По поводу монодрамы «магбет»

С чего начать? Ну, хотя бы вот с чего: монодрама существует в двух ипостасях: 1) в виде театрального представления с музыкальным оформлением Н. Хрущёвой и 2) в разобранном на относительно самостоятельные фрагменты виде – в сборнике «Медея» (при этом в подзаголовке к каждому такому фрагменту непременно указывается «из поэмы «магбет»).

От разобранности на фрагменты ничего не теряется, ибо в «магбете» никакого сюжета нет. А зачем он, если сюжет есть у Шекспира? Доблестный воин и верный подданный своего короля Макбет вступает в контакт с силами зла, они его заманили, и он действует, добивается своего и – погибает, являя миру некий урок...

В представлении три скрипачки, три скрипки как бы олицетворяют трёх шекспировских ведьм. И на фоне этой раздирающей душу музыки поэт кричит:

Остановись минута,

Ты ужасна.

И, если что-нибудь кому не ясно,

То вот вам мой ответ –

Разгаданный секрет забудется –

Останется лишь недосказанность

Без уничтоженного бурей знака.

Меня читают по губам

Корнеева и Пастернака.

Злодейство и кинжал,

Побольше трупов –

Читатель должен быть доволен.

Но это вовсе не разгадка,

И тайна тайной остаётся.

Смотри чернила вместе с кровью

Размазаны по переводу Пастернака,

И музыка верёвкой вьётся.

Смотри – Дунсениан

Под властью англичан

Теперь навеки.

И Шотландия моя

Под гнусной властью короля.

Проклятое, кошмарное видение,

Но властная судьба меня ведёт

Туда,

Где завершается строка.

И где меня хватает за колени

Дункана мёртвая рука [3, и все дальнейшие цитаты из монодрамы по этому источнику].

У Шекспира никакая «Дункана мёртвая рука» никого за колени не хватает, но призрак… призрак – да, призрак Банко появляется перед преступным героем, этот призрак видит только он, да вот ещё лирический герой монодрамы, а это значит… Именно так: он ощущает себя Макбетом. Каким? В начале пьесы – доблестным победителем врагов и полководцем короля Дункана? Да нет же! «Властная судьба» ведёт его туда, «где завершается строка». Макбетом-накануне-краха, ощущает себя лирический герой-визионер…

Мак Дауэл сбежал,

И я остался сам с собою.

Возьми меня за руку, не дрожи.

Мы раньше бредили одной любовью,

Но это были только миражи.

Так преступив однажды пару трупов,

Всем остальным уже не счёт ведёшь,

А так... всё забываешь. Дай мне руку.

Мы слизь речённая есть ложь.

Но мысль настолько же коварна!

Смотри – кровавая разорванная рана,

Кинжал, торчащий из груди Дункана

Блестит, как Вифлеемская звезда.

И всё, что мне тогда наобещала

та ведьма...

Я – Кавдорский Тан!

Мак Дауэл сбежал

И значит, он убийца!

А мы не будем прятать лица,

Мы выйдем, и народу скажем,

Кто истинный преступник.

Тот, кто остался иль сбежал?

Как будто признавая всю вину в кредит,

а в доказательство – кинжал.

О, Леди, он блестит, как тысячи алмазов,

Как ваши бирюзовые глаза.

Одним ударом, без сомненья, разом –

Вы помните свои слова?

Теперь мы на вершине Ваших снов.

Что с Вами?

Вас тревожат трупы?

Они молчат. И нет той силы,

Способной их разговорить.

Им путь один – глубокие могилы,

А нам –

Жить на вершинах горних,

Где лишь один закон – желание двоих.

Поэту не достанет воли

Закончить этот окаянный стих.

Но я договорю, мне автор не помеха.

Но сколько крови!.. Пусть всё уберут

Служанки... И побольше воплей, Леди.

А лучше позовите слуг.

В переводе Пастернака никакого Мак Дауэла нет. Судя по всему, это или Малькольм или Дональбайн – сыновья короля Дункана, которые сбежали, чтобы их не обвинили в убийстве отца.

Кто эта Леди, к которой обращается… поэт? Нет, Макбет! Надо полагать, это его супруга, преступная леди Макбет. Но у Шекспира она ободряет героя, а не он её.

Назовём это – семантическая перекодировка.

