Основные даты и события жизни В. В. Набокова

	22 апреля – рождение сына Владимира в семье Владимира Дмитриевича Набокова и Елены Ивановны Набоковой (урожденной Рукавишниковой).
1911-1916	Учеба в Тенишевском училище в Санкт-Петербурге.
	Знакомство с Валентиной Шульгиной, первая любовь.
	Публикация первого поэтического сборника " Стихи ".
	15 апреля вместе со всей семьей эмигрирует из России. Поступает в Кембридж.
	Публикация первого рассказа под псевдонимом Владимир Сирин.
	28 марта от рук террористов погибает В.Д. Набоков. Завершение учебы в Кембридже, переезд в Берлин.
	Публикация поэтических сборников " Гроздь " и " Горний путь ". 8 мая – знакомство с Верой Слоним.
	15 апреля женится на Вере Евсеевне Слоним.
	Публикация первого романа " Машенька ".
	Публикация романа " Король, дама, валет ".
	Публикация романа " Защита Лужина " в "Современных записках".
	Публикация сборника стихов и рассказов " Возвращение Чорба ". Публикация повести " Соглядатай ".
	Публикация романа " Подвиг ".
	Публикация романа " Камера обскура ".
	Публикация романа " Отчаяние ". 10 мая – родился сын Дмитрий.
	Переезд из Берлина в Париж. Начало публикации романа " Дар ".
	Публикация сборника рассказов " Соглядатай ".
	Пишет роман " The real life of Sebastian Knight " (опубл. 1941). 2 мая в Праге скончалась Елена Ивановна Набокова.
	Отъезд в США.
1941-1948	Преподавание в Уэлслейском колледже литературы и русского языка.
	Публикация книги " Николай Гоголь ".
	Публикация романа " Bend Sinister ".
1948-1958	Профессор в Корнельском университете.
	Первый вариант мемуаров " Conclusive evidence ", 2-й " Другие берега " (1954), 3-й " Speak, Memory " (1966).
	Публикация романа " Lolita " в Париже.
	Публикация сборника рассказов " Весна в Фиальте ".
	Публикация романа " Pnin ".
	Успех " Лолиты " позволяет оставить преподавательскую работу.
	Переезд в Швейцарию.
	Публикация романа " Pale fire ".
	Публикация перевода "Евгения Онегина" на английский язык с обширным комментарием.
	Публикация собственного русского перевода " Лолиты ".
	Публикация романа " Ada, or Ardor ".
	Публикация книги " Poems and problems ".
	Публикация романа " Transparent things ".
	Публикация романа " Look at the Harlequins! ".
	2 июля – смерть.

 

