Социология постепенно утратит социально-теоретический привкус минувшего столетия

Энтони Гидденс

ДЕВЯТЬ ТЕЗИСОВ О БУДУЩЕМ СОЦИОЛОГИИ [1]

В последнее время в некоторых кругах нелестно отзываются о социологии. И это неудивительно, поскольку речь идет о дисциплине, на долю которой, в конечном счете, выпало, наверное, больше упреков, чем она того заслуживала. Социология – при условии, что ею занимаются надлежащим образом, – обречена в некотором отношении всегда оставаться наукой, вносящей сумятицу в умы. Она не годится для потворства предрассудкам, которые интуитивно защищают люди, не склонные к размышлению. Однако определенную долю скептицизма в отношении социологии высказывают те, кто имеет к ней непосредственное отношение и потому сознает, что социология не оправдала обещаний, провозглашенных ее лидерами прошлого поколения. Сейчас многим кажется, что еще 10–15 лет назад в социологии все обстояло благополучно, но с тех пор дисциплина явно сбилась с пути. Если выдающиеся социологи прошлого шли в авангарде развития интеллектуальной культуры вообще, то сегодня складывается впечатление, что социология переместилась на задворки социальной науки. Положение поистине незавидное, если сопоставить его с заявлениями некоторых пионеров дисциплины, предполагавших, что социология станет центральной социальной наукой и объединит вокруг себя всех тех, кто занимается изучением человека и его творений.

Р азумеется, это чувство разочарования, более или менее глубокое, в определенной мере есть отражение тех не вполне благоприятных материальных обстоятельств, в которых оказалось сегодня большинство работающих в социологии. Именно в тот момент, когда, казалось бы, крайне необходимы новаторские социальные исследования – в обстановке глобального спада и далеко идущих социальных и культурных изменений, в условиях кризиса институтов социального благосостояния в западных странах, – в этот момент во многих университетах мира уменьшается приток свежих сил в социологию, сокращается финансирование эмпирических разработок. И хотя в других социальных науках дело обстоит не лучше, социология в буквальном смысле слова превращается в дисциплину, которую преподают седовласые мужи преклонного возраста. Выстроившись в боевом порядке, они олицетворяют собой наследников канувшего в Лету широкого наступления социологии по всему университетскому фронту. Если к этим обстоятельствам присовокупить еще и интеллектуальный упадок социологии, то ее перспективы окажутся поистине удручающими.

С ледует ли в таком случае тем из нас, кто называет себя социологами, предаваться тоске и унынию? Я думаю, нет. Я полагаю, что, несмотря на реальность нынешних материальных тягот, выпавших на долю социологии во многих странах, ее интеллектуальный закат реальностью не является. Рассуждения о том, что социология впала в ересь, с моей точки зрения, суть результат неверной интерпретации развития социальных наук в последние годы – интерпретации, которая почти противоположна тому, что происходило на самом деле.

В о-первых, произошло и продолжает происходить проникновение социологического мышления и социологического видения в контекст тех социальных дисциплин, которые до сих пор держались в стороне.

В лияние социологии, последствия которого до конца еще не ясны, можно сегодня проследить в таких областях, как история, философия, политология, социальная география, международные отношения, а также в других сферах научного знания. Особо следует отметить социальную антропологию. Хотя в рамках университетской структуры факультетов эта дисциплина нередко существует отдельно от социологии, их интеллектуальное сближение, провозглашенное много лет назад, в последнее время продвигается особенно быстро. Разумеется, процесс интеллектуального движения, который сближает социологию с прочими науками, нельзя назвать односторонним. Социология в равной мере выигрывает от этих контактов и обогащает их.

