Франция – Аргентина, или конец чемпионата мира

 

Публика на стадионе «Ривер Плейт» не упускает случая, чтобы сильнее задеть меня, когда я выхожу на поле на решающий матч между Францией и Аргентиной в чемпионате 1978 года.

Восемь дней назад аргентинский иллюстрированный журнал «Графико» окрестил меня «Платиниксом» в честь Астерикса, этого несгибаемого небольшого роста галла, прославившегося в битвах с врагом. Сегодня я, как выжатый лимон. Наше поражение от итальянцев внушило местному населению надежду на легкую победу. Поэтому цель собравшихся здесь болельщиков вполне очевидна: сбить меня с толку, подавить морально. В таком важном для Аргентины матче, как этот, все удары хороши. Включая незаметные, подлые. Фрондирующая, даже провоцирующая, публика, сидящая на трибуне, отлично играет роль двенадцатого игрока. Все великие футболисты, все великие команды на собственной шкуре познали, что такое фрондирующая простонародная публика.

В автобусе, который вез нас на стадион «Ривер Плейт», все были чрезвычайно серьезны и молчаливы. Каждый понимал, что в буре, поднятой футбольными критиками, пострадал немного личный авторитет каждого из нас…

Вместе с Домиником Батенеем мне пришлось услышать тяжкое обвинение в создании «собственной команды». Предлогом для этого послужил обед в «Индусском клубе» за отдельным столиком с нашими супругами. Действительно, из жен футболистов только они сопровождали команду в Аргентину. Но это происходило с ведома федеральных властей. Никто не запрещал другим игрокам поступить так же. Мягкая, вносящая гармонию, семейная атмосфера всегда предпочтительнее мрачного климата в команде, где все постоянно сосредоточены на своих обязанностях и переживаниях.

Наш главный медик Вриллак к тому же сболтнул лишнее, выступая в субботу перед микрофоном радиостанции «Уэроп‑1». Когда комментатор Жан‑Рене Готар принялся допытываться у него о причинах слабого физического состояния команды, он предпочел ретироваться через запасной выход:

– Что же на самом деле происходит?

– Много всего, да еще эти истории…

– Какие истории?

И вот доктор «большой нашей псарни» разоткровенничался…

Тут же поползли слухи. Благодаря обрывкам притворно‑доверительных признаний, жирное пятно сплетен начало расползаться. «Забастовка кисточек» превратилась в «дело о спортивной обуви».

Мишель Идальго в субботу вечером куда‑то исчез. Он, оказывается, заперся в своей комнате, превратив ее в монашескую келью, и читал пухлый роман Андре Лаказа «Тоннель» – биографический пронзительный рассказ очевидца о пребывании в лагере смерти Маутхаузен.

Идальго и сам находился тогда в темном тоннеле. У него было дурное настроение, ему предстояло провести бессонную ночь. На рассвете он встал, совершил обход, заказал такси и уехал около восьми часов на встречу в РТЛ (Радио и телевидение Люксембурга), которое, учитывая разницу во времени, ведет диалог со своими слушателями в столь ранний час.

Пока Идальго отсутствует, нам в руки попадает парижский «Журналь дю Диманш». Он поместил на первой полосе аршинный заголовок, который звучит как мрачный вызов: «Идальго готов подать в отставку». Вся последняя страница посвящена путаным объяснениям нашего провала в Мар‑дель‑Плата. Еще один заголовок подпускает шпильку Идальго, цитируя его: «Я уже не руководил своей командой». Только внимательно изучив статью, можно было наконец понять, что нашему тренеру в Мар‑дель‑Плата мешало руководить командой само спортивное сооружение, так как он был вынужден наблюдать за игрой между Францией и Италией из какой‑то канавы, вырытой специально для тренеров, а не со скамейки для запасных. Поэтому Идальго испытывал некоторые затруднения при передаче советов игрокам. Ничего больше.

Когда он возвращается из Буэнос‑Айреса с красными от бессонной ночи глазами, со взвинченными нервами и впалыми щеками, то сразу понимает, что в команде произошло что‑то неладное. Между французским общественным мнением и мнением сборной больше не существует взаимопонимания.

Пользуясь поддержкой и участием массивного и торжественного Фернанда Састра, президента Французской футбольной федерации, несмотря на его легкомысленный свитер, и уважаемого президента Ассоциации профессиональных клубов Жана Садуля, Идальго продолжает плыть по течению, но все же старается избежать сноса в сторону.

