Глава 46. Станция Заболотинка

 

 

Апрель 1944 года

16.04.44 г.

И последнее, на чем нужно остановиться, о чем следует подробно рассказать. Но об этом откровенно не хочется вспоминать. Это был последний, кошмарный и неудачный выход за передовую. Он нам стоил огромного напряжения сил и немалой крови. Мы потеряли последнюю группу ребят из взвода пешей разведки.

Я обещал Безуглому что возьму языка и мне нужно было самому идти с этой группой. После неудачного выхода Ложкина во взводе осталось очень мало солдат. Пять человек и сержант, которые готовили последний объект, и трое солдат, оставшихся в живых после неудачного выхода Ложкина. Вот собственно и весь боевой состав, если не считать старшины, меня и моего ординарца Егора.

Эта последняя группа готовила и изучала отдельный окоп. Он находился справа от железнодорожной насыпи в районе станции Заболотинка. Мы много раз выходили под проволоку и ночи напролет лежали у немецких окопов. По нашим наблюдениям в окопе находились двое немцев. Один был с пулеметом а другой освещал передний край ракетами. Все как будто обычно, никаких отклонений от нормы.

Каждый раз, когда мы отправляемся брать языка, мы мысленно спрашиваем себя и пытаемся представить что делают немцы. Нам нужно незаметно подойти к ним поближе. В этом заключается любая операция по взятию языка. Главное незаметно заскочить в окоп, а остальное не представляет особой трудности. Когда разведчик добрался до окопа и прыгнул на плечи обезумевшего от страха немца, его только ткнул стволом автомата в бок и он тут же поднимет лапы кверху. А чтобы не заорал и не завопил с перепуга, напарник хватает его моментально за горло. Немец пикнуть не успеет, а его уже волокут бегом по земле.

Существуют несколько способов заткнуть немцу рот. Один по привычке прикрывает ему рот ладонью и двумя пальцами зажимает нос. Другой с хода толкает ему в пасть тряпичный кляп. Были и такие, которые умели немцу быстро накидывать на шею из стальной проволоки петлю. Но я считаю, что самый надежный и верный способ — сунуть немцу под челюсть большой палец и вдавить его в горло. Тут, как говорят, не дыхнуть, не пукнуть. Но сколько мы не напрягали свои мозги, как приблизиться незаметно к немецкому окопу, придумать ничего нового не могли. Хорошо, конечно, подготовить проходы и ночью уйти к немцам в тыл. В тылу у немцев действовать легче и проще.

Нам сейчас приходится лезть напролом. На любом участке обороны противника можно подготовить такие проходы, но на это надо иметь достаточно времени. И еще одно обстоятельство заставляет идти нас на этот окоп. На участке полка неудачная работа разведгрупп встревожила немцев. Остался нетронутым только этот окоп. Командиры полков требовали, чтобы мы не совались на чужие участки. Они усматривали в этом нарушение границ.

Сидя в землянке и рассматривая карту, мы изучали расположение немецких траншей. Мы не чертили на карте красные стрелы, по направлению которых кто-то другой должен был встать и идти. Мы изучали сами свой последний путь. Кому этот путь оставит жизнь, кто из нас попадет в госпиталь, а для кого он станет вечным покоем. Когда полковые разведчики отправляются за проволоку, штабные дивизии лезут со своими советами хотя остаются сидеть под накатами подальше в тылу. Им важно поговорить. А нам нужны результаты. Было бы неплохо им самим разок за немцем сходить.

Захват языка во многом зависит от случая и момента. Тут как игра в очко, кому повезет. Немец чуть прозевал и ты тут, как тут! Немецкий окопчик мы берегли про запас и не трогали. Боялись их насторожить и спугнуть раньше времени. Руководить захват-группой будет сержант. С ним на немцев трое пойдут. Две пары. Он с солдатом и я с Егором. Сержант и солдат навалятся на пулеметчика, а мы с Егором будем брать ракетчика. Что толку, если я окажусь в группе прикрытия? Как советует мне сержант. Мне нужно идти самому. Я слово дал. Мы могли подготовить проходы, уйти к немцам в тыл и там взять языка. Но меня одернули в штабе дивизии, нечего мол соваться с группой в пять человек. В плен могут взять. У меня не было времени. Я был связан словом. Обращаться к Безуглому и просить отсрочки я не хотел. В штабе дивизии меня торопили. Командир корпуса требует языка.

По намеченному плану мы должны подойти к окопу с двух сторон. Этим мы получим некоторое преимущество. Группа прикрытия возьмет на себя огонь пулемета. А мы в две пары должны пойти на окоп не взирая ни на что. Если одна из пар попадет под огонь, то другая используя момент ворвется в окоп. Нас у проволоки прикрывают трое солдат. Они вчера вернулись из-под огня после очередного провала. Им положен законный отдых, а нас около проволоки некому прикрыть.