В качестве примера, выбранного более или менее произвольно, можно было бы указать на развитие исследований, посвященных семье. В данном случае использование социологических идей, а также методов, заимствованных как из социологии, так и из социальной антропологии, способствовало возникновению, по существу, новой субдисциплины в рамках социальной истории; кроме того, второе дыхание обрели уже существовавшие ранее интерпретации. Сегодня мы знаем о семье несравнимо больше, чем раньше. Мы были вынуждены подвергнуть радикальной переоценке свое понимание природы нынешних семейных институтов под воздействием более систематического и более адекватного проникновения в их прошлое. Изучение семьи, которое было принято считать скучнейшим занятием, оказалось одним из самых увлекательных и захватывающих предприятий.

В о-вторых, заметно оживило и обогатило социологию ее обращение к ряду социальных движений, которые как бы бросали вызов ее интерпретаторским возможностям. Хотя некоторые из этих движений уже имеют долгую историю, в настоящий момент они вновь приобрели особую важность. Я имею в виду, прежде всего, женское движение, экологическое движение и движение за мир. Конечно, эти процессы имеют разную форму в разных странах и регионах, поэтому одна из задач, которую они ставят перед социологией, состоит в том, чтобы объяснить, как и почему эти движения развивались именно так, а не иначе. Вместе с тем современные социальные движения помогают выявить существенные недостатки в сложившейся структуре социологического мышления. Несомненно, например, что за последние два десятилетия влияние женского движения весьма плодотворно сказалось как на содержании социологии, так и на ее понятийном аппарате. Если это нуждается в иллюстрации, можно еще раз обратиться к исследованию семьи. Женское движение убедительно подтвердило правомерность анализа семейных институтов и в то же время показало, что изучение семьи и осмысление феномена пола – это далеко не одно и то же.

В -третьих, с перечисленными выше процессами связана и эволюция нашего понимания самой социологической работы. Именно в тот период, когда могло показаться, что звезда социологии закатилась, произошла трансформация ее методологии. На протяжении ряда лет обрушиваться с яростными нападками на прежние способы социологического мышления было более легким делом, чем выявлять плодотворность их результатов. В период господства в социологии симбиоза натурализма и функционализма (который в одной из своих работ я назвал «ортодоксальным консенсусом») создавалось впечатление, что в рамках дисциплины существует, как минимум, всеобщая согласованность позиций. Нарушение «консенсуса» сопровождалось появлением большого числа теоретических школ, каждая из которых была занята тем, что действовала вразрез с другими. Я думаю, что этот период в любом случае уже позади.

Х отя профессиональное единство мнений относительно теории и методов в целом не свойственно социологам (по причинам, о которых я скажу позже), сегодня намечаются некоторые точки соприкосновения, связанные с поиском наилучших способов понимания социальной жизни и социальных институтов. По окончании нынешних дебатов социология, бесспорно, станет гораздо более искушенной наукой, чем в их начале.

У помянутые процессы не могли не повлиять на жесткую однозначность той демаркационной линии, которая многим представлялась необходимой границей, отделяющей социологию от родственных ей дисциплин. Некоторым нравилось связывать «особенность» социологии с ее специфическим аппаратом объяснения, которым, как считалось, не располагает никакая другая социальная наука. При этом предполагалось, что отличительная черта социологической позиции состоит в наглядном доказательстве того факта, что наша деятельность в основном

детерминируется социальными воздействиями, а не нашей волей (хотя мы можем этого и не осознавать). Изменения в социальной теории, о которых я только что говорил, свели на нет эту точку зрения. Другие видели специфику социологии в ее преимущественном интересе к такому особому объекту, как «общество». Справедливость данного наблюдения также вызывает сомнения. Несмотря на то что термин «общество» постоянно фигурирует в рассуждениях социологов, он по большей мере остается неисследованным. В современном мире «общество» – это национальное государство, которое связано с другими национальными государствами в единую мировую систему (см.: Giddens, 1985). Какие бы наилучшие способы концептуализации национального государства мы ни придумывали, в любом случае ясно, что оно представляет собой территориальное и политическое образование, которое не может составлять компетенцию какой-либо одной дисциплины, будь то социология, политическая наука или экономика.

