Новая рота. Мы двигаемся на Пушкино. Поворот на старицу. Вместе с Обозом. Назначение нового комбата. Лицо старухи. Расчистка дороги. Рота попадает в воду.

Я зашёл в крайнюю избу, в ней было накурено и сильно жарко. Крепкий запах солдатских портянок ударил в нос, когда я перешагнул через порог и просунулся в дверь.

— Ну, как тут у вас? Чем занимаетесь? — спросил я солдат, подходя к столу и садясь на лавку.

Никто из солдат не поднялся и не ответил. Мало ли тут всяких лейтенантов шляется!

Я достал кисет, положил его перед собой на стол и стал заворачивать папироску. Чья-то рука бесцеремонно полезла в кисет за махоркой и даже хотела протащить его по столу поближе к себе.

— Ку.у. у… да! — сказал я, не поворачивая головы.

Протянутая рука задержалась, неопределённо повисла в воздухе, и подалась назад.

— Спросить надо! — сказал я и взглянул на солдата.

— А вы, кто будете? — спросил он, посматривая на кисет.

— Я лейтенант! Командир вашей роты!

— Нуда?

— Вот тебе и нуда![116]

На фронте не принято было, чтобы солдаты сразу вскакивали и приветствовали своего командира. В стрелковых ротах никто, никому честь не отдавал. У тыловиков, это дело было иначе. Они тянулись перед своим начальством. А у этих бывалых, ходивших на смерть, рука к голове не поднималась. У них была своя мерка.

Все, кто сидел и лежал на полу, и не пытались подняться на ноги. Они только повернули головы в мою сторону и хотели узнать, — новенький я, прибывший из тыла, или такой же бывалый, обтрёпанный и обстрелянный, как и они [окопник].

Старшина лежал на полу, он спал в одной куче с солдатами. Его толкнули. Он поднял голову. Ему шепнули. Он поднялся на ноги. Старшина хотел было шагнуть с докладом ко мне, но я движением руки остановил его на полушаге.

— Подсаживайся сюда к столу старшина!

— А ты брат, убрал бы со стола свои локти. А то развалился, как пьяный в кабаке! Шёл бы ты братец на солому!

Я огляделся кругом. Среди солдат ни одного знакомого лица. |Но все они обстрелянные и попали в санроту при форсировании Волги.| Но все они не первый день на фронте. Их выписали из санвзводов и санрот после ранений.

— Ну вот, что старшина Лоскутов!

— Откуда вы мою фамилию знаете?

— В штабе сказали. Приказом по штабу тебя Лоскутов назначили командиром взвода.

— На роту нужно бы иметь лошадёнку и ротное хозяйство.

— Отправляйся в тылы, получай всё, что для роты положено и скажи кого из своих назначить на ротное снабжение. А то сунут нам жулика, потом сам будешь зубами стучать.

Старшина предложил на снабжение поставить сержанта, а в помощники к нему, повозочным, дать пожилого солдата.

На следующий день, как договорились, Лоскутов, сержант и повозочный вернулись с лошадёнкой запряжённой в сани. Они привезли хлеб, сахар, махорку и два термоса с горячей едой. Вслед за ними явился на своей повозке работник вещевого снабжения. Он привёз отремонтированные валенки, бельё, солдатские стеганные штаны, куцавейки и шапки. |Всё это б/у (бывшее в употреблении), но зашито и заделано на совесть, добротно.|

Солдаты подходили по одному, показывали рваные и прожжённые дыры, стаскивали с себя негодное и тут же бросали на снег. Всё, что снято с живого солдата, подлежало санобработке в дезинфекционной камере. "Потное!", — как сказал снабженец, с чистым класть в одни сани нельзя. Не положено по форме номер двадцать! Вши будут на чистое переползать.

К ночи переодевание роты было закончено. Утром я построил своих солдат, сделал перекличку и объявил порядок несения службы. Рота пока охраняла деревню, где располагался штаб полка. Солдатская жизнь началась с постов, с караула и мороза.

Прошло дня два. Роту пополнили солдатами, прибывшими из тыла. Я получил приказ выйти с ротой на передовую позицию. Мы сменили на одном из участков полка небольшую группу измотанных войною солдат. Их отвели во второй эшелон для пополнения.

|После построения, проверки оружия, как это полагается перед дальней дорогой.| Вечером мы вышли на дорогу и пошли догонять отступающих немцев.

|- Не отставать, — крикнул я, лениво шагавшим солдатам.

Узкая снежная дорога потеряла в снегу следы. Где-то она скатывалась по твердому пригорку, виляла между обледенелых пушистых кустов, с бугра она вползала в заснеженную низину поля и снова теряла свои следы в застывшей снежной дали.|

14-го декабря немцы оставили Калинин и к 20-му декабря стали отходить по всей линии фронта к Старице. Там они хотели встать на новый рубеж.