Я строю ребят перед выходом. Проверяю детали операции, задаю уточняющие вопросы. И вот мы поворачиваемся и гуськом уходим в ночь. Темное непроглядное небо нависло над нами. Облаков на небе нет. Все затянуто беспросветным темным бархатом. Смотрю в темноту, оглядываю горизонт. По всей линии фронта ползут трассы трассирующих. Впереди чуть заметно маячит силуэт идущего сержанта. Я иду следом за ним, рядом чуть слышно шагает Егор, мой ординарец. Дальше на расстоянии видимости тихо переступают другие разведчики.

Мы идем во весь рост. Мимо, сверкая холодными огоньками над землей, пролетают трассирующие пули. На мгновение все замирают. Мы идем медленно, не делая резких движений. Под ногами то мягкая и липкая глина, то застывшая и твердая, как камень земля. На нас надеты новые маскхалаты. Они все в извилинах и в темных пятнах как ночь. В темноте с двадцати метрах фигура человека неразличима. Днем на буграх, где греет солнце, земля становится талая. Кругом появляется непролазная грязь. Ночь, когда заметно холодает, земля начинает застывать. В темноте сам черт не разберет где она мягкая и где она твердая. В болотинах и низинах из-под ног выступает вода. Шагнешь иной раз ногой, а она сползает куда-то в низину. Ни лето, ни зима, одним словом — распутица! Ползти по такой грязи, значит набрать на себя липкой глины. Потом нужно будет встать, а тебя присосала жижа в засос, отяжелеешь так, что потом не подняться. Налипнет пуда два, попробуй встань перед окопом. Разведчику нужна легкость и свобода движений. Лучше идти под пулями в рост, чем ползти по непролазной глине. Мы двигаемся парами. Сержант и солдат идут впереди, за ними идем мы с Егором.

Остальные следуют сзади, придерживаясь заданного темпа шага. Устных команд голосом больше не будет. Все должны делать как сержант. Пока он идет спокойно, все знают, что впереди нет никакой опасности. В разведке такой неписанный порядок. Темное пространство расцвечено линиями трассирующих. Непроглядная земля под ногами. Мы идем и ступаем на ощупь. Откуда-то спереди немец пустил в нашу сторону пулеметную очередь. Трассирующие изогнутой змейкой приближаются к нам. Сверкающие пули несутся на нас, но в десятке метров не долетая ударяются в землю, и завизжав перед самым носом взмывают вверх. Такая пуля, если и ударит в грудь, навылет не пройдет, а порвать кишки запросто может. Сержант не останавливается, продолжает идти. Я на миг оборачиваюсь, вглядываюсь в темноту. Я ловлю глазами, когда покажется идущий сзади. Змейка солдат за нами ползет в темноте. Я периодически оборачиваюсь и смотрю назад. Нужно следить чтобы не отстали идущие сзади, чтобы они не свернули по ошибке в сторону и не ушли не туда. При подходе к объекту такое иногда случается. Оглядываюсь на миг назад, идущий за мной тоже оборачивается. И так друг на друга, как по команде, до самого последнего все по очереди вертят головой. При приближении к противнику лишних и резких движений делать нельзя. Передний явно замедляет шаг. Это для всех означает, что до немцев идти недалеко, всем быть внимательными. Теперь внимание всех ребят сосредоточено на немецких позициях.

До окопа осталось метров тридцать, не больше. Впереди небольшой ручей. Вижу сержант переступает его легко. Перешагивает канаву и медленно уходит в темноту. Я останавливаюсь перед ручьем, хочу последний раз обернуться назад и посмотреть не отстал ли кто. Ординарец Егор останавливается рядом. Я чуть касаюсь его плеча рукой, даю знак идти за сержантом через канаву. Я хочу поменяться местами. За его широкой спиной плохо видать сзади идущих.

И не успел я оглянуться назад, а лишь только повел головой, как почувствовал какое-то новое состояние и легкость как будто у меня выросли крылья за спиной. Внутри глубоко в глазах вспыхнуло и засияло огненное, как солнце, яркое пламя! Мне стало необыкновенно легко, совершенно не больно, я как будто парил свободно в воздухе. Взрыва, удара и боли я не почувствовал. Я понял, что взорвался на мощной мине, но мысли мои перекинулись к далекому прошлому. Быстрые, ясные, давно знакомые картинки детства замелькали у меня в голове ясно и четко. Грома взрыва я не слышал. Внутри глаз мелькнула молния и в моей голове после картин детства возникли всполохи чистого золотисто-прозрачного цвета. Через мгновение сияние покраснело, перешло в пурпурный, потом в фиолетовый, желтый и зеленый. Потом появился цвет ярко синий и затем голубой. Чистые, прозрачные, как Виндзорская акварель, цвета сменяли друг друга сияя в бесконечном пространстве. Но вот в яркое сияние ворвался серый фон и мое сознание стало медленно затягивать тьмой как черный бархат.