М ы должны признать, что сохранение в социологии абсолютной четкости ее границ и «неприкосновенности владений» не только невозможно, но и нежелательно. Эта «четкость» была достойна доверия только во времена альянса натурализма и функционализма. Тогда можно было утверждать, что, с одной стороны, «научность» социологии отличает ее от всех гуманитарных наук, а с другой – что объект ее изучения, – «общество», – будучи четко очерченным единым образованием, ясно определяет предмет этой дисциплины. С моей же точки зрения, занятия социологией предполагают концентрацию профессионального внимания на тех институтах и жизненных стилях, которые обязаны своим существованием «современности», то есть широкому спектру разнообразных социальных изменений по преимуществу европейского происхождения, принявших сегодня глобальный характер и ответственных за создание нынешних институтов. Социология, конечно, обладает некоторым набором понятий и теорий, которые, по всей вероятности, составляют ее исключительную прерогативу, но в методологическом отношении она далеко не так прочно изолирована от остальных социальных и гуманитарных наук, как многие были склонны считать.

Д о сих пор мои наблюдения касались прошлого социологии и ее настоящего. Между тем в данной дискуссии от меня ждут оценки ее вероятного будущего. Из моих предшествующих замечаний можно сделать вывод, что социология переживает сегодня период весьма радикальных изменений, многие из которых, на мой взгляд, будут иметь продолжение. Однако маловероятно, что будущее социологии окажется чистой экстраполяцией тенденций, заложенных в настоящем; социологи должны это знать лучше, чем кто бы то ни было. Строить догадки относительно будущего – дело рискованное, и поэтому я не буду заниматься долгосрочными прогнозами. Я собираюсь поговорить о том, что, по всей вероятности, ждет нас в ближайшие 10 лет или около того. Со временем эти прогнозы потребуют дополнений. При обсуждении темы, вынесенной в название статьи, невозможно удержаться от соблазна выдать желаемые перемены в социологии за самые достоверные ее перспективы. Поэтому в последующих рассуждениях я довольно бесцеремонно собираюсь обрисовать именно те направления в развитии дисциплины, которые я считаю для нее наиболее полезными. Мои замечания – это скромная попытка повлиять на будущее социологии и набросать «демографический проект» ее общего облика в ближайшие годы. Я хочу предложить девять тезисов о будущем социологии, которые частично станут развитием соображений, изложенных выше.

ПРЕЖНИЕ МЕЖДИСЦИПЛИНАРНЫЕ ГРАНИЦЫ В СОЦИАЛЬНЫХ НАУКАХ ПОСТЕПЕННО УТРАТЯТ БЫЛУЮ ЧЕТКОСТЬ

Я повторю, что внутри социальных наук, очевидно, должны существовать особые зоны профессиональных интересов и профессиональной специализации, которые охватывают весь обширный предметный диапазон социального знания. Однако происходящие в последнее время сдвиги в границах между социологией и прочими социальными науками свидетельствуют о некоторых весьма существенных изменениях в интеллектуальной и предметной структуре социального знания. Нынешние дисциплинарные деления внутри социальных наук – в том виде, в каком они получили институциональное закрепление в университетских учебных курсах, – по преимуществу обязаны своим происхождением опять-таки XIX в. Становление социологии в значительной мере протекало в процессе критики политической экономии в обоих ее измерениях – политическом и экономическом. В отношении первого из них социология утвердила свою дисциплинарную идентичность, доказав, что формы правления, или государство, опираются на институциональную инфраструктуру гражданского общества (а по некоторым воззрениям, являются его эпифеноменом). Что же касается экономического измерения, то здесь формирование социологии в качестве самостоятельной науки было связано с демонстрацией тех широких институциональных и нормативных рамок, в которых существуют экономические действия и рыночные отношения. В итоге возник новый объект социального знания (правомерность которого всегда оспаривал марксизм со своих более «энциклопедических» позиций) – совокупность институтов, образующих систему гражданского общества. «Общество», признанное дисциплинарным фокусом социологии, с тех пор широко

понимается как «гражданское общество».