 

 

Калинин — Ржев.

 

Утром мы ротой подошли к населённому пункту Пушкино. Погода неожиданно прояснилась, в небе появились немецкие самолёты. Мы с просёлка вышли на шоссе, дошли до центра села и остановились. Перед нами была высокая каменная церковь. Я велел солдатам встать у стены и никуда не ходить. По фамилиям и в лицо я своих солдат пока не знаю, думал не соберу если они по домам разбегутся.

 

 

Церковь в Пушкино.

 

— Нам приказано ждать у церкви! Никому не отходить от стены!

Немцев в селе и на дороге не было. Мы стояли и ждали посыльного из штаба полка. Указания и приказы теперь, получал я от начальника штаба |полка|.

В полку наша рота пока была одна. Батальона, как такового ещё не было образовано. Указания, приказы и втыки я теперь получал от начальника штаба полка. Начальник штаба пока не ругал меня. Я старался всё делать вовремя и как следует. Крови пока мы не хлебнули, в сложные ситуации не попадали. А вообще, сколько бы мы не отшагали отвоёванной у немцев земли, вся она была на счету у Карамушки и Березина. Их стрелы на картах стоили того, а наши жизни и кровь в счёт не ставились. Я шёл с солдатами впереди, командир полка ехал с обозом сзади в ковровых саночках, а Березина на дороге я даже не видел. Кучера и форрайтер цугом, наверно его кибиткой правили.|

В полку наша рота пока впереди шла единственной. Потрёпанные группы солдат отвели во второй эшелон, для пополнения. Но всё это делалось на ходу, потому что мы шли за отступающим противником. Я шёл с ротой впереди. Штаб и командир полка ехали с обозом сзади. Командира полка за это время я ни разу не видел. Меня вызывал и ко мне посылал связных начальник штаба.

Мы стояли у церкви, и вот со стороны Старицы, над дорогой появился немецкий истребитель. Увидев нас, он перевалился на крыло, сделал крутой разворот и, набирая скорость на снижении, пустил в нашу сторону очередь из пулемёта. Солдаты, сразу забежали за угол церкви. Брызги кирпича и штукатурки полетели сверху в разные стороны. Немец не удержался и пустил в пустую стену ещё одну длинную очередь пуль. Он не успокоился на этом. Он зашёл с другой стороны. Мы, не торопясь, завернули снова за угол. Он гонялся за нами вокруг. Стрелял и пикировал, но бомбить ему было нечем.

— Пошли братцы в нутро! Надоело бегать! — крикнул кто-то из солдат.

Солдаты взглянули на меня. Я махнул рукой и вся рота ручейком забежала во внутрь церкви.

Немец на этот раз пустил очередь по дырявому куполу. Несколько пуль рикошетом ударили в стену, и сверху на пол посылалась. Всплёски штукатурки и мела нас мало волновали, хотя некоторые из солдат, глядя туда на ангелов, стали креститься.

Я стоял в дверях церкви и наблюдал, что будет делать немец дальше. Он прошёл над куполом на бреющем полёте, пострелял, пожужжал, погудел и улетел восвояси.

Внутри церкви был полнейший хаос и разгром. Стены облуплены, окна выбиты, лепные украшения алтаря болтались на проволоке, на полу обгорелые куски какой-то утвари, следы костров, кучи конского навоза, загаженные углы, ворохи примятой соломы и пустые, повсюду разбросанные, консервные банки.

"Цивилизация" сворачивала сюда с большой дороги, спасалась внутри церкви от ветра, вьюги и холода, спала, ела, и не отходя, тут же гадила. А как же иначе? У немцев не принято, чтобы высшая раса снимала штаны на ветру посередь дороги. В общем, постепенно они божий храм превратили в отхожее место.

Мы вышли на улицу из вонючей церкви. Немецкий специфический, кислый запах, это не то, что наш русский. От немецкого, у русского человека всю душу и кишки выворачивает, а немцы при этом едят, пьют, спят и им ничего.

Непонятна душа русского солдата. При входе в загаженную церковь нашлись и такие, которые переступив порог, поснимали каски и шапки. А прежде, когда мы стояли в деревне, и они, садясь за стол, никогда этого не делали, хотя в избе в переднем углу висели иконы с святыми ликами. А тут вошли, покосились на меня и зашевелили губами. Пусть, думаю потешаться! Каждый верит по своему! Путь каждого из нас по дорогам войны слишком короткий. А эти видно слабы духом, душой и телом. Вот и поверили в бога.

Вскоре по дороге из леса прибежал полковой связной. Он передал мне приказ ждать обоз и следовать дальше. Дивизия от Пушкино повернула в сторону и взяла направление на Калошино, Полубратково и Леушино. Мы двое суток шли, и за нами вплотную тащился полковой обоз. По узкой просёлочной дороге, забитой снегом, повозки, люди и лошади, шли сонно и медленно. Обоз иногда останавливался, повозочные начинали переругиваться, солдаты топтались на месте, поворачиваясь к колючему ветру спиной. Но вот обоз рывками трогался с места, ругань и брань утихали, солдаты переходили на мерный неторопливый шаг.