”Ну всё!”, — успел я сказать сам себе.

И черная непроницаемая тьма навалилась на мое сознание откуда-то сверху.

Я переносил операции под наркозом. Но в этом случае я терял сознание, словно на меня наваливался сон. Черного бархата ни во сне, ни под наркозом я не видел. Сколько времени я пролежал без сознания сказать не могу. Пока я пребывал, так сказать, в небытие, пока я не ощущал земного мира, группа прикрытия стала отходить. Увидев впереди мощный взрыв и сноп пламени, они с перепугу побежали назад.

Что же произошло в тот момент, когда я легким движением руки послал своего ординарца вперед(вслед за сержантом). В этот момент я подумал, пока ординарец перешагнет через канаву, я успею на миг оглянуться и посмотреть на ребят которые идут сзади. Ординарец мой, как таежный старатель, вечно ходил и цеплял ногами по земле. Трудно сказать, от тяжелого крестьянского труда он привык по земле волочить ногами, или от рождения он был такой криволапый. Ему было лень легко, как сержант, перешагнуть через канаву, и он своей кривой лапой черпнул по воде. Всплеск воды я слышал и потом много времени спустя об нем вспомнил. Мы не знали, что по склону у самой воды вдоль канавы была натянута проволока и соединена с боковым взрывателем противотанковой мины. Противотанковая мина с боковым взрывателем и натянутой проволокой редкий сюрприз. Например, наших противотанковых мин я не видел с начала войны, а немецкие частенько попадались. Большая мина легко детонирует от взрыва снаряда или упавшей рядом бомбы. А когда немцы готовили пустить в нашу сторону свои танки, они предварительно эти пути бомбили. Тяжелые мины обычно ставили на большаках и дорогах. Их не везде можно встретить во время войны. Они редко встречались даже на главных танкоопасных направлениях. Тем более, сунуть такую мину в низину, где повсюду болотины и непролазная грязь. За всю войну это для меня была вторая мина. Если не считать третьей, на которой верхом взорвался Малечкин. Если на противотанковую мину наступить сапогом или встать на верхнюю крышку обеими ногами, то мина под весом человека не взорвется. Смотреть на это неприятно. Помню под Бондарями на дороге мы увидели такую “дуру”

“Ну! Кто наступит?”,- объявил вполне серьезно Рязанцев. Из-за моей спины вышел Сергей Курдюмов, мой ординарец и обратился ко мне.

— Разрешите, товарищ гвардии капитан! Я прикинул на глаз вес своего ординарца вместе с вещмешком и автоматом на горбу.

— Хочешь показать свою удаль? Валяй, попробуй!

Сергей подошел к круглой, цвета индиго, тарелке, поставил на неё ногу и все, кто был около неё, невольно попятились. Сергей мог в нужный момент поднять у всех настроение, потешить и рассмешить ребят, но он мог заставить их вдруг согнуться и вздрогнуть. Вот и в этот раз он забрался на мину двумя ногами, взял и подпрыгнул, и не сходя с неё завернул махорки и закурил. Все смотрели на него и с ужасом и с завистью. А ему что, ему ничего.

А мой новый ординарец ходил по земле и цеплял ногами. Он был неловок, но по сравнению с Сергеем был здоровяк. Он был мужиком, парнишкой его было назвать. Егор не любил и не понимал пустые слова, солдатский юмор, подначки и разные шуточки. Он был молчалив, говорил немногословно и всегда по делу. Я запомнил его лицо, хотя мы были в разведке с ним вместе всего неделю. У него были небольшие, подвижные и широко расставленные глаза. Надбровные дуги глаз всегда вскинуты вверх, как будто глаза у него были всегда удивлены чему-то. Между бровями на лбу у него лежали две тяжелые складки, нос мясистый, шершавый торчал между глаз. Губы мясистые сжаты в узкую щель. Вот собственно весь его портрет, все что запомнилось мне на лице моего ординарца. Таких безликих лиц вероятно на земле существовало на земле сотни тысяч. Обычное русское солдатское лицо. А лица всех солдат на войне похоже друг на друга.

Я часто останавливаюсь в раздумье, где-то я видел это лицо! Лицо встречного ничем не примечательно. На нем нет ни мыслей, ни волнений. Оно как наклеенная на череп маска, прикрытая сверху копной непослушных волос. Огораживать противотанковыми минами передний край перед солдатскими окопами и использовать их с боковым взрывателем против пеших солдат было не серьезно. Вся Германия содрогалась от бомбежек, немецкое командование на такое расточительство не пошло бы. Для нашего брата пехотинца достаточна и небольшая в пластмассовом футляре. А здесь в круглую чушку ввернули боковой взрыватель и от чеки взрывателя натянули провод метров на двадцать. Немецкие окопные солдаты по-видимому случайно нашли у себя одну такую и поставили её в качестве сторожевого заряда.