О тношения социологии с историей и с антропологией всегда имели сложный и изменчивый характер. В первом случае специалисты обеих дисциплин в массе своей придерживались единого мнения, что социология занимается общим, а история – особенным, причем первая поглощена днем сегодняшним, а вторая – делами давно минувшими. Это противопоставление двух дисциплин иногда принимало очень острые формы, в особенности в тот период, когда натуралистические версии социологии расценивались как антипод подробного исторического изложения. С некоторыми оговорками можно утверждать, что времена «ортодоксального консенсуса» совпали с самыми жесткими дисциплинарными барьерами между социологией и историей. В некоторых случаях, как, например, во Франции, где историки, занимающиеся самыми длительными периодами, бережно сохраняли и развивали национальные традиции социологической истории, контакты двух дисциплин были очень тесными. Но очень часто социологи, обращаясь к более или менее далекому прошлому, оказывались в плену эволюционизма.

В ыделение эволюционных этапов развития совсем не обязательно приводит к детальному историческому анализу или пониманию исторической случайности. Если же социологи и отказывались от эволюционизма, они делали это под предлогом развития социологии как обобщающей дисциплины. Ни та, ни другая позиция не способствовали сколько-нибудь внимательному отношению к работе историков.

Ч то касается контактов между социологией и антропологией, то они в одних странах также оказались более тесными и продолжительными, чем в других. В качестве примера снова можно привести Францию, где со времен Дюркгейма связи между двумя дисциплинами были весьма плодотворными, хотя антропология – несмотря на широкую известность Леви-Строса и некоторых других, была здесь менее развита, чем в англоязычном мире. Не требуется особой проницательности, чтобы заметить, что истоки современной антропологии и ее отделение от социологии связаны с колониализмом. Для Великобритании это была деятельность в ее имперских владениях, для Соединенных Штатов – покорение и переселение коренных народов внутри страны. Разумеется, ни социология, ни антропология не были грубо этноцентричны, хотя образование двух самостоятельных предметов, первый из которых ассоциируется с изучением «нас» (то есть белых), а второй – с исследованием «их» (то есть не-белых), создает стимул для развития обеих дисциплин именно в этом направлении. Антропологи очертили контуры исчезающего культурного мира, одновременно показав, как важно сохранить понимание аутентичных стилей человеческого существования во всем их разнообразии.

Д исциплинарные барьеры, установленные однажды, способствовали возникновению жестких структур обучения, влияние которых на интеллектуальную социализацию, видимо, настолько велико, что специалисты, воспитанные каждый в своей мыслительной традиции, с трудом общаются друг с другом. Поэтому не следует недооценивать трудности, связанные с преодолением дисциплинарных различий или изменением существующей профессиональной организации социальных наук. Вместе с тем упомянутые выше социальные и интеллектуальные сдвиги повлекут за собой серьезные изменения в отношениях между социальными науками, что, по большей мере, явится развитием уже наметившихся тенденций.

Е сли когда-то имелись интеллектуальные причины для отделения социологии от антропологии, то сегодня они, без сомнения, исчезли.

С уществование обособленных факультетов в учебной структуре университетов может сохраняться довольно долго, тогда как попытки их объединения, – там, где они будут иметь место – не всегда приведут к успеху. Но если антропология не собирается быть чем-то вроде особой

истории культуры, ее научные интересы должны неизбежно совпасть с интересами социологии. Кто может сейчас сказать, какое название лучше всего подойдет для нового синтеза этих дисциплин, возникновение которого неизбежно? Поскольку слово «социология» с давних пор

преимущественно связывается с изучением «развитых» частей мира, ему можно было бы отдать предпочтение. С другой стороны, этот термин в некотором смысле всегда оставался «незаконнорожденным», тогда как «антропология», или изучение человеческих социальных институтов, имеет более благородное происхождение. Что в данном случае не подлежит сомнению, так это обоюдный выигрыш, в котором окажутся обе дисциплины, ассимилируя теоретические традиции и исследовательские методы друг друга. Даже если признать, вслед за Леви-Стросом, что понятия и методы, предназначенные для исследования небольших дописьменных культур, должны отличаться от тех, которые используются для изучения более крупных цивилизаций, разделенных на классы, и в особенности современных обществ (Леви-Строс, 1983), несхожесть этих предметов будет тем более продуктивна в плане непосредственного анализа и детализации.