Не помню где. Обоз съехал в русло реки[117]. Лошади надрывно храпели, сползая на животах по рыхлым сугробам вниз, повозочные орали и матерились, нахлестывая их по костлявым бокам. На всём этом пути я за дорогой не следил. Мы шли небольшими группами между санями, помогая, когда нужно вытаскивать их из снежных сугробов.|

Но вот обоз вышел на ровный и гладкий лёд, лошади звонко застучали стальными шипами подков, закрутили хвостами. Обоз подкатил под крутой обрыв берега и встал. Наверху над нами был большой снежный бугор. Нам объявили привал.

Лошади не люди! Они не могут сутками непрерывно идти. Их нужно кормить и поить. Им нужно давать воды, овса и сена. Им нужен отдых, иначе они дальше не пойдут. Повозочные прикрыли им дерюгами вспотевшие спины. Солдаты, кто-где стоял, повалились на снег.

Бросив корма лошадям, обозники залили водой походные кухни и приступили к вареву горячего хлёбова.

|Видимо обозники топили походные кухни на ходу.| Привал продолжался до самого вечера. Потом нам дали по паре сухарей и плеснули по черпаку горячего пойла.

Во время следования по маршруту, на дороге в любом месте мы могли напороться на немцев. Но немцы видно избегали забираться в снежные просторы и глушь. Главной заботой роты была не столько охрана обоза от немцев, а сколько толкание и вытаскивание из снега застрявших саней и лошадей. На переходах солдаты стрелки были молчаливы и угрюмы. Но стоило им с часок поваляться в снегу, получить пайку хлеба, застучать около кухни котелками, как начинались шуточки и разные словечки.

Новобранцы ещё не успели принюхаться к немецкому пороху, им казалось, что шарканье ногами по снежной дороге и есть настоящая фронтовая солдатская жизнь. Повозочные тоже были железно уверены, что это и есть священная война.

Если не приближаться к большакам и столбовым дорогам, по которым отступали основные части немцев, то можно было тащиться с обозом, не встречаясь с немцами на всём далёком и извилистом пути. Погода опять нахмурилась. Немецкая авиация не летала.

Прошло более недели, а события пережитого кровавого четверга снова и снова всплывали пред глазами. Я не улыбался солдатским шуточкам, сидел на краю саней задумчивый и хмурый, мне непонятны были их ухмылки и веселые словечки. А с другой стороны думал я, пусть пофыркают, посмеются и не думают о войне, смех для солдата отдушина. Придёт время, и они перестанут смеяться.

Ночью нам приказали покинуть обоз и выйти вперёд на деревню. Рота растянулась на узкой лесной дороге. Солдаты шли, где по одному, а где по двое. В узких местах они толкались, не желая сходить в сторону и залезать по колено в снег.

Сквозь небольшие прогалины между деревьями, мы увидели снежное поле и деревню. Передние остановились, а задние ещё тащились сзади. Отсюда хорошо били виды глубоко посаженные в снег сараи и деревенские избы. При подходе к лесу, мы два раза натыкались на немцев, попадали под их пулеметный огонь. Но каждый раз, как только они нас замечали, они тут же убегали от нас.

Наступать на них с хода не было никакого смысла. Позади было достаточно примеров, когда снежные бугры на открытой местности покрывались солдатскими трупами.

Впереди перед полком была пока одна наша рота и начальник штаба не совал её безрассудно вперёд. Наши же тылы и штабы в это время имели полный состав лошадей и людей. |Между передними и задними было несоответствие. Впереди всего одна рота, а штабы и тылы были по полному штату.|

Меня как и прежде подгоняли и торопили, но категорических приказов лезть под немецкие пули отдавать опасались. И теперь я решил дождаться вечера, чтобы к крайним домам подойти незаметно и скрытно.

При встрече немцы стреляли в нас не целясь, и уходили с дороги, чтобы не попасть самим под огонь. В деревне они поджигали несколько домов или сараев и бежали в следующую деревню, оповещая своих соседей, что русские уже подошли. Теперь по ночам горизонт озарялся огнями пожаров и застилал столбами черного дыма. Бывали дни, когда немцы, боясь нашего обхода, поджигали деревни заранее, бежали дальше, бросая всё на своём пути. Теперь в деревнях стали попадаться мирные жители. Днём немцы выгоняли их на чистку дорог, чтобы к вечеру по ним можно было бежать и ехать проворней. |Стоило теперь вспыхнуть где-нибудь огню, как по всему горизонту, как в древние времена дымного сигнала, появлялись столбы чёрного дыма ползущего к небу и всполохи пламени под ними.| Низкие зимние облака озарялись желтым подсветом пожаров.