При обсуждении монодрамы было высказано мнение, что поэт освобождает героя от кукловода Шекспира и договаривает за героя то, что не дал ему сказать автор. Можно согласиться, что перед нами несколько иной Макбет, более преступный и – более цельный.

Можно ли пройти мимо «чёрного» каламбура? О чем речь? Да вот об этой строчке: «Мы слизь речённая есть ложь». Какая фраза тут препарирована и травестирована, ясно: тютчевский афоризм из стихотворения «Silentium!». Вспомним, как он звучит:

Мысль изреченная есть ложь [63].

Семантика тютчевского афоризма диалектически парадоксальна. Если «мысль изреченная есть ложь», то и эта мыль тоже ложь, ибо она «изреченная»? А если она ложь, то она – правда! Поэт прорывается через непреодолимую преграду и доносит до нас то, что донести невозможно.

А Макбет (он же лирический герой монодрамы)? Пафос данной травестированной тютчевской фразы – безнадёжность по отношению к возможностям человечества (при этом также и по отношению к своим возможностям). Но в самом факте обвинения/самообвинения заключен парадокс – автор безнадёжной фразы смотрит на человечество отстранённо и – судит. Может быть, это ничего и не значит для человечества но он – судит… Человечество и – себя вместе с ним.

Однако – дальше:

Эй, лорды... Кто на троне?

Угрюмый призрак и тиран.

Страна вся корчится в агонии.

Куда меня привёл обман?

Мы стали лучше?

Ночь яснее?

Или день искрится серебром?

Но золотые цепи всё длиннее

И всё дороже этот трон.

Меня пугают неприличием,

Но разве это поважнее

Убитых снов? Я их количеством

Заполнить весь театр успею.

Меня не переубедить,

Я видел, знаю, я уверен,

Чтоб жизнь свою не зря прожить

Я должен верить этим ведьмам.

Мне перевод отнял язык

И Леди исчезает в книге

И остаётся только миг,

Да косвенные ненадёжные улики.

Лирический герой то продолжает демонстрировать своё родство с Макбетом, то временами они раздваиваются: Макбет на троне, а лирический герой глядит на него со стороны, но вот их души сливаются в одно: «Я должен верить этим ведьмам». Дурачок, почему же непременно должен? Они же врут! «Бирнамский лес» не пошёл на Дунсинан, это воины врага пошли с веточками на шлемах! Макдуф не рождён женщиной, но он вышел из неё – кесарево сечение, а, значит, рождён! Ведьмы или врут, или, если уж так угодно тебе им поверить, – сиди смирно, жди, когда само собой исполнится предсказание и ты станешь королём, ты же веришь им, зачем кровь? Зачем кинжал? Зачем победа, которая хуже поражения? Ведь ты это понял… но когда? Когда уже поздно что-либо менять.

Дым из дыма,

Мимо, мимо

Безобразной красоты,

Мимо ветра и воды,

Мимо пламени и пепла,

Мимо жизни, мимо ветра

В грязный накалённый чан.

Замок, башня, ночь, изменник.

Лес укажет, кто наследник.

Выйдет всё наоборот

И направо – поворот.

Реки, травы, шум реки.

В небеса идут полки.

Дым из чана – там звезда,

Кровь и мёртвая вода.

Лес из леса,

Ночь из дня.

Власть из крови и огня.

Пыль лаванды, белена,

Маки, вереск, мир, война –

Пусть мешаются отравой.

Три-два-раз – ползёт змея

прямо из небытия.

А вот тут, в данном фрагменте, наш автор уж точно не Макбет. Тогда кто же? Ведьма! Все три зараз! Тот же размер, та же колдовская музыка, колдовская бессмыслица, которую на язык логики переводить не стоит. А мы и не будем.

Надо отметить, что стих Лёхи ужасно… неряшлив с точки зрения стиховеда, хотя вряд ли это связано с недоразвитостью стиховой культуры автора, просто такая установка. В выше приведённом отрывке просматривается некая доминанта – четырёхстопный хорей, но функционально семантический ореол размера тут иной, нежели указывают стиховеды: «лёгкий стих» [51, 46 и далее]. То есть – лёгкий он, конечно, лёгкий, но в данном случае не это главное. А ещё какой? Магический, колдовской, гипнотизирующий... На уровне пары строк Лёха размер выдерживает:

Пыль лаванды, белена,

Маки, вереск, мир, война…

Читатель может сравнить, как то же самое в пьесе Шекспира в переводе /Пастернака:

Волчий зуб кидай в горшок

И драконий гребешок.