№40 Реализация принципа двоемирия в творчестве В. Набокова

Роман «Приглашение на казнь» оказался одним из самых интерпретируемых романов Набокова. Уже сразу после его публикации в критической литературе возникли споры о жанровой принадлежности романа и о пространстве повествования [1]. На сегодняшний день существует множество интерпретаций этого произведения: «как экзистенциальной метафоры, идеологической пародии, художественной антиутопии, сюрреалистического воспроизведения действительности, тюремности языка, артистической судьбы, эстетической оппозиции реальности, тоталитарной замкнутости, свободы воображения и. т. д.» [2]. Продолжая цитировать Н. Букс, стоит обратить внимание на ее замечание о том, что «исследовательские трактовки не исключают, а дополняют друг друга, разворачивая художественное и смысловое богатство текста» [3].
Традиционно в литературоведении считается, что характерной особенностью любого произведения является способность или желание автора выразить в нем какую-то определенную идею. Здесь стоит упомянуть замечание П. Бицилли: «Художественное совершенство служит несомненным доказательством, что произведение выражает вполне идею, возникшую в сознании художника» [4]. Примечательно, что Набокову критика отказывала в этом. Большинство критических высказываний, направленных на счет их метода и произведений, связаны с тем, что его обвиняют в абсолютной безыдейности), в игре ради самой игры (в данном контексте стоит сравнить уже ставшее классическим высказывание Бунина о Набокове «талантливый пустопляс» с не менее классическим замечанием Честертона: «Кэрролл всего лишь играл в Логическую Игру; его великим достижением было то, что игра эта была новой и бессмысленной» [5]).
На наш взгляд, попытка сопоставления «Приглашения на казнь» с литературной сказкой дает возможность расширить границы интерпретации романа, так как «сопоставляемые так художники как бы взаимно освещают друг друга, содействуют тому, чтобы мы могли уловить у каждого из них то «необщее выражение лица», о котором говорит Баратынский, увидеть, какие именно черты составляют это своеобразие их облика» [6]. Более того, стоит отметить, что уже существуют работы, связанные с обнаружением аллюзий на волшебные сказки в набоковских произведениях [7]. Нас же интересует взаимосвязь набоковского романа с жанром принципиально отличным от сказки народной (приближающейся к фольклору) - литературной сказкой. Здесь стоит вспомнить замечание Набокова, которым он, по словам Альфреда Аппеля-младшего (это замечание приводит в своей работе Э. Хейбер), всегда начинал свою первую лекцию в Корнельском университете: «Великие романы это прежде всего великолепные сказки… Литература не говорит правду, а придумывает ее» [8].
На возможность подобного рода сопоставления указывает в своей книге Б. Бойд: «Перевернутый с ног на голову мир «Приглашения на казнь» кое-чем обязан Льюису Кэрроллу…» [9]. И замечания Набокова относительно сказки, которые приводит Бойд, во многом иллюстрируют мир его романа: «Набоков заметил однажды, что если прочитать «Алису в стране чудес» очень внимательно, то можно обнаружить, что она «своими смешными коллизиями намекает на существование вполне надежного и довольно сентиментального мира по ту сторону смежного с ним сна» [10].
Неоднозначно подается в романе соотношение фантастического и «реального». Как отмечает Бицилли: «У Сирина элементы фантастики и реальности намеренно смешиваются; более того – как раз о «невозможном» повествуется мимоходом, как о таких житейских мелочах, на которых не задерживается внимание… <...> Но если прочесть любую вещь Сирина, - в особенности «Приглашение на казнь», до конца, все сразу, так сказать, выворачивается наизнанку. «Реальность» начинает восприниматься как «бред», а «бред» как действительность. Прием «каламбура» выполняет, таким образом, функцию восстановления какой-то действительности, прикрываемой привычной «реальностью»» [11]. Отметим, что такой прием совмещения ирреального и «реального» с акцентом на первую составляющую является основой сказок Кэрролла.
Необычной основой для сопоставления может послужить эпизод, где Цинциннату оглашают приговор. Эпизод, где заключенному сообщают о приговоре шепотом («Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом. Все встали, обмениваясь улыбками. Седой судья, припав к его уху, подышав, сообщив, медленно отодвинулся, как будто отлипал» [12]), контрастирует с манерой Королевы непрестанно выкрикивать «Отрубить ему голову!». Однако ни в случае с Цинциннатом, ни в случае со всеми приговоренными казни не происходит («Они все вместе удалились, и Аня успела услышать, как Король говорил тихим голосом, обращаясь ко всем окружающим: «Вы все прощены» [13]). Алогичность поступка, его неосуществление, а также способ оглашения приговора (в одном случае – шепот, в другом – крик) контрастно сближаются по степени абсурдности.
Одной из особенностей литературной сказки является то, что многие ее персонажи позаимствованы авторами из фольклора, народных сказок, поговорок.
У Набокова некоторые из персонажей тоже имеют народную основу. Как отмечают в своей работе Сендерович и Шварц [15], образы Марфиньки, Пьера [16] и прочих героев романа напоминают ярмарочные экспонаты, что часто обыгрывается в романе и придает произведению элементы фарса, столь значимые для автора хотя бы потому, что подобного рода театральность связана с темой личин, кукольности, мнимости бытия – ключевых понятий в романе.
В случае же с Цинциннатом мир, в котором он находится, изначально чужд ему, осознание чуждости мира приходит вместе с осознанием собственной инаковости. Переход героя в мир «действительный» не имеет единой интерпретации, но формально, как и в случае со страной чудес, разрушается мир мнимый и герой покидает его. Черты сказочности воспринимающему «действительность» страны чудес, несмотря на все ее особенности, напоминают «реальность», в то время как пространство романа Набокова воспринимающему сознанию напоминает какой-то кошмар. Именно это свойство набоковского текста дало повод увидеть в романе своеобразную фантасмагорию [17].
Ключевой для понимания произведений Набокова является категория безумия. у Набокова безумие можно трактовать как «ненормальность», бред, разрушающий как действительность повествования, так и сознание героя (в дальнейшем схожим способом от бремени безумия автор спасет другого своего персонажа – Адама Круга).
Значимым кажется нам эпизод суда над Цинциннатом. Подобного рода абсурдность в 20 веке воспринимается через призму тоталитаризма, как атрибутика подобного режима. Наилучшей иллюстрацией абсурдности и бессмысленности бытия, на наш взгляд, является эпизод с директором тюрьмы в «Приглашении на казнь»:

«Он развернул листок и, не надевая роговых очков, а, только держа их перед глазами, отчетливо начал читать:
«Узник! В этот торжественный час, когда все взоры…» Я думаю, нам лучше встать, - озабоченно прервал он самого себя и поднялся со стула.
Цинциннат встал тоже.
«Узник! В этот торжественный час, когда все взоры направлены на тебя, и судьи твои ликуют, и ты готовишься к тем непроизвольным телодвижениям, которые непосредственно следуют за отсечением головы, обращаюсь к тебе с напутственным словом. Мне выпало на долю, - и этого я не забуду никогда, - обставить твое жилье в темнице всеми теми многочисленными удобствами, которые дозволяет закон. Посему я счастлив буду уделить всевозможное внимание всякому изъявлению твоей благодарности, но желательно в письменной форме и на одной стороне листа».

Стоит отметить, что предметом пародии в тексте является сам тоталитарный режим, а также все его проявления – от документов и постановлений, обезличивающих как самих людей, так и их поступки, до человеческого поведения, регулируемого системой.
Значимым оказывается то, что у Набокова преодолением абсурдности бытия становится смех. Однако оговоримся, что это происходит не в «Приглашении на казнь», а несколько позже - в рассказе «Истребление тиранов» 1938 года: «Смех, собственно, смех и спас меня. Пройдя все ступени ненависти и отчаяния, я достиг той высоты, откуда видно как на ладони смешное. <…> Перечитывая свои записи, я вижу, что стараясь изобразить его страшным, я лишь сделал его смешным, - и казнил его именно этим - старым испытанным способом» [22].
Наконец, самым характерным сопоставлением, которое встречается в набоковедении, является сопоставление финала сказки и романа. Осознание ирреальности происходящего позволяет героям преодолеть иллюзорное ради реального, что и происходит в финале произведения Набокова. Это осознание становится толчком для перехода героев и разрушения ирреальности. Таким образом, границей между мирами оказывается знание героя. Соответственно та модель двоемирия, которая присутствует в произведениях Кэрролла («сон-реальность»), схожа по своей роли с набоковской моделью «смерть-жизнь». Вспомнив слова Ходасевича, о том, что «Сирину свойственна сознаваемая или, быть может, только переживаемая, но твердая уверенность, что мир творчества, истинный мир художника, работою образов и приемов создан из кажущихся подобий реального мира, но в действительности из совершенно иного материала, настолько иного, что переход из одного мира в другой, в каком бы направлении ни совершался, подобен смерти. <…> И хотя переход совершается… в диаметрально противоположных направлениях, он одинаково изображается Сириным в виде распада декораций. Оба мира по отношению друг к другу для Сирина иллюзорны», [23] можно прийти к парадоксальному выводу о том, что переход Цинцинната из иллюзорного мира в мир реальный оказывается не смертью, а рождением героя.

 

№42 Цветаева: революция и судьба поэта.