Мороз, стужа и ветер делали своё полезное дело, подгоняя немцев на дорогах. Машины на морозе застывали, тягачи и транспортеры их глохли. Обледенелое железо и броня оставались стоять по середине дороги. Сколько рукоятками не крути, сколько не лей в радиатор горячую воду, сколько не бегай вокруг и не кричи, моторы намертво застывали и не заводились.

По началу мы думали, что это подбитая техника. Но где ей быть? Наша авиация не летала. Полковая артиллерия, состоящая из нескольких пушек, тащилась сзади вместе с полковым обозом. Да и снарядов на пушку приходилось не больше десятка.

И когда на дорогах мы подходили к немецкому застывшему железу, то было видно, что ни один снаряд, ни один осколок бомбы не коснулся его. Немцы сталкивали машины с дороги под откос.

Но случалось и другое. Мы догоняли их тягачи и артиллерию, они останавливались, разворачивались и остервенело били по нам, не жалея боеприпасов.

Отступая, немцы чистили дороги, выгоняя на расчистку снега мирное население.

Оставляя на дорогах и в деревнях группы прикрытия, они цепляли орудия и увозили их на новые рубежи. Там им готовили новые штабеля снарядов и мин. В стороне от больших дорог у немцев тоже действовали мелкие подвижные группы. Они держали нас и прикрывали основные отходившие части |на новые рубежи основных своих частей и артиллерии|.

Мы двигались неторопясь, нащупывая немецкие группы прикрытия. Но каждый раз, подвигаясь вперёд, мы иногда несли вынужденные потери |несли потери в живой силе почти под каждой деревней. Немцы нас ждали, подпускали на открытое место и открывали пулемётный огонь.|.

В полку тогда было мало людей. Боеприпасы отсутствовали. Дороги снабжения растянулись. Выбивать немцев из деревень было не чем.

И вот однажды при выходе из леса к деревне, рота подвинулась в снежное поле и залегла в снегу. Дальше, по открытой местности идти было нельзя, мы могли попасть под обстрел. Мы сунулись было вперёд, но по краю лощины тут же ударило несколько очередей. Пули прошли чуть выше. Потерь на этот раз не было, и лезть на деревню не было смысла. Впереди виднелись крыши уцелевшей от пожара деревни.

Я сидел на снегу, у края бровки дороги. Слышу сзади голоса. Поворачиваю голову назад и смотрю в сторону леса. Вижу по дороге в нашу сторону ползут двое солдат.

— По низине можно пригнувшись идти — кричу я им, — Чего вы животы надрываете и трёте коленки?

Это наверно связные! Я подминаю под собой мягкий сугроб, усаживаюсь поудобнее, закуриваю и жду когда они подползут.

— Вас ждут, там в лесу! Велели туда явиться!

Я поворачиваюсь к ординарцу и говорю:

— Передай, старшине Лоскутову меня вызывают, начальство стоит в лесу. Он остается за меня! Давай быстро назад! В лес пойдём вместе!

Ординарец возвращается. Я поднимаюсь из сугроба и иду по дороге. Ординарец следует за мной, солдаты тоже идут. Они уже не ползут и не протирают штаны.

Мы проходим лощиной. Подходим к опушке леса, там за поворотом дороги, около густого ельника стоит группа людей. Они все в новых маскхалатах. Начальство из полка! — соображаю я.

Подхожу ближе, посыльный показывает мне на одного и говорит:

— Это наш новый комбат!

Комбат подает мне руку и показывает на другого.

— Это наш комиссар батальона!

Вместе с ними стоят ещё трое. Я узнаю одного из них.

— В гости прибыл! — говорю я ему.

Мои слова ему явно не по нутру. Я поглядываю на него и улыбаюсь. Передо мной в белом халате стоит Савенков[118].

Политруком он был назначен в роту за Волгой. Пятая рота 11-го декабря погибла. А он сидел в тылах полка и на передний край ни разу не показался. Как-то раз я видел его во взводе связи. Он сидел на крыльце. Мы проходили мимо. Он сказал мне тогда, что политотдел отозвал его, для важной работы.

— Ну вот снова и встретились Савенков! С самой Волги не виделись!

— Вы стало быть знакомые? — заметил комбат.

— Ну как же! Политрук моей роты!

— Вот и принимай его с хлебом и солью! Он назначен к тебе!

— Ну и дела! Это вы зря! Вы его в политотдел отправьте. У него там важные дела. Он в роте с 4-го декабря ни разу не был.

Савенков прищурил глаза, сжал крепко зубы и метнул в мою сторону быстрый взгляд.