Брось в него акулы хрящ,

Хворост заповедных чащ,

Запасённый в холода,

Печень нехристя-жида… [53, 315].

Прервём цитату: ведьма ужасно нетолерантна… И так понятно – тот же размер, те же интонации, тот же семантический ореол… Только в пьесе это персонаж говорит, автор с ним никак не сливается…

Бирманский лес весь красный от листвы,

Как ведьмы предсказали – движется.

И движется на замок.

Хватит фальши!

Так обнажаются в предсмертии ноли

И видно всё, что было недоступно раньше.

Что очевидность лишь кулисы.

За ними прячется кровавый архетип,

Пылающий оскаленным огнём.

Но я сжимаю меч – он весь горячий.

Мне наплевать и речь здесь не об этом.

Но вообще-то в монодраме доминирует другая стиховая тенденция – пятистопный ямб, семантический ореол которого – ода и высокая трагедия. Именно как тенденция, а не как закон. Ну вот, чтобы далеко не ходить и лишний раз не цитировать, подчеркнём последние две строки отрывка, чтобы было понятно, о чём речь. И подчёркнутые нами две лёхины строки стихометрически аналогичны сходным и по семантическому ореолу строкам из пушкинского «Бориса Годунова», ай да панк!:

Какая честь для нас, для всей Руси!

Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,

Зять палача и сам в душе палач,

Возьмёт венец и бармы Мономаха! [45, 13].

Да и тематика схожая: власть и титул через преступление…

В художественном мире монодрамы «магбет» «Бирманский» лес красен от листвы. В пьесе Шекспира он зелен. И Макбет, и Лёха считают, что лес «движется на замок». А между тем движется отнюдь не лес, лес как стоял на месте, так и стоит, да и не «Бирманский» он вовсе, а «Бирнамский» (в переводе Пастернака). Даже не бог весть какой мудрый Гонец понимает это: «Я был сейчас в дозоре / И вдруг увидел, как Бирнамский лес / Как бы задвигался» [53, 344]. Чувствуете, «как бы»? Впрочем, тут всё логично: автор монодрамы и её лирический герой пока что отождествляет себя с героем Шекспира. Но уже рассуждения о том, что «очевидность лишь кулисы», за коими прячется «кровавый архетип», показывают, что это уже не Макбет, а лирический герой, который теоретизирует…

Автор монодрамы заставляет шекспировского героя понять то, что тот не понял, да и сам Шекспир, похоже, не придал этому значения: путь добра очень похож на путь зла:

Я убивал людей десятками и чаще

И был тогда солдатом верным,

Но стоило зарезать их вождя:

Макбет – изменник и тиран.

Любая кровь пролита зря,

Всё остальное – лишь обман,

Интерпретация, ходули для мозгов.

Гламистский Тан... Я им останусь,

И если для кого-то кровь

Дункана отличается от остальной,

Что я пролил воякой верным... –

Мне наплевать. Нет крови голубой!

Она у всех такая же, как листья на деревьях,

Что окружили Инвернес.

Бирманский лес, Бирманский лес...

Макдуф и Росс, и добродетельный Ментейс

– Меня, вы думаете, чище?

Но всё не так!

И я с мечом

Один, отряды англичан недалеко

И всех вас, верных, где-то тысяча.

Но ваша честь – рассудок и закон,

Моя – свобода без предела.

Я не иду за вами на поклон,

К пустым иллюзиям... Измена?

Пусть так!

Но если проиграю, вы сыну Бланко

Руки будете лизать.

И он про это тоже знает.

Оно понятно, ведь рабу

Куда милей хозяин – лицемер.

Ему так легче.

Я не раб. Я свою совесть покалечил.

И я – Кавдорский Тан!

Вот как? Всего лишь Тан? А как же королевский титул, кровью чужой добытый? Он уже испарился и остался всего лишь своевольный и обречённый воин, сознающий свою преступность и знающий, что в итоге он непременно проиграет.

Всё может быть. Теперь я знаю.

Причины, следствия – всего лишь

миражи.

И я, конечно, проиграю.

Но выиграл кто?

Я расскажу об этом слушателям в зале.