Егор, черкнув по воде сапогом, задел натянутую проволоку и потащил её за собой. Мина взорвалась, оторвала Егору обе ноги выше колен, выбросила тело и ударила в меня. Я получил несколько десятков мелких осколков и был отброшен от места взрыва далеко. Сержанту, что шел далеко, вырвало ребро. А те из ребят, которые шли сзади получили ранения в ноги и руки.

Ранены были не все. Трое, которые ходили с Ложкиным, остались живые. Все, кто мог идти и ползти после взрыва, покинули низину и отправились в тыл. Лежать на земле у ручья без сознания остались трое. Нас разбросало волной в разные стороны и мы не могли лежа в крови видеть друг друга, если бы даже и пришли в сознание.

Я очнулся как-то сразу вдруг. Сколько времени я пролежал без сознания, трудно сказать. Темное небо стояло неподвижно перед глазами (нависло кругом). Вдоль всей линии горизонта видны были прочерки трассирующих. Где находятся немцы? Где наши? Кто в какой стороне? Я потерял ориентировку и счет времени. Пощупал рукой под рубашкой — пистолет на месте. Когда я иду в разведку, пистолет кладу за пазуху. От всех случайностей, буду ли я ползти или лежать в грязи, пистолет на животе тепленький, он закрыт от воды и грязи. Пистолет не только закрывает часть живота от пуль, он под рубахой тепленький и всегда готовый к бою. Солдаты тоже, выходя из окопов вперед, затыкают лопату себе под ремень, прикрывая себе живот. Небольшое ранение в живот и тут же гангрена. Ранение в живот самая мучительная и тяжелая солдатская смерть. Я лежал на спине и хотел повернуться на бок. Пытаюсь согнуть правую ногу, чтобы перевесить тело, — в коленном суставе страшная острая боль. В голове затуманилось. Я снова распластался спиной на земле. Через некоторое время слышу кто-то идет по застывшей земле. Шаги, даже осторожные, лежа воспринимаются с приличного расстояния. Их слышно также отчетливо, как стук колес, идущего по рельсам поезда. Поворачиваю голову направо, вижу на фоне темного пространства две неясные фигуры.

Они идут, пригнувшись, чуть правее меня. Они все время озираются, останавливаются и начинают шептаться. Я слышу шепот, но не различаю ни слов, ни речи. Я вижу их отчетливо, но не знаю немцы они или наши, и не могу позвать их на помощь. Если это немцы, они могут наткнуться на меня. Если это наши они могут пройти мимо и не заметить.

“Вот положение”, - соображаю я. Я вижу их, слышу, но позвать не могу. Они стоят ко мне боком и смотрят куда-то в сторону. Я вынимаю из-за пазухи пистолет, тихо снимаю предохранительную собачку и беру одного из них на прицел. Если это немцы, я в одного из них в упор стреляю, другой тут же сбежит. Они не знают, возможно здесь лежит целая группа в засаде. Я держу пистолет на вытянутой руке. Обе фигуры медленно поворачиваются и уходят в сторону. Возможно это были немцы. Подошли, пошептались, а я из последних сил хотел их позвать. Прошло несколько минут, и я снова потерял сознание. Как я очнулся, как открыл глаза, трудно сказать, да и это не самое важное. Слышу опять какие-то шаги по земле, шаги осторожные. Поворачиваю голову вправо, вижу две серые фигуры. Они пригнувшись движутся на меня. Вынимаю пистолет, держу его на вытянутой руке. Мне только руку поднять, одного я с первого выстрела уложу. Они не видят движения моей руки. Я жду, когда они подойдут ещё ближе. Я убью одного. Второй с перепугу сбежит. Таков закон темноты. Они услышали мой хрип и возвратились за мной — думаю я. Иначе бы на земле в темноте им меня не найти.

— Вась! А Вась! — услышал я тихий голос солдата. Наши должны где-то здесь лежать! Я готов был нажать на спусковую скобу, собрал для этого последние силы. И когда я услышал отчетливо “Вась” силой я заставил себя выйти из оцепенения.

Я почувствовал, что теряю силы, опустил руку и распластался на земле. Теперь я не мог терпеть больше боли и застонал. Услышав мой стон они метнулись ко мне и тут же присели. Двое наших ребят наклонились ко мне.

— Это капитан! — сказал один из них распахнув на мне рубашку маскхалата.

— Точно он! Вон в руке пистолет!

— Давай сними палатку, протаскивай под него.