Комбат вышел на опушку леса и стал смотреть в прогалки между деревьев, стараясь угадать, что там впереди. Он достал из футляра бинокль и долго смотрел на деревню и на дорогу. За лесом, где лежала стрелковая рота, простиралась лощина. Дальше поле переваривало через бугор, подход к деревне был ничем неприкрыт. |Отсюда, с опушки леса, небольшие возвышения можно было не разглядеть.|

Комбат пошарил биноклем среди белых кустов и домов, движения в деревне он не заметил, повернулся и сказал в мою сторону:

— В деревне немцев нет!

— Видишь! — сказал он шагнув в мою сторону и показал рукой.

— Кругом совершенно тихо, движения никакого! Почему медлишь? Подымай роту и веди вперёд!

— Ты во весь рост шёл сюда к лесу! И из деревни никто по тебе не стрелял.

Я посмотрел на него, чуть улыбнулся и совсем не смущаясь, что он теперь мой новый комбат, спокойно сказал:

— Вот и отлично! Чего мы здесь стоим, за елками прячемся? В деревне немца нет! Покажем солдатам пример! Предлагаю всем и политруку Савенкову отправиться пешком и на виду у солдат прогуляться до деревни. Пусть посмотрят, как офицеры берут без выстрела деревни!

— Дойдём до крайнего дома, считай деревня наша! А если ошибка комбат? Умрем за нашу любимую Родину!

— Мне нужна деревня! — сказал комбат, подходя к развесистой ели.

Он упёрся локтями в толстый, горизонтально торчащий сук и снова припал к биноклю.

— Пятый дом от края! Лучше смотри!

Я смотрел ему в спину и думал: Кто он? Воевал? Был на фронте? Или из запаса с курсов "Выстрел" пришел?

Через некоторое время комбат отошёл от ели и подозвал к себе двух солдат. Я вначале подумал, что это полковые связные, а это оказались разведчики. Я только сейчас обратил внимание, что стволы автоматов у них были обмотаны медицинскими бинтами. Связные обычно этого не делали.

— Нужно разведать деревню! — сказал им комбат. Пойдёте вдвоём по правой стороне дороги! Мы будем наблюдать за вами!

Я хмыкнул себе под нос и подумал, — "Мы будем наблюдать за вами!".

Разведчики вышли с опушки леса и пошли по дороге. Они шли во весь рост пока не поравнялись с лежащей в снегу, стрелковой ротой. И как только они переступили небольшой снежный перевал, тут же из деревни полоснул немецкий пулемёт. Через секунду ударил другой, а за ним третий.

Один из разведчиков, бросил автомат, перехвати руку выше локтя и повалился на дорогу. Другой, пятясь задом, схватился за живот и отполз за перевал.

Если бы рота по требованию комбата встала и пошла на деревню, можно сказать с уверенностью, человек двадцать убитых осталось бы на снегу. Стрелки, — не разведчики. Быстроты и прыти у них нет. Делают они всё неторопливо и медленно, даже умирают лениво и нехотя.

Первый раз я подал голос в защиту своих солдат и первый раз на меня не обрушился поток грубой брани.

Немцы, надсаживаясь, открыли пулемётную стрельбу. Сверху поползли потоки, висевшего на лапах елей сыпучего снега, стали падать подрезанные пулями сучки и ветки. Потом как-то вдруг и неожиданно всё стихло.

Комбат в первый момент попятился назад. Заднюю группу из трёх, словно ветром сдуло. Но, видя, что я стою за стволом развесистой ели, комбат подошёл вплотную ко мне и встал у меня за спиной.

Разведчик, раненный в руки, что пятился задом, вскоре появился на опушке леса. Комбат послал связного с запиской в штаб полка. Раненого перевязали и отправили в тыл.

Через некоторое время по лесной дороге подвезли сорокапятку. Её выкатили на руках вперёд, загнали снаряд и пустили его вдоль по деревне. Немцы ничего подобного не ожидали с нашей стороны. Они привыкли в ответ на пулемётную стрельбу слышать винтовочные выстрелы. Пяти снарядов было достаточно, чтобы немцы подожгли на отшибе около деревни два сарая и побежали из неё.

— Кончай стрелять! — крикнул я артиллеристам.

— Вот теперь комбат можно и с ротой идти. Немцы из деревни отвалили.

Где-то за лесом слева тоже поднялся чёрный дым.

В деревне, куда мы вошли, было много мирных жителей. Горели два сарая на отшибе. Комбат остался на опушке леса. Ему должны были подать туда телефонную связь. К сорокапятке подстегнули постромки и лошади потянули её за нами в деревню.

Немцы домов и людей в деревне не тронули. Дома в деревне все были целые. Кроме хозяев и их семей в деревне было много беженцев из округи. Пострадавших и убитых от нашего пробного выстрела не было. Снаряды пролетели поверх домов.

Через заносы и сугробы на подходе к деревне солдаты стрелки перелезли быстро, а вот сорокапятку на конной тяге перетащить не удалось. Она застряла в глубоком снегу. Снег был глубоким, лошадям был по самое брюхо. Лошади дергались, а вперёд через сугробы не шли.

