Глава пятнадцатая. Тарелка, полная тайн

 

В которой мы готовимся к отъезду, я встречаю летающую тарелку, а по пути обратно в Беркли теории растут как грибы. Одиннадцатого марта было полнолуние. После переполоха, который Деннис учинил с церковными колоколами, этот день прошел без особых событий - я хочу сказать, что вспомнить о нем особо нечего. Сам я по-прежнему пребывал в экстатическом состоянии полной уверенности, что все, что ни делается, только к лучшему, уверенности в том, что неведомое, с которым мы общаемся, вот-вот подтолкнет события к решающему концу.

На следующий день к вечеру из "речного дома" пришла Ив повидаться со мной. Она стала звать меня на реку, чтобы поужинать всем вместе. В ней чувствовалась напряженность, которая не миновала никого из нас. Сомнений не оставалось: происходящее подталкивало нас к самому пределу того, что мы были способны принять, не восстав против этой незримой силы. Когда мы вместе шли через выгон, атмосфера казалась еще более живой и активной, чем обычно, - облака стремительно множились, из леса наползал туман. Ив показала на юго-восток: там высоко в небе клубилась и вспухала зловещая черная масса. Мы остановились и стали наблюдать. Через несколько мгновений она стала похожа на огромное грибовидное облако - последствие ядерного взрыва. Зрелище было поразительное,, и Ив напомнила мне о том, что Деннис как-то сказал про Stropharia cubensis: это гриб в конце истории. Для него форма радиоактивного облака была физическим и биофизическим каламбуром, намеком на преобразующую способность строфарии и ее взрывное вторжение в историю человечества.

Мы продолжали наблюдать, и вдруг Ив тихо вскрикнула. Из клубящегося брюха облака вырвался сноп света. Да так и остался. Это не была вспышка молнии. Вряд ли это мог быть и солнечный луч, поскольку день клонился к вечеру и солнце находилось на западе, а туча на юго-востоке. Мы смотрели на него, наверное, около минуты. Потом он внезапно исчез.

Ив была потрясена. Этот случай, даже больше, чем застывшая поверхность реки, принадлежал к разряду явлений, резко отличавшихся от всего того, что ей довелось пережить в Ла Чоррере. Дойдя до костра, который уже горел в лагере у реки, мы узнали, что Ванесса побывала в миссии у отца Хозе Мария и там разговаривала по рации с местным пилотом, который унес от нас Дейва. Под влиянием уговоров Ванессы летчик согласился отнестись к нам как к терпящим бедствие и обещал вернуться через несколько дней, чтобы забрать нас отсюда. Такая перспектива мне ничуть не улыбалась. Я знал, что мы, чужаки, гринго, потеряем лицо в глазах местных жителей, стоит им только узнать, что мы срочно сматываемся, да еще самолетом. К тому же я не разделял уверенность Ванессы, что для возвращения к норме Деннису необходимо стать пациентом современных психиатров. Но делать было нечего. Ужинали мы в молчании, каждый был погружен в собственные думы. На следующий день предстояло упаковать все снаряжение и перетащить его на берег: нужно было готовиться к отъезду, поскольку прилететь за нами могли в любое время, без дополнительного предупреждения. Итак, мы готовились вырваться из вихря Ла Чорреры. Единственным забавным моментом в тот вечер был рассказ Ив. Она в лицах изображала, как Деннис, ускользнув от бдительной опеки Ванессы, посреди ночи улизнул из "речного дома" и, пробравшись в жилище колумбийских колонистов, тихонько устроился в уголке, где они, проснувшись, и обнаружили его, столь же незаметного, как какой-нибудь предмет обстановки. Когда Ив замолчала, невысказанные измерения ее истории вернулись и зашевелились в мыслях каждого из нас; Следующий день был тринадцатое марта.