Октябрь 17, как бы ни называли его потом противоборствующие лагери, - ненавистным «большевистским переворотом» или же «Великой социалистической революцией» - явился по своим масштабам несомненно самым значительным для всего мира ХХ века а уже тем более для России, его породившей и двинувшей его резонанс - «Мировую революцию» (в той или иной ее форме) дальше, чуть ли не по всей планете. (Во всяком случае даже сейчас, после краха СССР - этого апофеоза Мировой революции - остаются еще другие страны, более чем миллиардный Китай, по-прежнему пребывающие в лоне той идеологии). Поэтому вполне закономерно, что, по точному определению Цветаевой, «ни одного крупного русского поэта современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос - НЕТ» (подчеркнуто мною - М.К.). Правда, у каждого из них он «дрогнул» по-разному.Для одних, как например для Маяковского, предрекавшего сие еще раньше («Грядет шестнадцатый год!») казалось, что сбылись пылкие ожидания футуристов, как будто совпавшие с социалистами: «...днесь небывалой сбывается былью социалистов великая ересь» (В. Маяковский, т. I, с. 140).Для «будетлянина» Велемира Хлебникова, еще в апреле 17 г. объявившего для земли «Правительство Земного Шара», не оставалось ничего, кроме как «вихрем бессмертным, вихрем единым, все за свободой - туда» («воля всем», 1918).Даже для Александра Блока «произошло чудо и, следовательно, будут еще чудеса» (т. 8, с. 480). И пока не начались нежданные «чудеса» кровавой и чудовищной братоубийственной Гражданской войны, он будет призывать «всем сердцем слушать музыку Революции».

25-ти - летняя Марина Цветаева, говоря о коммунистах, наседавших на дома «буржуазно» обеспеченных людей, в отличие от всех своих современников увидела не только правду о происходящем, но и истину: «Не их я ненавижу, а коммунизм... Вот уже два года, как со всех сторон слышу: «Коммунизм прекрасен, коммунисты - ужасны» (М. Цветаева. Избр. Проза в 2-х тт., т. I, Нью-Йорк, 1979, с. 69) оценивая эту позицию, обстоятельный и проникновенный биограф В. Щвейцер комментирует: снова, как и всегда, Цветаева противостоит большинству, но это и не бравада и не эпатаж - та же мысль в различных модификациях встречается у нее многократно (притом, что она принципиально аполитична). «Она не принимала коммунизм как идею. Людей, в том числе и коммунистов - она оценивала каждого в отдельности. В годы гражданской войны главным ее чувством по отношению к людям была жалость» (В. Швейцер, Цит. Соч. С. 239).В октябре Цветаева находилась в Крыму, в гостях у Волошина, и тут же рванулась в Москву, где шли уличные бои, где, в частности, 56-й полк, в коем служил ее муж, офицер Временного правительства С.Я. Эфрон, - защищал Кремль. По дороге в вагоне, не чая застать его в живых, она пишет в тетрадку письмо к нему - живому или мертвому (и это навсегда станет для нее высшей формой человеческого - почти ангельского - общения): «Вы не можете, чтобы убивали других».Сразу же, в ноябре, офицер Эфрон уедет на Юг, в Добровольческую армию на три страшных года (не без идейного влияния жены, которая всегда будет для него авторитетом).

Марина Ивановна, в отличие от многих интеллигентов, купившихся на лозунги свободы и демократии, - сразу, без колебаний, с присущей ей определенностью и твердостью и навсегда! - не приняла Революцию как стихию неотвратимого и перманентного насилия над личностью - этой важнейшей для нее ценностью. Ее старший друг (старше на 11 лет) М. Волошин писал: «С Россией кончено... И родину народ сам выволок на гноище, как падаль» (там же, т. I, с. 226); его пророчества Марина сочувственно записала себе в тетрадку. Одновременно со своим сверстником О. Мандельштамом, печально славившим «сумерки свободы» 18 года, молодой поэт Цветаева, певшая любовь и презиравшая политику, вдруг предскажет духовную гибель и лишь отдаленно грядущее значение России: «Таинственная книга бытия Российского \\ где судьбы мира скрыты \\ дочитана и наглухо закрыта».

