эти изменения способствуют сближению двух оппозиционных концепций. Сегодня все труднее становится различать между собой «политическую науку» и «политическую социологию». И если все-таки не происходит их полного отождествления, то только потому, что огромное влияние и первостепенное значение, которыми обладают политика и государственное управление во всех сферах социальной жизни, обеспечивают им ни с чем не сравнимый уровень внимания специалистов. В период изменения междисциплинарных границ социология не должна придерживаться империалистической установки в отношении политической науки. При условии, что ключевая роль политической власти в формировании современных социальных институтов носит столь явный характер, такое империалистическое соподчинение двух дисциплин легко может быть перевернуто.

И з всех проблем, связанных с дифференциацией социального знания, наиболее сложными, видимо, являются те, которые касаются отношений между социологией и экономикой. Современная экономика, по крайней мере в ее доминирующей неоклассической форме, выглядит сегодня едва ли ни самой обособленной социальной дисциплиной.

П овсеместное использование математического моделирования резко выделяет экономику из ряда остальных социальных наук, где математика еще не применяется или где более, чем в экономике, очевидна беспочвенность заверений в ее целесообразности. Претензии неоклассических экономистов на исключительность своей науки не следует рассматривать как обусловленные только институциональным отделением рынков – в капиталистической экономике – от прочих сфер социальной деятельности. Эти претензии скорее являются следствием более широкой теоретической позиции, согласно которой анализ размещения товаров и ресурсов особенно эффективен, когда его объектом становятся границы предпочтений производителей и потребителей.

Т акой анализ позволяет «заключить в скобки» как предпосылки, так и внеэкономические последствия этих процессов.

Х отя предпринимались попытки более широкого распространения данной точки зрения в социальном знании, ее преимущественное использование в экономике придало этой дисциплине ярко выраженную концептуальную обособленность, не свойственную в такой степени ни-

какой другой социальной науке. Как долго продолжится это состояние «гордой изоляции» экономики, будет зависеть от того, насколько сохранит в ней свое влияние нынешняя неоклассическая точка зрения. В данный момент экономическая теория находится в состоянии растерянности, которое очень напоминает недавнее положение в социальной теории. Сейчас трудно сказать, разрешится ли эта ситуация в экономической науке крушением ее собственного «ортодоксального консенсуса». Но если это все же произойдет, вполне вероятно, что экономика повернет назад, к более «институциональным» ориентирам. Без такой внутренне обусловленной смены направления ориентации всякое rapprochement (сближение) между социологией и экономикой (за исключением экономики марксистской, которая в этом отношении всегда стояла особняком) неизбежно будет носить более осторожный характер, чем контакты других социальных наук. Но можно не сомневаться, что разнообразие обновленных связей между двумя дисциплинами в ближайшем будущем вызовет самый живой интерес специалистов.