От нашего лесного лагеря, благословенного места, где состоялось экспериментальное преображение, осталась одна оболочка. Все, что отличало его от десятков других витотских хижин, было сорвано и унесено, и он вернулся к своему прежнему безликому состоянию. Снаружи образовалась целая куча имущества: наша поспешная эвакуация по воздуху оставляла слишком мало места для снаряжения, и с собой мы смогли забрать только некоторые образцы растений и насекомых, камеры да записи эксперимента - вот и все. А то, что осталось, быстро станет добычей терпеливых витото, владельцев места, где состоялась наша экспериментальная встреча с гиперпространством. Мы все собрались в "речном доме", готовые лететь, как только появится самолет.

Казалось, все движется к развязке само, помимо нас. Мы плавали в реке, сидели на камнях, глядя в небо и слушая заливистые трели мелких земноводных. Так прошел день; даже Деннис утихомирился после того утреннего эпизода, когда он принялся методично выбрасывать из окна все, что было у него в комнате, и дошел до того, что чуть не отодрал оконную раму, чтобы вышвырнуть вслед за всем остальным. Около четырех я лежал на берегу футах в двадцати от воды, размышляя о прогулке к реке, которую совершил два дня назад; тогда каждый шаг, приближавший меня к воде, казалось, привносил в мысли все больше ритма и рифмы. Невесть откуда на память пришла старая кельтская поговорка, которую приводит Роберт Грейвс: "Поэзия творится на краю бегущей воды". Я был почти уверен: недавний случай у края воды имел к ней какое-то отношение, и задумался на эту тему. На берегу передо мной Ванесса с Ив занимались стиркой. Напротив, за рекой, вставал юго-восточный небосклон, на котором мы с Ив двадцать четыре часа назад видели облако, испускающее сноп света. Поглядев в том же направлении, я заметил, как мне показалось сначала, блеклое основание радуги - место на небе, почти над самым горизонтом, слегка отсвечивающее всеми цветами спектра. Выждав несколько секунд, я позвал обеих женщин и спросил, видят ли они за рекой радугу. Обе бросили мимолетный взгляд через реку и сразу же заявили, что ничего не видят. Я не стал спорить и продолжал наблюдать за небом в том же месте. Я уже давно перестал навязывать свое мнение другим. Меня и так считали чокнутым - не то чтобы совсем рехнувшимся, но все же человеком, которому не стоит доверять и на которого нельзя положиться, и неудивительно: ведь я верил в такие странности. Это поневоле внушало подозрение. Я все смотрел за реку и скоро обнаружил, что эффект усиливается. Это меня страшно заинтересовало. Казалось, в столь пасторальном обрамлении назревает какое-то великое откровение. Я продолжал наблюдать и увидел, что цвета становятся ярче и ярче; сам лук радуги так и не проявился, но в одном месте цвета виднелись совершенно отчетливо. Тут я снова задал женщинам вопрос, видят ли они за рекой радугу. Снова мимолетный взгляд... И что же? Моя взяла! - Видим, видим. Только она не особо удалась, согласен? Мгновение - и та гиперактивная часть моего воображения, которая вечно была занята поиском отгадок, ухватилась за эту деталь. Итак, сначала была туча, из которой выходил сноп света, а теперь в том же самом месте появилось пятно из спектральных цветов. Я остро ощущал: небесное око все ближе подбирается к моим мыслям и с удовлетворением наблюдает, как до меня постепенно доходит особое значение юго-восточного направления и необходимость сосредоточенно наблюдать именно за этой точкой. Учитель у меня в голове произнес: "Вот это место. А вот и знак. Поглядывай сюда". Я не сказал никому ни слова, но твердо решил: хватит проводить бессонные ночи, как я это делал до сих пор, бродя по полям словно лиса-оборотень или занимаясь созерцанием у чорро. Лучше сидеть здесь, где кончается озеро и Игара-Парана продолжает свой неспешный бег. Здесь, на пристани, расположенной у подножия крутого глинистого откоса, семьюдесятью футами ниже "речного дома", сидеть всю ночь напролет и наблюдать.