Он находит успокоение в молчаливых одобрительных взглядах своей супруги Моники и в любовно‑сострадательных словах, которые старательно выбирают журналисты на традиционной пресс‑конференции. Идальго же говорит: «Я почувствовал неистовый, безумный порыв общественного мнения, его „мобилизацию“ вокруг сборной Франции, которую я пытался защитить, как умел. Но думаю, что мне это не удалось, так как я слишком полагался на чистосердечие людей».

Журналисты, однако, с удовольствием делятся с нами своими впечатлениями, если им только удается заманить нас куда‑нибудь в укромный уголок. Я слышу бессвязные слова, что Идальго «на мели… что он выжат, как лимон… что он вот‑вот подаст в отставку… что он идет на попятную… хочет жить простой жизнью… внутри у него что‑то сломалось…»

И это наиболее мягкие слова симпатизирующих.

Другие, менее любезные, добавляют несколько нелестных фраз о его поведении. Батенею они сообщают, что Идальго произнес несколько жестких слов в его адрес.

Некоторые журналисты очень настырны и прибегают к двусмысленностям. Они, например, клянутся, что Идальго, в зависимости от обстоятельств, ведет себя и говорит по‑разному.

С начальством: «Игроки вместе с прессой меня предали».

С игроками: «Пресса нас всех предала».

С прессой: «Игроки нас предали…».

Такой отравленный климат заставляет и нас, в свою очередь, утратить выдержку, тем более что футбольные руководители, присутствующие на чемпионате, только подливают масла в огонь развязанной полемики. Никто – ни сам Идальго, ни игроки команды не могут получить помилования у этих критически настроенных скептиков.

Что касается меня, то положение обязывает, и мне приходится защищать свою честь. Тень Иохана Круиффа, этого голландского героя предыдущего чемпионата мира, преследует меня повсюду, словно призрак. Мне постоянно ставят его в пример и в укор. Я взрываюсь: «Я вам говорю, что я не Круифф. У меня никогда не было подобных претензий». Чтобы утвердить собственную личность и прекратить наконец эти утомительные сравнения, я напоминаю всем, что я играю на этом чемпионате под номером 15, что отказался от номера 14. Под ним, как известно, играл Круифф на чемпионате мира 1974 года и в своем «Аяксе».

Трудное время, мучительные часы.

«Индусский клуб», который остряки в насмешку назвали «Средиземноморским», растревожен, словно пчелиный улей.

Понедельник, 5 июня, канун игры Франция – Аргентина. Обычная ежедневно проводимая пресс‑конференция. Идальго, стремящийся унять страсти, передает Анри Патрелю маленький, сложенный вчетверо листок бумаги. Наконец‑то мы возвращаемся к Кубку мира и нашим земным заботам. Патрель, чуть не лопаясь от гордости из‑за того, что к его персоне привлечено всеобщее внимание, старательно, не спеша, монотонно зачитывает список «избранных»: Бертран‑Деман, Баттистон, Лопес, Трезор, Босси, Мишель, Батеней, Платини, Рошто, Лакомб, Сикс. В запасе: Барателли, Бракки, Руйе и Бердолл. По сравнению с предыдущим матчем, с Италией, четыре замены: не играют Жанвион, Руйе, Гийо и Дальже, им на смену приходят Батеней, Лопес, Баттистон и Рошто. Команда не выражает особого удивления даже неожиданным возвращениям в состав двух Домиников.

Вторник, 6 июня. Опять восемь утра. Идальго объезжает студии телевидения. Он принимает участие в передаче «Досье нашего экрана». Затем он выходит в эфир в знаменитой передаче «Радиоскоп» Жака Шанселя. Увы, нам не удается поймать эту передачу. Нам о ней подробно расскажут после.

Первый вопрос: «Мишель Идальго, на ваши плечи давит громадный груз… Ваши игроки вас предали?».

Те, кто присутствовал при этой сцене, даже опомниться сразу не могли. Они видят, как Мишель наклоняет голову, его взор меркнет, и глаза застилают слезы. Они все поражены, и сам Шансель, так как у него нет обыкновения «раскалывать» приглашенных во время прямой передачи.

Конечно, Мишель тут же придет в себя и проведет час возле микрофона, пытаясь все объяснить и заживить свои раны.

Когда наступит время садиться в автобус, мы все еще будем видеть в нем того хрупкого, легкоранимого человека, каким он был все последние дни. Действительно, в нем что‑то сломалось. Он удивительно дружелюбен, даже несколько трогателен. Но сейчас не время расслабляться…

На стадионе «Ривер Плейт» мы добрались в какой‑то сумасшедшей карусели из автомобилей.