Командир артвзвода пошёл в деревню и стал просить жителей выйти с лопатами на дорогу. Нужно было расчистить метров пятьдесят. Но ни одна деревенская баба, ни один из парней подростков не тронулись с места, ссылаясь на разные причины. Одна была больная, другой был без сапог.

Видя молчаливый отказ и нежелание помочь пушкарям я остановил роту по середине деревни и пошёл с ординарцем по домам.

Я уговаривал и доказывал взять деревянные лопаты, выйти за деревню на дорогу и расчистить её. Наши малые сапёрные, для сыпучего снега не годились. Солдаты втыкали их в снег кидали кверху комок, а он подхваченный ветром рассыпался в виде мелкой крупы и ссыпался обратно.

Солдаты прокопаются на дороге до ночи, устанут, а нам ещё нужно идти, да идти. И я пошёл по избам выгонять баб на дорогу.

Одна охала и причитала, что у неё не разгибается спина, другая смотрела в глаза с явным нежеланием и упорством. У каждого были свои неотложные дела. А третья, как только я переступил её порог, завыла в голос и пустила слезу. Немцы забрали у неё последнюю обувку!

Я верил им и не думал, что они просто отлынивают. Мол, наши пришли, народ сердобольный и своих не тронут. Но я видел ещё и другое. Некоторые не очень были рады нашему приходу. Они боятся, что немцы снова вернутся сюда, — подумал я. Насилья нельзя применить, — мы освободители! Кричать и угрожать тоже не положено.

Я обошёл всю деревню и направился к последней избе, стоящей несколько на отшибе.

 

 

Лицо старухи

На скамье, около дома, сидела старуха. На лице и около рта глубокие складки, на лбу и на щеках мелкие морщинки. Лицо белое, чистое. Глаза впалые, серые и почти бесцветные. Сидела она прямо, даже чуть подав вперёд впалую грудь. Острые коленки были согнуты и торчали из-под холщевой одежонки. Руки жилистые и костлявые лежали на ногах. Эту позу она, по видимому, приняла давно. Села на лавку и застыла. Лицо спокойное, доброе и осмысленное. Если бы она не шевелила губами, и на лице её не вздрагивали мелкие морщинки, то можно было бы подумать, что на меня смотрит портрет с полотна. Как живописна была её застывшая фигура. Глаза её глядели куда-то глубоко вовнутрь.

Шевеля тонкими губами и меняя положение складок у рта, она с кем-то внутренне разговаривала. Я стоял и смотрел на неё и не хотел шевелиться. Вот когда-то так же в школе губами мы мысленно повторяли про себя невыученные стихи.

Возможно в голове, у неё не звучали стихи, она думала о другом, о чём-то дорогом ей и близком. О чём она думала? Что внутренне волновало её?

Бывают же языкастые, похабные бабы и старухи. Их хлебом не корми, им только бы поорать и поблажить. А эта, как святая, переполненная жизнью и миром, сидела и не видела окружающей земли. Заговори сейчас я с ней, прерви её размышления, и у неё оборвется что-нибудь внутри.

Лик её погаснет, губы плотно сомкнуться, в глазах появится испуг.

— Ты чего стоишь лейтенант? — услышал я голос сзади.

— Думаешь до темна не успеем?

Я обернулся, позади меня стоял младший лейтенант артиллерист. Он посмотрел на меня, махнул рукой и пошёл обратно. А я стоял и думал, редко уводишь такое лицо, чаще попадаются тупые и злобные лица.

От сказанных слов артиллеристом, старушка очнулась и посмотрела на меня.

— Что же ты бабуся, одна здесь проживаешь? Ни постояльцев, ни родных?

— Да, сынок осталась одна.

— Что-то у вас в деревне неприветливый народ? Видят, что дорогу засыпало снегом. Просим помочь. А они ни с места! Пушка у нас застряла. Лошади не идут.

Старуха буркнула что-то невнятное себе под нос, поднялась быстро с лавки, подошла к дверному косяку, взяла палку и сказала:

— Пошли!

— Иди касатик за мной. Сейчас мы им покажем, как своих надо встречать! Она подошла к первому дому и громко, чтоб было слышно внутри, закричала:

— Ты им под крышу трассирующую пальни! Они сейчас мигом с лопатами повыскакивают!

У старухи был громкий и зычный голос. Она чуть покашливала и кричала, сдабривая свои слова нужными ругательствами.

— А ты, немецкая шлюха! Свои, русские пришли! А у ней спину заломило! Полицаи недобитые!

Она подошла к другой избе и кричать не стала. Она ударила палкой по оконной раме, да так, что стекла задребезжали.

— Немцы их не просили и не били им в набат!

— Придёт какой шелудивый и скажет тихо, — "Матка! Лёс-лёс! Шнель-шнешь!". Они стервы с лопатами бегом на дорогу бегут.