Моя Шотландия – провинция Британии

И вся свобода в королевском нужнике

На сотни лет вперёд! О, это настоящая

победа

Над злом сегодняшним для будущего

рабства!

Вы принесёте англичанам голову

Макбета?

Что ж – я готов. Но знаете... не стоит клясться

Словами – верность, честь, добро.

Ведь вам не просто повезло.

Вы – куклы, что поэт расставил

Вокруг меня и в этом зале.

Но я останусь навсегда!

Где пустота отчаянно звенит

И безупречная холодная звезда

Над белой крепостью бессмысленно блестит.

А это уже другой Макбет – литературный герой, сознающий, что он литературный герой, некая кукла, которую автор-кукловод так или иначе ставит и переставляет на сцене. Герой-кукла устами автора монодрамы судорожно пытается вырваться из тесных границ текста; что же, из старого текста вырвался – в новый текст попал и снова в границах…

Пьесу пишет автор-победитель, а побеждённый герой бунтует:

Жар пламени...

Кишки наружу...

Весь двор завален трупами.

Прозрачная звезда блестит над замком.

Всё вижу ясно...

Чёрный, красный...

И черви жирные в глазах у мертвецов...

Макдуф позвал британцев... предал всех...

Свою страну... меня... кого ещё?

Я для него – чудовище, убийца...

Грязный моралист...

Какая добродетель?.. Кровь везде!

Но я не отступлю.

Пусть победитель пишет пьесу.

Я землю грызть не буду

Перед Малкольмом и Макдуфом.

Пусть ты не женщиной рождён,

А чьим-то добрым духом.

Я вижу ясно – ночь пройдёт

И звёзды упадут в пространство.

Мне тошно от морали вашей так же,

Как вам

От моей жизни страшно.

Вон труп, что скорчившись

Валяется в углу.

Глаза навыкат,

В луже крови.

От него воняет.

Мерзкое зрелище.

Но ведь он – герой. Не так ли?

Всё смердит

В объятьях смерти.

Исключений нет.

И вот, что скажет вам Макбет –

Здесь каждый мнит себя порядочным?

Но толку?

Воняют трупы одинаково.

Ну, двадцать, тридцать лет.

Кому осталось – сорок.

Но всё равно смердеть в гробу.

С позором, без позора,

Богатым, бедным, добрым, злым...

А труп застыл.

В глазах остекленевших – пустота

И безразличие. Ему не важно,

Что победила доброта

В той пьесе.

Издевайся же поэт!

Мой меч в руке, я слышу песню.

Я – Тан Кавдорский. Я Макбет.

Герой (Макбет-Лёха) клеймит победителя Макдуфа, который тоже по-своему предатель: призвал англичан на землю Шотландии; он, кстати, и семью свою придал по легкомыслию: не позаботился увезти из замка, и Макбет зачистил род врага, но почему-то этот грех безупречного в других отношениях героя-победителя Кавдорский Тан (он же панк Лёха) ему не припоминает.

А это перед нами кто? Ясно, что уже не Макбет… но кто же?

Но что это? По мне ползут кровавые жуки...

Прочь, прочь... и что с руками?..

С них не содрать Дункана кровь,

Что расцвела кошмарными цветами.

На небе пляшут ведьмы и зарницы,

Земля уходит из-под ног

И если раньше в чаще пели птицы,

Теперь медведи воют из берлог.

И призрак старика передо мною,

Фальшиво кланяется и смеётся.

А если я глаза закрою,

То слышу, как опять поётся

Та песня мертвецов. Мы жили, были...

И я как будто бы уже в могиле.

Хватит!

Остановите эту пьесу.

Или это жизнь?

Спектакль и актёры?

Поэт, рояль и чёрные кулисы?

И гнусные проклятые узоры,

Что музыканты за спиною

Вырезают

Из никому ненужной тишины.

Мак Дауэлл сбежал – я знаю,

Но я забыла правила игры.

Достаточно!

Довольно!

Умоляю!

Кровавые жуки, личинки между пальцев...

Старик всё шепчет что-то по-шотландски...

Остановите балаган... я умираю,

А это значит, что упали маски

Со зрителей, актёров и с меня, и с мужа

И вместо трона – яма мертвецов.

А под ногами –

Кровавая неряшливая лужа.

И не хватает больше слов.