Так я и просидел всю ночь, заново передумывая то, что с нами случилось. Казалось, сознание мое раздвоилось: оно уходило в прошлое, спускаясь по семейному генеалогическому древу, и одновременно устремлялось вперед, в будущее. Мне виделись все те годы, что ждали меня впереди. Виделся некий метод - следствие нынешнего контакта, виделись наши жизненные пути, их развитие во времени и в пространстве и, наконец, окончательное подтверждение, когда миру откроется истина о способности возникающих под действием строфарии. видений переносить нас в иные измерения и о том, как близки те миры, которые они распахивают перед нами. Ибо я уверовал в то, что человечество вступает в пору контакта с разумными и совершенно отличными от нас существами. Это выглядело так, будто из долгой ночи космического времени рождалось нечто абсолютно новое, неизведанное - миг контакта двух разумов, находящихся на совершенно разных уровнях. Мы - одни из первых, кому было суждено установить контакт с этим Иным видом. И это оказалось реальностью.

Мы явились в экваториальные джунгли, чтобы исследовать измерения, проблеск которых являлся нам в триптаминовых видениях, и здесь, в сумрачном сердце Амазонки, нас отыскало и коснулось это загадочное древнее существо, которое ныне пробуждается навстречу новой глобальной перспективе - установить симбиотическую связь с нашей технической цивилизацией. Всю ночь напролет меня пронизывали диковинные видения и прозрения. Передо мной, разделенные непостижимыми расстояниями и эпохами, вставали исполинские машины и планеты, населенные растительными и механическими созданиями. А мимо, агатово поблескивая, струилось время, словно живая супержидкость, населяющая края сновидений, где царят ужасающие давления и абсолютный холод. И я узрел план, величественный план. Наконец-то! На меня снизошло блаженство, экстаз, который длился несколько часов и отметил всю мою прошлую жизнь печатью завершенности; Под конец я почувствовал, что полностью переродился, вот только в кого - этого я не знал. Поток внутренних картин растаял в серой мгле, предвещающий скорый рассвет. Я встал с места, где просидел столько часов, и потянулся. Небо было ясное, но стояла такая рань, что на западе еще тускло светили звезды. На юго-востоке, куда было устремлено все мое внимание, небо было чистым, за исключением полоски жавшегося к земле тумана, который стлался за рекой параллельно горизонту, всего в полумиле от места, где я находился. Продолжая потягиваться, я стоял на плоском камне, с которого только что поднялся. И тут я заметил, что полоса тумана как будто потемнела и теперь не то клубилась, не то колыхалась, по-прежнему оставаясь на месте. Я пристально наблюдал. Вот клубящаяся полоса темнеющего на глазах тумана разорвалась пополам, потом каждое из образовавшихся облаков в свою очередь тоже разделилось надвое. Все эти метаморфозы заняли не больше минуты - и вот я уже глядел на четыре линзообразных облака одинакового размера, строем вытянувшихся над самой линией горизонта всего в полумиле от меня. На меня накатила волна тревоги, сменившаяся вполне отчетливым страхом. Я застыл на месте, не в силах пошевелиться, как это бывает во сне. Пока я стоял и смотрел, облака снова соединились, так же быстро, как и разделились, - на это ушло еще несколько минут. Симметричность, с которой они делились и соединялись, а также то, что меньшие облака были все одинакового размера, придавали сцене какой-то неестественный вид, будто сама природа внезапно превратилась в орудие какой-то незримой движущей силы. Соединяясь, облака становились еще темнее и плотнее. Слившись воедино, они образовали тучу, которая, как мне казалось, завихрялась внутрь, наподобие торнадо или водяного смерча. У меня мелькнула мысль: это, должно быть водяной смерч, явление природы, которого мне до сих пор видеть не доводилось. Но едва эта мысль оформилась у меня в голове, как я услышал резкий, пронзительный вой, плывущий над верхушками деревьев, - очевидно, оттуда, где находился наблюдаемый мной феномен.