Сердце мое дрогнуло, когда мы вышли на зеленый газон за несколько минут до семи часов. Никогда прежде за всю мою недолгую карьеру я не видел такого количества «папелитос» (бумажных полосок), которые каскадами извивались с самых верхних трибун. Какой пьянящий спектакль: миллионы бумажных полосок парят над стадионом, словно хлопья снега.

Исполняются национальные гимны. Зрители, являющиеся истинными любителями спорта, восторженно аплодируют после исполнения «Марсельезы». Очень приятно. Но сейчас не до эмоций. Не говоря уже о романтике или шутках. Правда, сам Раймонд Копа, стоя на пороге нашей раздевалки, старается развлечь нас своими остротами. Он отдал свое имя торговой марке спортивных товаров. Он иронизирует: «Стоит ли спорить по пустякам о каких‑то трех полосках в Мар‑дель‑Плате? Поднимать скандал из‑за обуви? Лучше было дать обувкой пинка под зад Копа…».

Ну вот наконец начинается матч, который может дать пропуск в будущее.

19.15. Звучит свисток судьи швейцарца М. Дюбаха.

С первого же паса чувствую, что с нами играет спаянная команда, обладающая сильной волей к победе. Луженые глотки и железные мышцы.

Незадолго до окончания первого тайма. Лука предпринимает атаку. Трезор блокирует ему путь. Он нападет на противника с привычной для него яростью и вот, ведя борьбу с ним, вдруг теряет равновесие, и мяч касается его руки. Я впиваюсь глазами в арбитра. Я всегда готов к самому худшему на чужих полях, особенно на чемпионате мира. Фу, пронесло! Дюбах разрешает продолжать игру. Он, конечно, заметил, что такая игра не противоречит правилам. Он не позволил иллюзии убедить себя в якобы совершенной ошибке. Он знает правила наизусть: не штрафуется мяч, который находит руку, а штрафуется рука, которая находит мяч… Элементарное правило судейства для начинающих. Но вот аргентинцы все вместе бегут к судье. Фигура судьи исчезает в куче бело‑голубых футболок, там все горячо спорят, жестикулируют, волнуются. Подошли защитники, весь арьергард: Ольгин, Тарантини, Пассарелла… Судья так размахивает руками, словно пытается уйти от финта. Ну вот он все же отыскал лазейку в тесном круге игроков, которые осыпают его непереводимыми оскорблениями, и ему удается бежать. Тем временем трибуны закипают негодованием. Дюбах отрывается от группы. Он бежит. Направляется к линии штрафной площадки, словно пытаясь окончательно освободиться от своих преследователей. Просвистит ли он окончание первого тайма и тем самым успокоит разбушевавшиеся страсти? Он подбегает к боковому судье канадцу Уинземану. Что‑то говорит ему, пытаясь своими жестами и свистком унять ярость аргентинских болельщиков.

У Уинземана не слишком уверенный вид. Вполне естественно, он находится в сорока метрах от столкновения. Он держит флажок у ноги, делает какие‑то нерешительные жесты. Я ничего не могу понять: неужели все это правда? Ведь Дюбах не из тех, кого можно легко запугать. Не может же он обращаться к боковому судье только ради приличий? Увы, может! И вот судья с решительным видом показывает на точку пробивания пенальти, пасует перед «гласом народа» и осуждает нас на смертную казнь одним убийственным ударом, как это происходило когда‑то в римском цирке.

Я совершенно подавлен.

Мы бежим к нему: Батеней, Лопес, Мишель, Лакомб, Сикс и я. Он нас отталкивает. На сей раз у него свирепый вид, он нервно жестикулирует. Он подносит руку к карману своей футболки, намереваясь взмахнуть желтой карточкой, грозящей предупреждением, или же красной, выдворяющей игрока с поля.

Я даже не смотрю на Пассареллу, который устанавливает мяч на роковой отметке, не гляжу и на нашего вратаря Бертрана‑Демана, раздумывающего над тем, как отразить неотразимый мяч.

Пассарелла сильно бьет. Бертран‑Деман лежит на земле.

Сконфуженные, мы отправляемся в раздевалку размеренными, тяжелыми шагами, словно боксеры, побывавшие в нокауте после подлого, незаметного для судьи удара. В раздевалке почти не слышно слов. Только иногда ругательства резонируют в бетонированном сооружении. Они, вероятно, должны донестись до слуха этого швейцарца, который нарушил привычный для его страны нейтралитет. Идальго, теоретическая отставка которого уже ни для кого не является секретом, ходит с увлажненными глазами. Анри Мишель, который испытывает свой последний шанс на чемпионате мира, пытается успокоить БертранаДемана и сжимает от гнева кулаки. Все мы в эту минуту горько переживаем этот несчастный «дубль» вопиющей несправедливости, который зовет всех нас к реваншу.