К онечно, нельзя ожидать столь же полного слияния социологии с историей. Если принять во внимание, что настоящее то и дело незаметно переходит в прошлое, то нельзя однозначно утверждать, что социолог имеет дело с первым, а историк – со вторым. Социолог не может позволить себе действовать «не в такт» с историческим моментом, тогда как специальность историка – занятия преходящим. Но «воссоздание прошлого» как основная работа историка подразумевает возврат к исходному состоянию, то есть искусство, которым, как правило, не должен владеть социолог. Социолог главным образом занят тем прошлым, которое задержалось в настоящем, войдя в его плоть и кровь. Таким образом, здесь налицо интеллектуальное разделение труда, которое, однако, ни в коем случае не может считаться абсолютным и не предполагает каких-либо логических и даже существенных методологических различий между историей и социологией. Возражения историков против «социологизации» их науки справедливы в тех случаях, когда под этим понимается наивное привнесение в исторический анализ старого «ортодоксального консенсуса» (Elton, 1967). Но подобные возражения не могут служить оправданием настойчивых попыток отстоять обособленность и четкость дисциплинарной идентичности истории, для чего к ним порой прибегают. Включение в историческую науку социологических представлений нельзя оценивать с точки зрения полемики между «институциональным» и «повествовательным» вариантом исторического метода. Вопросы, затронутые в этой полемике, столь же уместны в социологии, как и в истории, причем их изучение протекало именно в рамках первой из названных дисциплин – в ходе дискуссий, которые последовали за ниспровержением натурализма и функционализма.

С оциология не станет разновидностью «всеядного» социального знания, которое поглотит политическую науку и экономику. Но нынешнее обособление социологии как исследования (неэкономической) инфраструктуры от аналитического осмысления механизмов государственного управления выглядит совершенно неприемлемым. Во-первых, если «общества» действительно являются первостепенным объектом социологического анализа (в чем я пытался усомниться), то как национальные государства они по преимуществу организованы политически. Их границы определились в ходе геополитического распределения территории, а их внутренняя целостность в большей или меньшей степени обусловлена политической властью или зависит от нее. Во-вторых, давно уже ясно всем, кроме значительной части профессиональных социологов, над которыми все еще довлеют традиции XIX в., что влияние государства и механизмов управления на прочие социальные институты по крайней мере равносильно обратному влиянию этих институтов.

Т от долгий окольный путь, который пришлось преодолеть марксизму, чтобы обнаружить «относительную независимость» государства от его предполагаемого «экономического базиса», показывает, какие огромные усилия требуются для того, чтобы освободиться от мертвого груза идей, унаследованных от прошлых поколений.

П олитическая наука имеет свои собственные внутренние сложности и проблемы. Она продолжает оставаться ареной борьбы между теми, кто связывает ее предмет со сравнительным эмпирическим изучением и теоретической интерпретацией различных систем управления, и их оппонентами, которые хотели бы видеть в качестве концептуального ядра своей дисциплины нормативную политическую философию. Поскольку обсуждавшиеся выше прогрессивные изменения в социальной теории подразумевают крушение честолюбивых устремлений «поведенческой политологии», которая служит моделью для первой из названных точек зрения, эти изменения способствуют сближению двух оппозиционных концепций. Сегодня все труднее становится различать между собой «политическую науку» и «политическую социологию». И если все-таки не происходит их полного отождествления, то только потому, что огромное влияние и первостепенное значение, которыми обладают политика и государственное управление во всех сферах социальной жизни, обеспечивают им ни с чем не сравнимый уровень внимания специалистов. В период изменения междисциплинарных границ социология не должна придерживаться империалистической установки в отношении политической науки. При условии, что ключевая роль политической власти в формировании современных социальных институтов носит столь явный характер, такое империалистическое соподчинение двух дисциплин легко может быть перевернуто.