Кто из героев пьесы в безумии бродит ночами и всё пытается смыть со своих рук невинную кровь? И ещё одна подсказка: «…я забыла правила игры». Ну вот, мы догадались: леди Макбет, в чёрной душе которой, где-то на самом дне оказалась незапланированная совесть. Только стилизация, никакой перемаркировки, как с образом главного героя.

А дальше автор монодрамы снова начинает колдовать:

Власть из власти,

Болью в боль.

Перепуганные птицы

Над поруганной землёй.

Королей незваных лица,

Песня без начала и конца,

Слово бесконечность – непонятно.

Двери начинаются с крыльца.

Огонёк гори-гори обратно

И сюда, вернувшись, не спеши;

Ночь темна и люди, точно звери,

И слова настолько хороши,

Что не двинутся Бирманские деревья.

Кречет в небе, голод, бунт.

Два. Двенадцать. Страшный суд.

Трижды крутом

Раз-два-три.

Кровит руку до зари:

Ритуал, зарок, судьба,

Власть и вечная борьба,

Нож, деревья, замок, мрак.

Смерть в котле

И красный мак

Вперемешку с горьким тмином,

Вереском и розмарином,

Крыс и голубей глаза

И девичья слеза.

И в довершении всего автор на наших глазах стремительно меняет маски – уже не Макбет, и не леди Мабет, а кто? Зритель – Визионер – Философ:

Она смотрела на руки так долго,

Что красный шар свалился в тёмный лес.

...Или это свет софитов?

О Боже, как сверкала сталь

В руках бандитов Тана.

Века дрожали топотом коней

И кровь свернулась в океанах,

И свет луны мерцал на ней...

Стоп!

Это преступление.

Но разве не преступна жизнь?

К чему теперь какие-то сомнения?

Коль ясно – ничего не стоит ничего. Луна,

держись

В холодном небе... но кровь стекает по рукам;

И это кровь не камертона,

Она не подчиняется стихам

И глупым разговорам.

Живая кровь по клавишам течет

И призрак старика... здесь... рядом...

Вот весь расчет на власть и почести?

Стоп, смерть!

И жизнь, остановись.

Но разве что-то значит это слово – жизнь?

Лишь календарь, тетрадка, талый лёд...

Сигнал трубит трубач...

Пройдет и это...

Все думают, сошла с ума?..

Скорее поняла,

Как метод прост

И в чём теряется вопрос,

Где контрапунктом смысл,

Как памятник застыл.

И что Макбет за золото убил... –

Расскажут так.

Но где свидетели?

Кто сможет

спустя пять сотен лет понять,

Что власть – есть философия окопа

И выбор между злом и меньшим злом.

Что он убил не для короны – чтобы

Связать себя одним узлом

с... добром.

И это Рубикон,

Коней звенящие подковы,

Поющий золотом рассвет.

Но почему так много крови

И что накаркал мне поэт?

Сойти с ума? Исчезнуть в книге?

В аккордах воющей тоски?

Но сквозь разорванные крики

Царапают луну стихи,

Кровавые, как пятна на руках,

Но впрочем... хватит о стихах.

Я задыхаюсь в них столетия.

Мне красной краской мажут руки.

И воют зрители в театре,

Как озверевшие, взбесившиеся суки.

Автор монодрамы предлагает свою версию преступления шекспировского героя: не за золото (тут можно согласиться), а – «выбор между злом и меньшим злом», но это какой-то другой Макбет, не тот, о котором «накаркал» поэт, а теперешний, для которого «власть есть философия окопа».

Итак, констатируем:

– монодрама «магбет» представляет собой совокупность поэтических ассоциаций по поводу сюжета и конфликта шекспировской пьесы;

– автор не столько воспроизводит, сколько перекодирует внутренний мир героя – и других героев, вырывая их из художественного мира трагедии, актуализируя таким образом шекспировских героев, проецируя их на нашу современность;

– автор монодрамы справедливо замечает (чего не увидел ни герой Шекспира, ни автор, создавший этого героя!), что зло в пьесе очень похоже на добро: верноподданный Макбет, убивший много врагов, королю угоден, а изменник Макбет, в сущности, делает то же самое – то есть убивает;

– проблему «Человек и Судьба» автор монодрамы игнорирует, а между тем какие возможности для интертекстуальных связей: Эдип, вещий Олег, все греческие оракулы… Вряд ли образованности не хватило, скорее просто этот аспект Лёхе был неинтересен.