Старуха шла по улице и грозила в окна палкой. Точь, в точь как наш Березин. Он тоже грозил повозочным и гонял их своей клюшкой, когда те, развалясь в груженых повозках, погоняли своих тощих лошадей.

— Ну-ка сынок! Пальни в небо около этой избы! Орать на этих гнид нет никакой охоты. Это же нечисть.

— Щас эта Манька подлая тварь, прости Господи, вылетит, как с цепи сорвётся!

Из домов на дорогу, причитая и охая, бежали бабы, девки и парни.

— Матка! Матка! Шнель! — кричала им старуха вдогонку.

— Ты видишь сынок! Они по немецкому научены шпрехать! Всё ведь подлые понимают!

— Снег, для вшивых немцев всю зиму чистили. Бегали даже с охотой. А свои пришли, считают не обязаны!.

Когда сугробы были разбросаны, дорога расчищена, и лошади протащили пушку, я сказал обращаясь к старухе:

— Ты мать теперь на деревне советская власть! Назначаем тебя председателем! Если что? Кто не будет слушаться? Вызывай наших солдат! Сейчас будут наказывать строго! По законам военного времени!

— Все слышали?

— А тебя мать нужно представить к медали за помощь советским войскам.

— Не нужно мне вашей медали! Я, для солдат старалась! Петенька мой тоже где-то воюет! Только вот весточки нет! Может сложил свою головушку за нашу русскую землю? — сказала она и заплакала.

— Счастливого пути родимые! — сказала она и помахала нам своей костлявой рукой.

И тут же вскинув брови, потрясла палкой в воздухе в сторону баб. Те стояли поджав губы. Оставаться им на месте или идти по домам.

— Чистите лучше, под метлу! — услышал я сзади голос старухи.

— Ихнее начальство опосля поедет!

Старуха повернулась, погрозила, работавшим на дороге, кулаком и пошла к своей избе.

Рота вышла за деревню, спустилась под горку. Дорога здесь была гладкая, от снега очищена. Немцы заранее приготовили себе чистый путь.

Мимо поплыли поля и перелески, голые бугры и заснеженные низины. Позади остались притихшие, в причудливом наряде кусты и деревья. Солдаты не торопились.

— Не растягивайся! — крикнул я.

Крикнул и подумал. Зачем собственно подгонять мне их? Где-то впереди, через два, три часа хода нас опять поджидает деревня, немецкие пулемёты и огонь немецких батарей.

Что для солдата лучше? Час раньше или один день позже? Где-то, для каждого из нас приготовлена пуля или осколок снаряда. Наступит последний момент. Оборвется целая жизнь. А, что ей обрываться? Ей короткой пули достаточно! И будет твой труп лежать на снегу до весны. И только там, в тылу, в городах и деревнях останутся ждать своих сыновей, сгорбленные горем старушки.

 

 

Исключить???

А для тех, кто позади ехал на саночках, жизнь солдатская никакого значения не имела. Им подавай деревни! А сколько она жизней стоила, это никого не волновало.

И если вы увидите обвешенного наградами, знайте, что любая из медалей имеет обратную сторону…

Воевали и шли под свинец не те, кто погонял нас ротных по телефону, не те, кто рисовал на картах кружочки и стрелы. Без стрел было тоже нельзя! И не те, кто стригли и брили, шили картузы, сторчили шинели и сапоги. И не те, кто дёргал за вожжи и прятался за щиты своих пушек. Но пусть они знают, что настоящей войны они нигде и никогда не видели.

Воевали и шли под свинец не те, кто позади ехал на саночках. Случайно наезжая на места боёв им иногда случалось видеть поля, усеянные солдатскими трупами. |По этим застывшим, как на фотографиях изображениям.| Они конечно пытались представить, что здесь могло произойти во время боёв. Но к месту сказать, их домыслы и мнение были сплошным невежеством. |Они домысливали различные ложные версии, и к слову сказать, были уверены в своём непогрешимом мнении.|

Никто никогда из них не пытался с нами даже заговорить, как это мы с одними винтовками брали деревни. Они о войне судили по мертвым фактам. Вот почему в начале войны каждый их промах стоил нам столько крови и жизней.

Кой-какие сведения о войне они получали из опроса пленных. Но допросы не всегда выявляли истинное положение вещей. Допрос майора взятого нами 10 декабря в д. Алексеевское в дивизии ни чего не дал. А допрашивали его лично в присутствии генерала Березина. Вот и поставил генерал нас под расстрел зенитных батарей. Потом после, вспоминая и сопоставляя факты, я часто приходил к выводу, что Березин, один промах делал за другим, но ловко скрывал их и выдавал за неуспехи других.