И з всех проблем, связанных с дифференциацией социального знания, наиболее сложными, видимо, являются те, которые касаются отношений между социологией и экономикой. Современная экономика, по крайней мере в ее доминирующей неоклассической форме, выглядит сегодня едва ли ни самой обособленной социальной дисциплиной.

П овсеместное использование математического моделирования резко выделяет экономику из ряда остальных социальных наук, где математика еще не применяется или где более, чем в экономике, очевидна беспочвенность заверений в ее целесообразности. Претензии неоклассических экономистов на исключительность своей науки не следует рассматривать как обусловленные только институциональным отделением рынков – в капиталистической экономике – от прочих сфер социальной деятельности. Эти претензии скорее являются следствием более широкой теоретической позиции, согласно которой анализ размещения товаров и ресурсов особенно эффективен, когда его объектом становятся границы предпочтений производителей и потребителей.

Т акой анализ позволяет «заключить в скобки» как предпосылки, так и внеэкономические последствия этих процессов.

Х отя предпринимались попытки более широкого распространения данной точки зрения в социальном знании, ее преимущественное использование в экономике придало этой дисциплине ярко выраженную концептуальную обособленность, не свойственную в такой степени ни-

какой другой социальной науке. Как долго продолжится это состояние «гордой изоляции» экономики, будет зависеть от того, насколько сохранит в ней свое влияние нынешняя неоклассическая точка зрения. В данный момент экономическая теория находится в состоянии растерянности, которое очень напоминает недавнее положение в социальной теории. Сейчас трудно сказать, разрешится ли эта ситуация в экономической науке крушением ее собственного «ортодоксального консенсуса». Но если это все же произойдет, вполне вероятно, что экономика повернет назад, к более «институциональным» ориентирам. Без такой внутренне обусловленной смены направления ориентации всякое rapprochement (сближение) между социологией и экономикой (за исключением экономики марксистской, которая в этом отношении всегда стояла особняком) неизбежно будет носить более осторожный характер, чем контакты других социальных наук. Но можно не сомневаться, что разнообразие обновленных связей между двумя дисциплинами в ближайшем будущем вызовет самый живой интерес специалистов.

ЛИТЕРАТУРА

Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. В: М.Вебер. Избранные произведения. Пер. с нем. М.: Прогресс, 1990, с.61–272.

Леви-Строс К. Структурная антропология. Пер. с фр. М.: Наука, 1983.

Фейерабенд П. Против методологического принуждения. Очерк анархистской теории познания [1975]. В: П. Фейерабенд. Избранные труды по методологии науки. Пер. с англ. и нем. М.: Прогресс, 1986, с.125–466.

Braudel F. La Mediterranee et le monde mediterraneen a l'epoque de Philippe II. 2 vols. Paris: A.Colin, 1949, 1969.

Elton G.R. The Practice of History. London, 1967.

Foucault M. Discipline and Punish. London, 1977.

Giddens A. The Constitution of Society. Cambridge, 1984.

Giddens A. The Nation-State and Violence. Cambridge: Polity Press, 1985.

Keohane R. After Hegemony. Princeton, 1984.

Merton R.K. Social Theory and Social Structure. Glencoe, Ill., 1963.

Mills C.W. The Sociological Imagination. Harmonsworth, 1970.

Toynbee A. The Present-Day Experiment in Western Civilization. Oxford, 1962.

Wallerstein I. The Capitalist World Economy. Cambridge, 1979.

Weiss C.H. Social Science Research and Decision-Making. New York, 1980.