Оба одновременно опустились на колени. Говорили они шепотом. Я слышал их отлично, хотя в ушах и голове у меня звенело. Я терпел и молчал когда они заводили под меня палатку, когда поднимали напряженно с земли. Я мог не выдержать боли и простонать, но я терпел все муки, пока они не донесли меня до нашей передовой. Я не представлял себе в ночном пространстве где рванула мина, где пролегала канава и протекал мелкий ручей, где теперь находился немецкий окоп на который мы шли. Сверх ожидания меня эти двое ребят понесли совсем в противоположную сторону, куда я предполагал и в начале собирался ползти. Взрыв был видимо настолько мощным и сильным, что немецкий пулеметчик и ракетчик с перепуга притихли. Возможно и не они поставили её здесь (эту мину и ввернули в неё боковой взрыватель).

— Потерпи капитан! Главное до своих донести!

— Сейчас перемахнем через овражек и сделаем перевязку! Через некоторое время меня донесли до землянки, (где располагались разведчики). Положили на узкие нары. Нары были обрублены из земли, покрытые хвоей. На нарах могли уместиться два человека, один в ногах у другого.

Видя что я весь в крови, с меня срезали сапоги, распороли пропитанные кровью брюки и стащили гимнастерку. Нательное белье пришлось разрезать ножом и отнимать лоскутами от липкого тела. Повсюду виднелись кровавые раны и свежие потеки крови. Гимнастерка в области и живота была иссечена мелкими осколками. Когда её оттопырили и стянули через голову, на брюшине я увидел кровавую с черной каемкой дыру. В середине дыры сочилась (свежая) кровь, а по краям, как траурная рамка, (черная) прилипла земля. Ну всё! — мелькнуло в голове. Заражение крови обеспечено! Проникающее ранение в живот. На грудь, лицо, руки и ноги я даже не посмотрел перед тем как их замотали бинтами. Проникающее ранение в живот осколка с землей самая мучительная смерть, какую возможно было придумать для солдата. Я не стал рассматривать другие раны. Даже на ранения между ног особого внимания не обратил. Посмотрел на окровавленный обрубок и подумал, теперь всё равно хозяйство это не пригодится. Беспокоила только рана в живот. На меня стали наматывать индивидуальные пакеты. Я был замотан бинтами с ног до головы. Осколочное ранение лица, шеи, груди, рук и обеих ног. В землянку внесли сержанта и моего ординарца Егора. Ординарца положили на нарах у меня в ногах. Егор некоторое время лежал тихо, потом начал бредить, потом пришел в сознание и открыл глаза.

— Где капитан! — сказал он не допив кружку с водой до конца.

— Здесь! Здесь! Лежи спокойно! — сказал старшина.

— Ты вот что старшина! Налей-ка нам с капитаном для дезинфекции грамм по двести.

— Тебе сейчас водку пить нельзя!

— Давай не жидись! Нечего жаться! Знаю, вам только бы выжрать нашу порцию!

— Накройте-ка мне ноги ребята шинелью, а то пальцы мерзнут на ногах.

Разведчики молча набросили ему шинель на грудь. У ординарца не было обеих ног выше колен. Старшина в стороне хлопотал с флягами и железными кружками. Егор потерял много крови, он часто дышал и иногда недолго стонал. Ему на ноги у бедер наложили шины и замотали бинтами культи.

— Ты чего старшина? — сказал он грозно и повернул голову в его сторону. — Ты иди сюда, при мне наливай! А то ещё возьмешь да для выгоды своей водой разбавишь. На раненных сэкономить хочешь? Я давно это за тобой замечал.

Старшина подошел к Егору, опрокинул горлышко в железную фляжку и налил почти до краев.

— Подай сначала капитану а потом при мне и мне нальешь. Старшина кивнул головой, подзывая к себе кого-то из разведчиков, тот подошел взял кружку с водкой и подошел ко мне. Старшина налил вторую кружку на глазах у ординарца.

— По звуку слышу, до краев налил! Помогите братцы! Поднимите меня! А то мимо рта опрокину. Двое разведчиков подтащили Егора под руки и приподняли кверху (поддерживая за лопатки и голову). Старшина подставил ему к зубам налитую кружку и хотел аккуратно наклонить вперед.

— Я не буду один пить — отстранив рукой спиртное крикнул Егор. — Почему капитану не дали? Капитан, ты жив?

— Я живой Егор. Но водку пить не буду. У меня ранение в живот. Заражение сразу разойдется по всему телу.

— Ну ладно! — сказал Егор. — Я выпью за тебя и за себя, гвардии капитан! Старшина! Тащи сюда вторую кружку! Давай эту мне в руку! Старшина подал ему кружку, он опрокинул её и выпил её залпом(первую, отдышался, разжал губы) промычал:

— Давай! Быстро вторую! Никогда раньше не пил сразу четыреста грамм! Ох! Как пошла! Так и зажгла всё внутри и завертела! Положите меня братцы! Я немного полежу!

— Закусить не надо? — спросил старшина.

Егор в ответ даже звука не издал. Его положили на нары, под голову положили ватную куцавейку и он заговорил сам с собой.