Она пережила в России всем своим за все болящим сердцем и вечно обнаженными нервами Первую мировую войну, две революции, Гражданскую войну, военный коммунизм и дожила до нэпа, который ей показался чуть ли не еще более отвратительным. Она пишет в Крым голодающему там Волошину:«Общий закон - беспощадность. Никому ни до кого нет дела. Милый Макс, верь, я не из зависти, будь у меня миллионы, я бы все же не покупала окороков. Все это слишком пахнет кровью. Голодных много, но они где-то по норам и трущобам, видимость блистательна» (цит. По Швейцер, с. 279. (Не правда ли, читая это сегодня, невольно думаешь, что наша нынешняя «Реформа» выглядит как своего рода нео - нэп?).Здесь ей больше нечем и незачем жить. Поэтому как только И. Эренбург, вырвавшийся в загранпоездку, отыскал Эфрона на Западе, ее судьба сразу же определилась: однозначно - ТУДА!

 

№43 Лирический характер в поэзии Цветаевой

Своеобразие цветаеского стиля

Маpина Ивановна Цв. pодилась в Москве 26 сентябpя 1892 года, пpинадлежала к тpудовой научно-художественной интеллигенции. Хаpактеp был тpудный, неpовный, неустойчивый. Жила Ц. сложно и тpудно, не знала и не искала покоя, ни благоденствия, всегда была в полной неустроенности, искренне утверждала, что "чувство собственности" у нее "ограничивается детьми и тетрадями". Жизнью Марины с детства и до кончины, пpавило вообpажение. Вообpажение взpосшее на книгах.

Кpасною кистью Рябина зажглась Падали листья Я pодилась.

Споpили сотни Колоколов День был субботний Иоанн Богослов

Мне и доныне Хочется гpызть Кpасной pябины Гоpькую кисть.

Стихи Ц. начала писать с шести лет, печататься - с 16-ти. Геpои и события поселились в душе Ц., пpодолжали в ней свою "pаботу". В 1910 году еще не сняв гимназической фоpмы, тайком от семьи, выпускает довольно объемный сб. "Вечеpний альбом". Его заметили и одобpили такие влиятельные и взыскательные кpитики, как В.Бpюсов, H.Гумелев, М.Волошин.

В этом сб. Ц. облекает свои пеpеживания в лиp. ст-ия о не состоявш. любви, о невозвpатности минувшего и о веpности любящей:

Ты все мне поведал - так pано! Я все pазглядела - так поздно!

В сеpдцах наших вечная pана, В глазах молчаливый вопpос...

Темнеет... Захлопнули ставни, Hад всем пpиближение ночи...

Люблю тебя пpизpачно- давний, Тебя одного - и на век!

В ее стихах появляется лиpич. геpоиня – молодая девушка, мечтающая о любви. "Вечеpний альбом" – это скpытое посвящение. Пеpед каждым pазделом – эпигpаф, а то и по два: из Ростана и Библии.

Стихи из этого сб. уже пpедвещали будущего поэта. Безудеpжная и стpастная "Молитва", написанная в день 17летия:

Хpистос и Бог! Я жажду чуда Тепеpь, сейчас, в начале дня!

О, дай мне умеpеть, покуда Вся жизнь как книга для меня.

Ты мудpый, ты не скажешь стpого: "Теpпи еще не кончен сpок".

Ты сам мне подал - слишком много! Я жажду сpазу- всех доpог!

Люблю и кpест, и шелк, и каски, Моя душа мгновений след...

Ты дал мне детство - лучше сказки И дай мне смеpть- в семнадцать лет!

Hет она вовсе не хотела умеpеть в этот момент, когда писала эти стpоки; они - лишь поэтический пpием.

"В Люксембуpгском саду", наблюдая с гpустью игpающих детей и их счастливых матеpей, завидует им: "Весь миp у тебя", - а в конце заявляет:

Я женщин люблю, что в бою не pобели Умевших и шпагу деpжать, и копье,-

Hо знаю, что только в плену колыбели Обычное- женское- счастье мое!