 

[1] * В основу данной статьи положена лекция, прочитанная автором на пленарном заседании собрания Социологической ассоциации восточных штатов в Нью-Йорке в апреле 1986 г. (Прим. ред.)

 

Энтони Гидденс

ДЕВЯТЬ ТЕЗИСОВ О БУДУЩЕМ СОЦИОЛОГИИ [1]

В последнее время в некоторых кругах нелестно отзываются о социологии. И это неудивительно, поскольку речь идет о дисциплине, на долю которой, в конечном счете, выпало, наверное, больше упреков, чем она того заслуживала. Социология – при условии, что ею занимаются надлежащим образом, – обречена в некотором отношении всегда оставаться наукой, вносящей сумятицу в умы. Она не годится для потворства предрассудкам, которые интуитивно защищают люди, не склонные к размышлению. Однако определенную долю скептицизма в отношении социологии высказывают те, кто имеет к ней непосредственное отношение и потому сознает, что социология не оправдала обещаний, провозглашенных ее лидерами прошлого поколения. Сейчас многим кажется, что еще 10–15 лет назад в социологии все обстояло благополучно, но с тех пор дисциплина явно сбилась с пути. Если выдающиеся социологи прошлого шли в авангарде развития интеллектуальной культуры вообще, то сегодня складывается впечатление, что социология переместилась на задворки социальной науки. Положение поистине незавидное, если сопоставить его с заявлениями некоторых пионеров дисциплины, предполагавших, что социология станет центральной социальной наукой и объединит вокруг себя всех тех, кто занимается изучением человека и его творений.

Р азумеется, это чувство разочарования, более или менее глубокое, в определенной мере есть отражение тех не вполне благоприятных материальных обстоятельств, в которых оказалось сегодня большинство работающих в социологии. Именно в тот момент, когда, казалось бы, крайне необходимы новаторские социальные исследования – в обстановке глобального спада и далеко идущих социальных и культурных изменений, в условиях кризиса институтов социального благосостояния в западных странах, – в этот момент во многих университетах мира уменьшается приток свежих сил в социологию, сокращается финансирование эмпирических разработок. И хотя в других социальных науках дело обстоит не лучше, социология в буквальном смысле слова превращается в дисциплину, которую преподают седовласые мужи преклонного возраста. Выстроившись в боевом порядке, они олицетворяют собой наследников канувшего в Лету широкого наступления социологии по всему университетскому фронту. Если к этим обстоятельствам присовокупить еще и интеллектуальный упадок социологии, то ее перспективы окажутся поистине удручающими.

С ледует ли в таком случае тем из нас, кто называет себя социологами, предаваться тоске и унынию? Я думаю, нет. Я полагаю, что, несмотря на реальность нынешних материальных тягот, выпавших на долю социологии во многих странах, ее интеллектуальный закат реальностью не является. Рассуждения о том, что социология впала в ересь, с моей точки зрения, суть результат неверной интерпретации развития социальных наук в последние годы – интерпретации, которая почти противоположна тому, что происходило на самом деле.

В о-первых, произошло и продолжает происходить проникновение социологического мышления и социологического видения в контекст тех социальных дисциплин, которые до сих пор держались в стороне.

В лияние социологии, последствия которого до конца еще не ясны, можно сегодня проследить в таких областях, как история, философия, политология, социальная география, международные отношения, а также в других сферах научного знания. Особо следует отметить социальную антропологию. Хотя в рамках университетской структуры факультетов эта дисциплина нередко существует отдельно от социологии, их интеллектуальное сближение, провозглашенное много лет назад, в последнее время продвигается особенно быстро. Разумеется, процесс интеллектуального движения, который сближает социологию с прочими науками, нельзя назвать односторонним. Социология в равной мере выигрывает от этих контактов и обогащает их.