— Женушка меня ждет. Там без меня дочка растет, у неё уши тоже торчат, как у меня. Вся в папашу. А я хотел чтобы ушки у неё были прижаты, как у жены. Хотел чтобы дочка была красивой. Ну и пусть топырщатся. Внуки будут похожи на меня. Егор закрыл глаза, откинул руку в сторону к земляной стене и постепенно затих.

— Посмотри старшина, что-то он быстро затих (успокоился и спит после хорошей выпивки).

Старшина наклонился над ним, Егор больше не дышал. Он потерял много крови и выпил водки. Смерть его была тихая, легкая и не мучительная. “Помирать мы станем и не охнем…” — вспомнил я строку из одной песенки. Я пролежал на нарах в землянке ещё несколько часов пока из полковых тылов не вернулась наша повозка. Меня положили на телегу и повезли в санроту. Осмотрев наложенные на раны повязки, капитан медслужбы Соболев выписал эвакокарту и отправил меня в медсанбат.

В медсанбат нас везли на другой телеге. Если до санроты старшина ехал осторожно, часто останавливался когда мы начинали стонать. То этот обозный из санроты не останавливал свою лошадь даже когда мы на него начинали матом кричать. Потряс он нас хорошо, но слава богу путь был короткий, всего километров шесть.

Я был измучен и совершенно разбит перед тем как попал под нож на хирургический стол медсанбата. Старшина довез меня на своей телеге только до санроты. Здесь стояла телега с повозочным-санитаром. Похабная, корявая, мордастая личность, какую только увидишь в тылах дивизии или полка. Её заметишь, когда мы отъехали от санроты, её познаешь только подпрыгивая раненным, лежа в телеге, её нутро раскроется только в пути.

— Разрешите вернуться мне во взвод, товарищ гвардии капитан? — промямлил взводный старшина. — Ещё двух солдат нужно доставить. Хотя он мог из санроты послать за ними подводу.

— Езжай! Езжай! — сказал я ему.

Я был в 48-м полку новый человек. Пробыл в разведке всего неделю. Старшина и разведчики не успели привыкнуть ко мне, смотрели как на пришельца, я был им чужак. И они естественно хотели поскорей сбыть меня с рук. Тем более, что я был уже не вояка. Старшина торопился назад в своё хозяйство и я не стал задерживать старшину. В полк я не вернусь. Это понимали мы оба. Военврач Соболев сделал мне укол против столбняка и велел положить меня на санротовскую повозку. Чем собственно санитарная повозка отличалась от простой телеги? И у той и у этой колеса и колки приделаны жёстко. Мордастый, тот самый с наглым видом, придержал лошадь. Санитары осторожно переложили меня к нему в телегу.

В тыловых подразделениях обычно цеплялись и застревали евреи, проходимцы и всякая мразь. Скромный, простой и совестливый человек прямым путем попадал в стрелковую роту, на передовую. В данный момент мне было не до философии и размышлений. Меня положили в телегу и я терпеливо ждал, когда повозочный размотает привязанные к березе вожжи, чмокнет губами и размашисто стеганет кобылку кнутом.

Мордастый где-то ходил, а его тощая, привязанная к березе кобыла переступала с ноги на ногу. Она изредка фыркала, (только что пройдя длинный путь) и понимающе качала головой. Но вот, наконец, появился повозочный-санитар с кнутом за поясом и ковригой черного хлеба за пазухой. Он распутал длинные вожжи, поглубже засунул. ….буханку черного хлеба в шинель, дернул за вожжи, хлестнул кобылу кнутом по ребрам и присвистнул. Кобыла дернулась и телега покатила вперед. Повозочный погонял её всю дорогу не потому, что торопился доставить нас раненных побыстрее, а потому, что в небе появился немецкий самолет-разведчик, так называемый “костыль”. Дорога по которой снабжались полки и по которой в тыл эвакуировали раненных в светлое время была у немцев под наблюдением. Было раннее утро. Серый день надвигался помалу. За ночь сильно похолодало. Изрытая и избитая …… дорога за ночь успела застыть. Все следы и отпечатки солдатских ног, глубокие борозды окованных железом колес, выбоины лошадиных копыт за ночь застыли, стали как камень тверды. Все сырое и хлипкое, что скользило и расплывалось под ногами и колесами, теперь было прочно и неподвижно сковано льдом. И лошадь как пьяный солдат, тащилась по изрытой и бугристой дороге, кидаясь из стороны в сторону, шарахаясь по обочинам, она сама выбирала себе дорогу и с трудом тащила телегу вперед. Колеса с тупыми ударами прыгали и громыхали по застывшей земле. Телега при каждом ударе замирала, а нам казалось что она совсем остановилась. Но лошадь дергала и повозка с силой ударялась о новое препятствие. При каждом новом ударе в кровоточащих ранах что-то с невыносимой болью обрывалось. Вспухшее от удара мины тело каждый удар воспринимало как ковыряние в рваных кишках (и ранах ржавым гнутым гвоздем). Две пары колес, затянутых в железные обручи, беспрерывно прыгали, разрывая нестерпимой болью всё тело. Все трое раненных, лежавших в телеге, стонали и корчились от боли.