Я оглянулся на "речной дом", стоявший в семидесяти футах позади на крутом склоне, прикидывая, хватит ли у меня времена добежать до него и кого-нибудь разбудить, чтобы получить подтверждение, что все происходит наяву. Чтобы поднять кого-то с постели, мне пришлось бы карабкаться по склону на четвереньках, а значит, оторвать взгляд от того, за чем я так внимательно следил. Мне потребовалась доля секунды, чтобы принять решение: нет, я не могу бросить свой наблюдательный пункт. Я попробовал крикнуть, но из стиснутого страхом горла не вырвалось ни единого звука. Тем временем похожий на сирену вой быстро набирал силу, и вместе с ним все вокруг, казалось, ускоряло темп. Движущаяся туча явно росла все быстрее, направляясь прямиком к тому месту, где я стоял. Я почувствовал, что ноги мои подкашиваются, и, трясясь как осиновый лист, сел наземь. Впервые я по-настоящему поверил во все, что с нами приключилось, и понял: эта летучая штуковина явилась, чтобы меня забрать! Казалось, чем ближе она подлетает, тем плотнее становится. Потом она пролетела прямо у меня над головой на высоте футов в двести, круто взмыла вверх и скрылась за вершиной откоса, что высился позади меня. В последний миг перед тем, как она пропала из виду, я до отказа напряг зрение и сумел разглядеть ее совершенно отчетливо.

То был 'медленно вращающийся аппарат в форме тарелки, светящийся неяркими огоньками, голубыми и оранжевыми. Когда он пролетал надо мной, я успел заметить на нижней его поверхности симметричные углубления. Он издавал прерывистое гудение, совсем как летающие тарелки из фантастических фильмов. Меня охватило смятение. Сначала я пришел в ужас, но как только понял, что этот гость с небес не собирается забирать меня с собой, сразу же почувствовал разочарование. Я был поражен и старался как можно точнее запомнить все, что увидел. "Неужели он настоящий?" - задавал я себе тот наивный вопрос, который одинаково применим к НЛО, столам и стульям. Ведь насколько мне известно, никто, кроме меня, его не видел, единственным очевидцем был я. Но я был уверен: будь там другие наблюдатели, они увидели бы в принципе то же, что и я. Что же касается вопроса, "настоящий" ли он, - кто знает? Я-то видел, как эта штука из клочка облака превратилась в утыканный заклепками летательный аппарат. Только к чему она ближе по своей сути - к облаку или к летательному аппарату? Или это просто галлюцинация? В моих свидетельских показаниях можно легко усомниться: против них говорят и всем известная моя бессонница, и увлечение растительными галлюциногенами. Хотя, как ни странно, этот последний довод может быть истолкован в мою пользу. Я испытал на себе действие галлюциногенов всех известных классов и могу сказать, что увиденное в то утро не подпадает ни под одну из категорий галлюциногенных видений.

И все же против меня была одна дурацкая деталь, от которой никуда не денешься и которая сводила весь эпизод к полнейшей нелепице. Дело в том, что когда тарелка пролетала надо мной, я разглядел ее достаточно отчетливо, чтобы понять: она как две капли воды похожа на тот НЛО с тремя полусферами на днище, который фигурировал на фотографии Джорджа Адамски, объявленной фальшивкой. Я не особо следил за всеми перипетиями дискуссии, но разделял мнение экспертов, утверждавших, что на снимке Адамски изображена заглушка гуверовского пылесоса.

И теперь в небе над Ла Чоррерой я увидел тот же самый предмет! Может быть, его изображение позаимствовано из мальчишеских фантазий энтузиаста НЛО? Причем с такой же легкостью, с какой до того заимствовались другие воспоминания? Раз - ив небесах внезапно появляется мое же стандартное и уже разоблаченное представление об НЛО! Но благодаря его появлению в облике, который сам себя ставит под сомнение, достигается более полный диссонанс сознания, чем в том случае, если бы его внешняя чужеродность была бы абсолютно убедительной.