20.30. Четверть часа продолжается матч во втором тайме. Баттистон видит, как Лакомб открывается на правом фланге. Точный пас в глубину, за спины аргентинских защитников. Лакомб завладевает мячом. Небольшая «свечка», направленная за спину выбежавшего немного вперед из своих ворот вратаря Филлола. Мяч взмывает и, кажется, летит точно в середину пустых ворот. Но, увы! Он ударяется о верхнюю штангу. Игра возобновляется. Кто‑то нас, видимо, проклял!

К счастью, Лакомб не ушел со своего места. Он завладевает мячом слева, подготавливает удар, но, секунду помешкав, замечает, что я нахожусь тут же слева, но в более выгодной позиции. Я продвигаюсь по левому флангу дальше, сильно бью по мячу. Весь стадион «Ривер Плейт» замирает. Через мгновение на стадионе буря восклицаний. Футбольный праздник продолжается, несмотря на всеобщее недовольство. Этого вполне достаточно, чтобы вселить в нас веру и придать нам праздничное настроение.

В такой игре проходит приблизительно полчаса. Команда Франции преподает урок. Здесь воинственно настроенный Рошто, который, кажется, просто прилип к мячу, сверхподвижный Лакомб, этот вдохновенный мастер точных передач, доминирующий на поле Трезор, уверенный в своей технической и физической подготовке, Батеней, вновь набирающий форму Лопес, полный решимости вести борьбу до конца, Анри Мишель, инициатор бесконечных рейдов в тыл противника, – все они срывают аплодисменты аргентинских болельщиков.

Болельщики демонстрируют нам свое уважение. Они все время повторяют ритмическую музыку серенады под звуки тамбуринов, скандируют лозунги, выражающие их восхищение: «Вот это – мужики!». Не будет преувеличением сказать, что болельщики переживают вместе с нами, когда, например, Бертран‑Деман ударяется спиной о штангу или когда Дидье Сикс, более собранный в игре, чем обычно, демонстрирует весь технический репертуар на своем краю, но ухитряется смазать, казалось, уже верный мяч, который в случае успеха привел бы к нашему всеобщему воскресению.

Этот гипотетический гол, по крайней мере, в какой‑то степени компенсировал бы гол, забитый нам за 20 минут до окончания игры, гол, который решил нашу судьбу, как и судьбу команды Аргентины, короче говоря, судьбу самого Кубка мира.

21.00. Матч заканчивается. Чемпионат мира для нас завершился…

Мы могли бы победить сборную Аргентины, которая три недели спустя превратит свою победу в триумф двадцати пяти миллионов аргентинцев. Мечта всей нации станет реальностью.

Но мы все же выполнили свой долг. Все потеряно, кроме чести. Мы потерпели поражение, но не опустили головы. Нельзя допустить, чтобы, находясь за двенадцать тысяч километров от нас, французы, которые провели бессонную ночь, ночь, ставшую для них ночным бдением, были ошарашены вновь откровениями какого‑то очередного любителя сенсаций. Мы никого не предавали и хотим, чтобы об этом знали все.

Я просто горю желанием поскорее уехать из Аргентины, забыть о Буэнос‑Айресе, вычеркнуть из памяти этот «Индусский клуб», навсегда предать забвению стадион «Ривер Плейт». Рана слишком кровоточит. И поскольку я не включен в состав на игру с Венгрией, то вместе с несколькими игроками улетаю в Рио… Там, вдалеке от наших обязательств, от бурь и закулисных баталий, мы наконец обретаем желанное спокойствие, безмятежность и свободу. Там пляж и волны океана, погружаясь в которые мы словно проходим через великое очищение. Однако настоящего покоя нет и здесь. Фотографы кружат вокруг нас, повсюду нас выслеживают. Но мы опасаемся, что на снимках можем оказаться слишком непринужденными и беззаботными и их неправильно интерпретируют на родине, в Париже.

Однажды мое внимание привлекает глухое, едва слышимое жужжание, которое сопровождается сухим щелчком. Заинтересованный, я вскакиваю со своего места и прямиком бегу к кустарнику. Там я нос к носу сталкиваюсь с одним французским фотографом. Моим «приятелем»… Теперь все кончено. С ним я больше никогда не стану разговаривать…

С этого дня началась моя «фотофобия». Но из Рио я увожу с собой не только испорченный негатив. Жена сообщает мне о своей беременности. Это будет наш сын Лоран…