— Братишка, будь другом, придержи маленько!

— Брат милосердия, сжалься, сделай остановку, дай передохнуть, пощади!

— Ты слышишь или нет?

— Ты остановишь, сволочь? — закричал я. — Жалко нет пистолета, а то бы пристрелил я тебя.

— Гнида ты! Повозочный два раза останавливал свою телегу в кустах на короткое время (на всем промежутке пути).

Ой! Ох! — с облегчением вздыхали мы. Но как только мы кончали стонать, повозочный тут же трогал телегу. На него не действовали наши жалобы, стоны и крики. Он боялся, что вот-вот из облаков появится самолет. Не мог же он через каждую сотню метров останавливать лошадь и давать нам передых. Тут в небо гляди! — было написано на его лошадиной морде.

Мы подпрыгивали лежа в телеге, бились о дощатые борта. Мы больше не умоляли и не просили, мы просто от бессилия и боли хрипели. Мы дергались вместе с телегой, корчились от боли, а ему было наплевать на нас. Лошадь-животное и то понимала, что тащит в телеге раненных, она знала где взять легонько на бугорок, где сойти под горку тихо. А то двуногое ничтожество с остервенением погоняло её кнутом (стегало), дергало длинными вожжами и опасливо посматривало на небо. Он и вожжи держал в натяг наискось и подальше от телеги. И вожжи у него были предусмотрительно длинные. Он явно боялся подходить близко к краю борта телеги. Эти раненные как одержимые. Подойди близко, вцепятся ногтями в горло. Стащат с загривка винтовку другой и расхлопают тут же в кустах за спасибо живешь. Скажут потом, что во время бомбежки убило. Потом ищи!

Трупы на фронте не вскрывают. Будешь валяться в кустах. Ездить будут мимо. Закопать некому будет. Если бы у раненных в санроте не отбирали оружие, то многие из тыловиков получили бы пулю в живот. И сейчас иногда на дорогах находят сослуживцев мертвых с пулей в животе. Кто их казнит? Вот ведь несправедливость. А что поделаешь? Пойди узнай кто им пустил её? В санротах насчет оружия дело поставлено строго. Пока тебе делают перевязку обмундирование и твой вещмешок перетряхнут и прощупают по швам. Глядишь, потом чего-нибудь и не досчитаешься из личных вещей. Особенно добросовестно санитары чистили тяжелораненых. Тот на костылях может за свой мешок постоять. А этот не встанет, не побежит. Пока его на костыли поставят, он и знать не будет где и как это произошло.

Таков приказ насчет проверки каждого, и этого требует высокое начальство. Но это несправедливо! Да, несправедливо! Но зато здорово! Во время громыхания и тряски телеги повозочный смотрит все ли живы, смотришь одного (двух лежачих) можно вывалить на обочине в кустах, не довозя до медсанбата. Этот теперь не будет кричать погоди. В телеге они сами отсортируются, только кобылу знай погоняй. Барахло раненного остается у повозочного. В вещмешке по дороге умершего иногда остаются трофейные вещицы, глядишь и часики попадут. На телеге тому жить, кто выдержит тряску. А у кого не хватит сил — богу душу отдаст. Сколько раз по приезде в санбат с телеги снимали остывшие тела. И ни один из повозочных-санитаров не получил за это награды. Вот что обидно. Одни в стрелковых ротах воюют, а другие с телег сбрасывают умерших, которых с трудом и с новыми потерями ночью удалось вынести с поля боя. Они умирают от тряски в вонючей телеге, а эти с кнутами за голенищем по сей день считаются ветеранами войны. Стрелять надо такого брата-милосердия, в расход по дороге пускать. Когда меня в медсанбате стали резать без всякого наркоза, т. е. без замораживания, как мы тогда называли, то боли от лезвия ножа и чистки ран по сравнению с муками в телеге показались мне детской забавой. Хотя во время операции я стонал и ругался.

Через некоторое время я лежал в хирургической палатке на деревянном узком столе, застланным белой клеёнкой. Две медсестры стали сматывать с меня бинты. Когда я предстал перед ними в голом виде они доложили хирургу. Пришла женщина, капитан медслужбы, лет тридцати пяти. Она осмотрела все мои раны, потрогала пальцами и велела колоть местную анестезию. Тело моё от удара мины опухло, стал заплывать левый раненный глаз. Они начали с ног. Каждый укол толстой иглой и большой объем вливаемой жидкости раздирали мне опухшие мышцы (вокруг ран). Вокруг каждой раны они делали два, три укола. Я поднялся на локтях, медсестры с двух сторон бросились ко мне и повисли у меня на руках.