Если вы спросите меня, что это было - а кого же вам еще спрашивать? - я отвечу: либо голографический мираж такого технического совершенства, которое на Земле сегодня просто недостижимо, либо явление чего-то такого, что в тот миг предпочло показаться сначала в виде облака, потом в виде машины, но вполне могло предстать в любом другом обличье: проявление всеведающей власти насмешливого нечто над миром формы и материи. То не был обычный мираж. Годы спустя мне пришло в голову, что, возможно, то был доселе нам неведомый мираж - временной. Обычный мираж - это перевернутое изображение водоема или отдаленного пейзажа. Причина его возникновения - искажение света перемежающимися слоями холодного и нагретого воздуха. В Индии, под Бенаресом, я.видел тройное изображение города, повисшее над гладью реки Ганг. Но временной мираж - совсем другое дело: это линзообразное изображение отдаленного времени и места. Причина его возникновения неизвестна. А в один класс обычный и временной миражи объединяет то, что для существования обоим необходим посредник - человеческий разум.

В некоторых районах планеты есть места с особыми условиями, способствующими появлению миражей. Так, может быть, это справедливо и для временных миражей? Или, может быть, временной мираж - это явление природы, а НЛО - творение разума, результат того, что некая грядущая цивилизация использует временной мираж или экспериментирует с ним? На мой взгляд, это последнее предположение ближе всего к истине.

НЛО есть отражение некоего грядущего события, которое предвещает будущее господство человечества над пространством, временем и материей. Мы же в своей неуклюжей попытке исследовать подобные тайны сумели добиться лишь того, что природа извергла эту огромную пылающую искру чистого противоречия из " темной реторты, где она уже тысячелетия ставит свои химические опыты. И все же то, что нам удалось это сделать, исполнено глубокого смысла.

Для меня это означает, что мы вышли на верный след: гриб Stropharia cubensis - это банк памяти галактической истории. Принадлежащий к совсем другому виду, но тем не менее, сулящий многое, он открывает перед нами возможность для нового понимания, которое разом положит конец представлению о том, что человечество навеки приковано к земле и к своей истории.

В Ла Чоррере я лишь однажды имел случай убедиться, что наш метод себя оправдает. Теперь, когда вокруг наших идей начинает сплачиваться группа единомышленников, я еще больше уверен: ответ на все загадки, которые не дают нашему мировосприятию обрести равновесие, можно найти, заглянув в себя. Когда мы, призвав на помощь псилоцибин, заглядываем в себя, то обнаруживаем, что нет нужды смотреть вовне, навстречу пустым обещаниям жизни, которая вращает далекие звёзды, дабы утолить наше космическое одиночество. Смотреть нужно вовнутрь - тропы сердца ведут в сопредельные миры, полные жизни и любви к человечеству. Встреча с НЛО стала для меня кульминационной точкой нашей работы в Ла Чоррере.

Мой контакт с тарелкой произошел четырнадцатого марта, а на следующее утро, пятнадцатого марта, в одиннадцать часов, прибыл самолет - неожиданный, но отнюдь не нежданный. Ванесса, например, ждала его уже третий день. После того как мы распрощались со священниками и полицейскими - они все как один с безграничным терпением относились к нашей пестрой компании и ее необычным занятиям, - забраться на борт было минутным делом. В последнее время мне разве что в видениях грезился материал, из которого был сделан наш самолетик, - отполированный акриловый пластик, неуязвимый для сильного ультрафиолетового излучения (на Амазонке его прозвали "кожа мачете"), первое напоминание о мире, в который нам предстояло вернуться.

Деннис вел себя как нельзя лучше. Кроме отпущенного при посадке замечания, что самолет - это частичная конденсация летающей тарелки, он почти ничего не говорил. Рев двигателя, решительно взятый на себя руль - и вот уже пилот, легенда здешних мест, в воздухе, а вместе с ним и мы. Какой же это крошечный мирок, Ла Чоррера: мелькнули постройки, стадо пасущихся на зеленом лугу зебу, похожих на тающие шарики ванильного мороженого, и он скрылся за непроходимыми джунглями. "Вот и осталось позади все, с чем мы соприкасались и что соприкасалось с нами", - подумалось мне.