В качестве примера, выбранного более или менее произвольно, можно было бы указать на развитие исследований, посвященных семье. В данном случае использование социологических идей, а также методов, заимствованных как из социологии, так и из социальной антропологии, способствовало возникновению, по существу, новой субдисциплины в рамках социальной истории; кроме того, второе дыхание обрели уже существовавшие ранее интерпретации. Сегодня мы знаем о семье несравнимо больше, чем раньше. Мы были вынуждены подвергнуть радикальной переоценке свое понимание природы нынешних семейных институтов под воздействием более систематического и более адекватного проникновения в их прошлое. Изучение семьи, которое было принято считать скучнейшим занятием, оказалось одним из самых увлекательных и захватывающих предприятий.

В о-вторых, заметно оживило и обогатило социологию ее обращение к ряду социальных движений, которые как бы бросали вызов ее интерпретаторским возможностям. Хотя некоторые из этих движений уже имеют долгую историю, в настоящий момент они вновь приобрели особую важность. Я имею в виду, прежде всего, женское движение, экологическое движение и движение за мир. Конечно, эти процессы имеют разную форму в разных странах и регионах, поэтому одна из задач, которую они ставят перед социологией, состоит в том, чтобы объяснить, как и почему эти движения развивались именно так, а не иначе. Вместе с тем современные социальные движения помогают выявить существенные недостатки в сложившейся структуре социологического мышления. Несомненно, например, что за последние два десятилетия влияние женского движения весьма плодотворно сказалось как на содержании социологии, так и на ее понятийном аппарате. Если это нуждается в иллюстрации, можно еще раз обратиться к исследованию семьи. Женское движение убедительно подтвердило правомерность анализа семейных институтов и в то же время показало, что изучение семьи и осмысление феномена пола – это далеко не одно и то же.

В -третьих, с перечисленными выше процессами связана и эволюция нашего понимания самой социологической работы. Именно в тот период, когда могло показаться, что звезда социологии закатилась, произошла трансформация ее методологии. На протяжении ряда лет обрушиваться с яростными нападками на прежние способы социологического мышления было более легким делом, чем выявлять плодотворность их результатов. В период господства в социологии симбиоза натурализма и функционализма (который в одной из своих работ я назвал «ортодоксальным консенсусом») создавалось впечатление, что в рамках дисциплины существует, как минимум, всеобщая согласованность позиций. Нарушение «консенсуса» сопровождалось появлением большого числа теоретических школ, каждая из которых была занята тем, что действовала вразрез с другими. Я думаю, что этот период в любом случае уже позади.

Х отя профессиональное единство мнений относительно теории и методов в целом не свойственно социологам (по причинам, о которых я скажу позже), сегодня намечаются некоторые точки соприкосновения, связанные с поиском наилучших способов понимания социальной жизни и социальных институтов. По окончании нынешних дебатов социология, бесспорно, станет гораздо более искушенной наукой, чем в их начале.

У помянутые процессы не могли не повлиять на жесткую однозначность той демаркационной линии, которая многим представлялась необходимой границей, отделяющей социологию от родственных ей дисциплин. Некоторым нравилось связывать «особенность» социологии с ее специфическим аппаратом объяснения, которым, как считалось, не располагает никакая другая социальная наука. При этом предполагалось, что отличительная черта социологической позиции состоит в наглядном доказательстве того факта, что наша деятельность в основном

детерминируется социальными воздействиями, а не нашей волей (хотя мы можем этого и не осознавать). Изменения в социальной теории, о которых я только что говорил, свели на нет эту точку зрения. Другие видели специфику социологии в ее преимущественном интересе к такому особому объекту, как «общество». Справедливость данного наблюдения также вызывает сомнения. Несмотря на то что термин «общество» постоянно фигурирует в рассуждениях социологов, он по большей мере остается неисследованным. В современном мире «общество» – это национальное государство, которое связано с другими национальными государствами в единую мировую систему (см.: Giddens, 1985). Какие бы наилучшие способы концептуализации национального государства мы ни придумывали, в любом случае ясно, что оно представляет собой территориальное и политическое образование, которое не может составлять компетенцию какой-либо одной дисциплины, будь то социология, политическая наука или экономика.