Я выругался матом. Они мне ответили: — “ Успокойся, миленький, лежи смирно.”

— Режьте так, без ваших уколов! И не подходите ко мне больше с этим шприцом! Мне всё мясо раздирает от вашей анестезии! Держите меня за руки, за голову, на ноги навалитесь, на каждую по одной! Я буду терпеть и скрипеть зубами!

— Ну терпи, капитан! Терпи милый разведчик! Я сжал зубы и через нос застонал.

— Режьте быстрее! Чего встали! — в перерывах между стонами кричал я. На руках и ногах у меня висели по одной сестре. Ран и осколков только на ногах было с десяток, не меньше. Я терпел, ругался, матерился и кричал. Подгонял хирурга и умолял работать побыстрее.

— Терпи! Терпи капитан! Осталось немного!

— Какой там немного?

— Терпи или будем делать уколы. Нужно разрезать рану, удалить осколки, сделать чистку. Из раны нужно всё удалить, прощупать, не осталось ли чего — приговаривала хирург, она рассказывала мне, как ребенку перед сном рассказывают сказку. Остриё ножа жгло острой короткой болью. Потом начиналась чистка. Мне казалось, что у меня отрезают ногу.

— Стоп! — кричал я — Дайте-ка я посмотрю! Хирург послушно делала остановку. Я поднимал голову и смотрел вдоль ног. Ноги у меня были целы. Где-то ниже колена только что ковыряли и резали. Я посмотрел на пальцы ног, пошевелил ими. Потом сам опустил на стол голову и сказал:

— Можно резать дальше!

Сказать сколько я перенес мучений и сколько выстрадал, сколько душевных сил мне стоила обработка ран? Каждый раз когда разгибалась хирург и операционная сестра мне накладывала повязку, я думал операция закончена. Но капитан медслужбы снова ощупывала меня, брала острый скальпель и наклонялась к ногам.

Ковыряние в ранах, казалось, будет продолжаться вечно.

— Ты ругайся, ругайся! — приговаривала хирург. — Ещё два разреза и закончим операцию. Когда закончилась операция я попросил попить. Меня вынесли из операционной, положили куда-то и я тут же заснул. Отек от удара мины стал распространяться везде. Лицо всё разбухло, левый глаз заплыл. Разведчики, кто ходил на костылях, прошли мимо и меня не узнали. Только на лице у меня было наложено несколько повязок. Глаз, подбородок, бровь и шея под скулой.

Все эти моменты (о которых я здесь пишу) имеют (официальное) медицинское подтверждение. Достаточно запросить центральный медицинский музей. Вспоминаю как в эвакокарте было записано: — множественное осколочное ранение лица, груди, живота, рук, правого бедра, правой и левой голени и коленного сустава. В карте было указано ещё одно место. В общем, как потом выяснилось, (произошло обрезание) в результате ранения на поверхности осталось три рубца слева, вверх, направо, как в стволе боевой винтовки образца 1861 г. системы Мосина. Вот так гвардейцы разведчики получали свои раны. Вот как их замотанными бинтами волокли по дороге в медсанбат. В полусонном состоянии меня погрузили в машину и повезли в Лиозно. По дороге я открыл глаза и увидел, что мы лежим в открытом кузове полуторки. Где-то впереди бомбили дорогу.

— Чего встали? — спросил я у сидевшего у борта солдата с перевязанной рукой.

— Впереди мост. Машины под бомбежку попали. Шофер вылез из кабины и с подножки смотрит кругом. — ответил солдат.

Потом хлопнула дверца, машина съехала на обочину и стала за кустом. Я повертел головой. В кузове лежало и сидело несколько раненных. Наших ребят среди них не было. Солдаты, сидевшие по бортам, были ходячие. Один из них поднялся на ноги, перевалился через борт и спустился на землю. Впереди, совсем близко прогремели раскаты взрывов. Четверо солдат, сидевших у борта, поспешили покинуть машину. Шофер и фельдшер хлопнули дверцей и побежали в кусты. Мы трое остались лежать в кузове. Послышался гул самолета. Где-то слева и спереди ударили бомбы. Поднятая взрывами земля кусками стала шлепаться в кузов. Мы лежали, смотрели прямо в небо и естественно не видели где находился и куда заходил на бомбежку немецкий самолет. А когда ничего не видать и слышать, что взрывы приближаются к тебе, а ты не можешь шевельнуться, становится особенно не по себе. То что тебя бросили и убежали, это по делу, спасайся кто может. На это обижаться не приходится.

Обидно, что тебя обмотали бинтами, есть надежда остаться в живых, а ты лежишь и ничего не видишь, что делается вокруг. Лежишь и ждешь следующего уд<