В Летисии мы провели два дня. За это время Деннису стало явно лучше, зато другие начали в разной степени отдаляться друг от друга. Наверное, это была компенсация за излишнюю близость, следствие оторванности нашей экспедиции от всего остального мира. Самое странное, что произошло с нами в Летисии, так это встреча в аэропорту: едва мы успели спуститься по трапу, как столкнулись с Джеком и Руби, американской четой, которая пару недель снимала у Ив квартиру в Боготе.

Когда я встретил их шесть недель назад, сочетание их имен показалось мне странным (Джек Руби), теперь же то, что они, можно сказать, поджидали нас в аэропорту, только усугубило эту странность. Все это как-то не укладывалось у меня в голове. Когда мы вернулись в Боготу, Деннис почти полностью пришел в норму; он настаивал на том, что его состояние было вызвано не проявлением хронически неуравновешенной структуры личности, а неким временным нарушением химического равновесия. От любого напоминания о сверхпроводящих связях четвертого измерения, аяхуаске или шаманизме его бросало в дрожь. "Слушай, я сыт этим по горло", - говорил он. И его можно было понять.

Брат почти пришел в норму, дли меня же только начинался многолетний период нового мышления - состояние затянувшегося недоверия, породившее идеи о природе времени, которые я изложил в книге "Невидимый ландшафт".

Двадцатого марта мы пришли к единому мнению, что Деннис окончательно вернулся к нам. Все были несказанно счастливы и отпраздновали это событие в одном из лучших ресторанов Боготы. Это "было колоссальное достижение - позволить обратному процессу пройти своей чередой, без пагубного воздействия методов современной психиатрии. Решающее испытание в дикой глуши, испытание, которому рано или поздно должен подвергнуться каждый шаман, закончилось успехом. Мы сделали первый шаг на пути к знанию.

Двадцать первого марта я сделал запись в своем дневнике - первую за несколько недель и единственную, что мне удалось сделать за пару следующих месяцев. Вот что я написал: 21 марта 1971 года.

Прошло семнадцать дней с четвертого марта и конкретизации амперсенда. Если я более или менее верно понял этот феномен, то завтрашний - восемнадцатый - день ознаменует собой середину эксперимента. По моим прогнозам, завтра Деннис вернется к тем психологическим установкам, которые были у него до первого марта, хотя может случиться и так, что вместо остаточной амнезии относительно событий в Ла Чоррере, у него проявится растущее понимание эксперимента, авторство которого принадлежит ему. Прошедшие недели дались нам нелегко, казалось, они состояли из стольких времен, мест и умов, что изложить события рационально, в хронологическом порядке, было бы просто невозможно. Только "Поминки по Финнегану" дают некоторое понятие о парадоксе в том виде, в котором его, испытали мы, благодаря обретенной способности проникать за двуликую сущность времени. Несмотря на прежнее непонимание и неверные представления о циклах времени и чисел, оперирующих внутри этого феномена, теперь я уверен, что за эти семнадцать дней мы пережили - правда, порой с отступлениями и, разумеется, в чрезвычайно сжатом виде - достаточно полный цикл, чтобы суметь предвидеть, пусть и не вполне ясно, события следующих двадцати с лишним дней и иметь некоторое представление о приблизительной природе и направленности развития опуса.

Из этой записи ясно видно: если Деннис почти оправился от захватившей все его существо титанической борьбы, я все еще находился в самой гуще своей собственной битвы. Мною завладела и, завладев, уже не отпускала навязчивая до одержимости идея о природе времени. Заурядные заботы повседневности потеряли для меня всякий интерес. Внимание мое полностью сосредоточилось на попытках построить новую модель времени, истинного времени. Меня занимали резонансы, рекуррентности и идея, что события - это интерференционные картины, появление которых вызвано другими событиями, отдаленными по времени и причинам.