На пленных немцев обычно составляли опросные листы. Командиров полков знакомили с ними. Командирам рот их не показывали, и сведений о противнике, который стоял перед нашим фронтом, мы не имели. Чем меньше знают командиры рот, тем лучше!

Но вот вопрос! Пленных допрашивали, составляли опросные листы, складывали их в архив, накапливали опыт. А кто, когда в полку или дивизии держал в руках опросный лист нашего ротного офицера или солдата?

Политотделы о ротах имели политдонесения. Но что мог написать Савенков, если он один раз взглянул на роту с опушки леса, из-под ёлки.

Если завести с солдатом разговор о войне, то он откровенно своё мнение не выложит. В те времена нужно было больше помалкивать. На передовой солдат находился короткое время. Спроси его, — фамилию командира роты, командира взвода или старшины, он скажет:

— Не знаю!

— Ну, a номер полка?

— Откуда мне знать?

|- А номер дивизии?

— У нас генерал, наверное есть? Вот его и спросите!|

Разговор с солдатом о войне трудное дело! К солдату нужен подход! С ним вместе нужно под пулями побывать. Помёрзнуть в снегу. Голод и холод прочувствовать. Тогда он поймёт, с кем имеет дело. Ответит по делу.

Перекинься с ним на передке одним двумя словами, может и скажет, что у него на душе. О чём он думает? И, что про войну соображает?

|А когда разрывов нет и пули не летят, у него другое на душе, ему пожрать охота.|

А в другой раз он может и прихвастнуть на счёт войны Иди и подумай над смыслом его слов. |Повернёшься к нему, — А, как твоя фамилия?

— Вы вот фамилии моей не знаете, а хотите, чтобы я знал номер полка! А если без трепотни скажет он, то только солдат солдата понимает с полуслова. Хочешь узнать правду? Побудь с ним рядом, хоть ты и офицер и ротный начальник.|

Стрелковая рота это кровавый след на снегу. Истина, она в чём? Как говорил апостол Павел, — "Сам испытуй!".

9-я полевая армия немцев, как вы помните, во главе с генерал-полковником фон Штраусом, сжатая с двух сторон, отходила к Старице. Во Ржеве у немцев были большие запаси боеприпасов и они хотели остановить нас на новом рубеже. Прикрывая отход своих войск и обозов, немцы пятились и остервенело огрызались на каждом шагу.

В районе деревни Полубратково[119]мы напоролись на них. Из-за поворота дороги показалась небольшая группа немецких солдат. Я подал команду, — все залегли. Рота переходила дорогу и залегла по обе стороны от неё. Одна половина роты в кустах, а другая оказалась на ветру. Немцы не видели нас, приблизились метров на тридцать, мы открыли огонь. Стрельба длилась не долго. Мы уложили с десяток, так что ни один не ушёл. Дела наши шли хорошо.

Но вот из-за поворота дороги показались немецкие самоходки. Стрельба с нашей стороны прекратилась и мы уткнули головы в снег. Но группа моих солдат оказалась отрезанной на той стороне дороги. Мы переходили дорогу, и большая часть роты успела перейти в кусты. Это и спасло нас. Немцы в нашу сторону не посмотрели.

А те, кто остался в открытом поле на моих глазах были расстреляны. Бежать по глубокому снегу солдатам было некуда. И они остались лежать в снегу до весны.

Немецкая колона подобрала своих убитых и раненых, и загрохотав гусеницами, прошла мимо нас. Кругом опять стало тихо.

Я передал командование ротой старшине Лоскутову и приказал ему выдвинуться вперёд на опушку леса, а ординарцу велел мне сделать перевязку. Пулевая рана во время первой перестрелки оказалась касательной, хотя в голенище валенка была входная дыра и показалась кровь. Ординарец сделал мне перевязку. Портянку пришлось заменить. Вскоре мы с ним по следам догнали свою роту.

Я получил приказ из батальона обойти деревню Бахово[120]и к утру занять исходное положение на северной опушке леса, с той стороны реки. Речка вытекает из болота в районе деревни Блиново.

Рота сползла на заднице с крутого бугра на лёд, и когда все съехали, мы повернули на юго-запад и пошли по замерзшему руслу реки. Виляла она и крутилась. Мы подвигались в заданном направлении, теряя на повороты и обходы много времени.

В зимний период ночью ориентироваться вообще трудно. Складки местности сглажены и укрыты толстым слоем снега. В сереющей ночной мгле трудно отыскать характерные ориентиры. Сколько мы прошли изгибов, где мы находимся в данный момент? Никому не известно!

Карты наши, старого выпуска и сличать их с местностью, скажу вам, дело мудреное. В жизненных отношениях между людьми я по молодости тогда разбирался плохо. Стоял всегда за правду, искал во всём истину. А вот карты и местность я знал и читал хорошо.

Раньше мне никогда не приходилось ходить по замерзшему руслу. Я не знал, что на поверхности льда, под толстым слоем снега, может появиться и скаплив