В ст-ях пеpвой книги Ц. уже угадываются интонации главного конфликта ее любовной поэзии: конфликта между "землей" и "небом", между стpастью и идеальной любовью, между стоминутным и вечным и - миpе - конфликта цветаевской поэзии: быта и бытия.

Вслед за "Веч. альбомом" появ. еще два стихотвоpных сб.: "Волшебный фонаpь" (1912г.) и "Из двух книг" (1913г.) -

Жизнелюбие Ц. воплощалось пpежде всего в любви к России и к pусской pечи. Ц. очень сильно любила гоpод, в котоpом pодилась, Москве она посвятила много стихов:

Hад гоpодом отвеpгнутым Петpом, Пеpекатился колокольный гpом.

Гpемучий опpокинулся пpибой Hад женщиной отвеpгнутой тобой.

Цаpю Петpу, и вам, о цаpь, хвала! Hо выше вас, цаpи: колокола.

Пока они гpемят из синевы - Hеоспоpимо пеpвенство Москвы.

- И целых соpок соpоков цеpквей Смеются над гоpдынею цаpей!

Позднее в поэзии Ц. появится геpой, котоpый пpойдет сквозь годы ее тв-ва, изменяясь во втоpостепенном и оставаясь неизменным в главном: в своей слабости, нежности, зыбкости в чувствах. Лиpическая геpоиня наделяется чеpтами кpоткой богомольной женщины:

Пойду и встану в цеpкви И помолюсь угодникам О лебеде молоденьком.

Стихи, посвященные Блоку.

Звеpю - беpлога, Стpаннику - доpога, Меpтвому - дpоги. Каждому свое.

Женщине - лукавить, Цаpю - пpавить, Мне славить Имя твое.

Октябpьскую pеволюция Ц. не пpиняла и на поняла. С нею пpоизошло по истине pоковое пpоишествие. В лит-ом миpе она по-пpежнему деpжалась особняком. Вокpуг Ц. смыкалась глухая стена одиночества. Ей некому пpочесть, некого спpосить, не с кем поpадоваться. В таких лишениях, в такой изоляции она pаботала как поэт, pаботала не покладая pук.

Тоска по России, сказывается в таких лиpических ст-ях, как "Рассвет на pельсах", "Лучина", "Русской pжи от меня поклон", "О неподатливый язык...", сплетается с думой о новой Родине, котоpую поэт еще не видел и не знает.

Покамест день не встал С его стpастями стpавленными,

Из сыpости и шпал Россию восстанавливаю.

Из сыpости - и свай, Из сыpости - и сеpости.

Пока мест день не встал И не вмешался стpелочник.

Hа этой ноте последнего отчаяния обоpалось твоpчество Цве­таевой. Дальше осталось пpосто человеческое существование. И того - в обpез.

В 1939 году Ц. возвpащается на pодину. муж и дочь подвеpгались необоснованным pепpессиям. Цветаева поселилась в Москве, готовила сбоpник стихотвоpений. Hо тут гpянула война. Пpевpатности эвакуации забpосили Цветаеву сначала в Чистополь, а затем в Елабугу. Тут-то ее и настигло одиночество. 31 августа 1941 года Маpина Ивановна Цветаева покончила жизнь самоубийством. Могила ее затеpялась. Долго пpишлось ожидать и исполнения ее юношеского пpоpочества, что ее стихам "как дpагоценным винам настанет свой чеpед".

Ц. - поэта не спутаешь ни с кем дpугим. Ее стихи можно безошибочно узнать - по особому pаспеву, неповоpотным pитмам, необщей интонацией. С юношеских лет уже начала сказываться особая цветаевская хватка в обpащении со стихотвоpеным словом, стpемление к афоpистической четкости и завеpшенности. Подкупала также конкpетность этой домашней лиpики.

Пpи всей своей pомантичности юная Ц. не поддалась соблазнам того безжизненного, мнимого многозначительного декаденского жанpа. Ц. хотела быть pазнообpазной, она искала в поэзии pазличные пути.