В этих ранних своих умопостроениях я изобрел некий мифический цикл, на завершение которого требовалось сорок дней. Только позднее, под впечатлением календарной природы временных циклов и их связи с ДНК, я обратил внимание на циклы продолжительностью в шестьдесят четыре дня. Эти раздумья в конце концов привели меня к "Ицзин". В тех ранних моих соображениях по поводу сорокадневного цикла алхимического искупления едва угадывается окончательная теория, разработанная в конкретных деталях, и все же очевидно, что цель у них одна. Резонансы, интерференционные картины и фрактальные регрессии времени во времени - вот материалы, из которых я начал возводить свою теорию. И в конце концов, после нескольких лет трудов, ей суждено было обрести некоторую стройность. Однако стройность эта - дело будущего. Первые наметки отличались неуклюжестью, самоцитированием и своеобразием. Только уверенность в том, что их удастся привести в членораздельный и понятный для других вид, все эти годы удерживала меня от того, чтобы бросить все к черту, пока первые интуитивные прозрения наконец не преобразовались в систему формальных доказательств.

Конец марта мы провели большей частью в Боготе. То был довольно мрачный период. Муравьиная сутолока перенаселенного современного города плохо действовала на наше обостренное пребыванием в джунглях восприятие. Деннис вел себя совершенно нормально, вот только вид у него был болезненный и слегка пришибленный. От Дейва никаких вестей не было, и Ванесса в конце концов вернулась в Штаты одна. Двадцать девятого Деннис последовал ее примеру и вылетел в Колорадо. Я уговаривал Ив поехать в Южную Колумбию: мне нужна была передышка для размышления. Так мы и сделали. Я восстановил в памяти события в Ла Чоррере - при этом никаких новых открытий мне сделать не удалось - и пришел к выводу, что домой нас влекла какая-то физическая сила притяжения. Тринадцатого апреля, спустя без одного дня месяц после моей встречи с НЛО, мы вернулись в Беркли. Пребывание там было кратким и нелегким.

Я уже начал различать смутные очертания того, чему суждено было стать теорией временной волны "Ицзин". Как раз тогда были составлены схемы иерархии гексаграмм "Ицзин", иерархии, которая в конце концов превратилась в компьютерную программу под названием "Временная волна ноль". Я сторонился людей и с головой ушел в работу - ни к чему другому у меня не было ни интереса, ни терпения. Мной овладела мания творчества такой силы, какой я не мог себе даже представить. Казалось, каждый разговор на эту тему только усугубляет зияющую пропасть непонимания. Мои попытки получить отклик у тех, кого я тогда считал "столпами науки", сопровождались самыми смехотворными случаями.

В один прекрасный майский день это нелепое намерение привело меня в лабораторию вирусологии и бактериологии Калифорнийского университета в Беркли. Я заранее договорился о встрече с доктором Гюнтером Стентом, специалистом мирового класса в области молекулярной генетики, автором "Молекулярной химии гена". В то время я еще не знал ни того, что Стент славится своей легендарной скандинавской прямотой, ни того, что он мнит себя человеком Возрождения и социальным философом. Через год или два он опубликует книгу, призывающую к реформе общества в целом, где в качестве идеальной модели предложит традиционный общественный уклад жителей Самоа. Я застал великого ученого в лаборатории. Одетый в белое, он царил меж пузатых колб и обожающих его старшекурсников. Меня оттуда шуганули, и какой-то ассистент провел меня в кабинет Стента, окна которого выходили на запад, где вдали, за университетским городком, угадывался силуэт моста Золотые Ворота. С высоты десятого этажа студенческий городок походил на копошащихся на зеленой лужайке муравьев. Через несколько минут ко мне присоединился сам Гюнтер Стент. Аскетического вида, он откинулся в кресле, а я пустился излагать идеи, стоявшие за экспериментом в Ла Чоррере. Я старался начать исподволь, но мне мешали нервозность и излишнее благоговение. Через несколько минут я почувствовал, что Стент, кажется, прикидывает, не наброшусь ли я на него с кулаками. К чести своей, он, похоже, отогнал эти тревожные подозрения и предоставил мне разглагольствовать дальше. Лицо его приобрело абсолютно бесстрастное выражение, и я все больше недоумевал, в каком направлении пойдет наша беседа. Наконец после особо длинного и оригинального пассажа, на всем протяжении которого он сохранял полнейшую непроницаемость, я решил поставить вопрос ребром. - Доктор Стент, я пришел, чтобы рассказать вам об этом только потому, что хотел бы узнать, есть ли в моей теории что-то стоящее, или она целиком ошибочна. Он слегка оттаял и, поднявшись из-за стола, подошел к окну. Мы оба постояли, глядя на запад через толстое стекло. Потом со вздохом сожаления, от которого у меня упало сердце, Стент повернулся ко мне и проговорил: - Дорогой мой юный друг, эти идеи нельзя даже назвать ошибочными. Отчаяние мое было столь глубоко, что я обратился в бегство, сгорая от смущения. Ну и поделом мне, нечего было пытаться заигрывать с традиционной наукой. Подобные встречи убедили меня, что придется заново изучить эпистемологию, генетику, философию науки - всю гамму дисциплин, необходимых для разговоров на темы, к которым у меня пробудился столь безудержный интерес.

По мере того как я все глубже постигал "Ицзин" ("Книгу перемен"), моя идея о том, что ее структура есть основа временной волны или волн, продолжала развиваться. Эти волны представляют собой дискретные периоды перемен, которые следуют друг за другом и одновременно включают в себя друг друга. Я пришел к пониманию того, что логика временных волн явно подразумевает окончание обычного времени и конец общепринятой истории.

На этом этапе идея симбиотической психометрии и увиденный в Ла Чоррере НЛО, встретившись у меня в голове, отождествились друг с другом и с темой конца света, присутствующей в западных религиозных традициях. Первая - еще количественно неопределенная - временная карта изобиловала совпадениями, связанными с моей личной биографией. В частности, получалось, что граничные точки каждого участка волны имеют для меня особое значение. Если совместить одну из этих точек с экспериментом в Ла Чоррере, то получалось, что некоторые точки в прошлом (смерть матери и встреча с Ив) и в будущем (двадцать пятый день рождения) приобретают особый смысл. Я убедился, что важные для меня события происходят с пугающей регулярностью - каждые шестьдесят четыре дня. Над этими идеями нужно было поработать в одиночку, поскольку моя маниакальная сосредоточенность на них и их парадоксальность производили на окружающих нелепое впечатление. Я понял: чем бы ни был исследуемый эффект - обычным явлением природы или единственным в своем роде исключением, - ясно одно: он насущно важен для меня лично, и потому нужно позволить силам, с которыми меня связала судьба, довести игру до конца. Каким бы странным ни казался другим мой план, я решил вернуться в Ла Чорреру, в ее уединение и таинственность, и просто пожить там, наблюдая за тем неведомым, что на меня снизошло. Перед самым отъездом из Колумбии мы с Ив купили изумруды. Теперь, продав их, мы выручили больше, чем достаточно, чтобы оплатить наше возвращение в сюрреалистический мир солнца, лесов и рек, давший начало моему наваждению.

Я решил, что снова оказавшись в Ла Чоррере, запишу все, что с нами произошло. Таков был мой план, а результатом стали первые наброски "Невидимого ландшафта". Друзья в Беркли горячо приветствовали мое намерение покинуть Калифорнию. Забота о состоянии моего рассудка стала в нашем кругу излюбленной темой, к тому же до нас дошел слух, будто ФБР пронюхало о моем возвращении и начало розыск. Гашишные моря от Бомбея до Эспена тянулись из прошлого. Как говорится, пришла пора сматывать удочки.