Зарубка первая. Ясные соколики.

ЧАСТЬ 1

Зарубка первая. Ясные соколики.

Буйтур – город светел цветами, но тучен ненавистью, огнем, кровью. Живут здесь все головорезы, поджигатели, праведники. Кругом – степь, глухие дебри, лихие деревушки, какой-нибудь нелепый кирпичный завод в овраге. Тишь. Но когда из тяжких туч войны вырвалась завируха – гроза и захлопала по России крылами Жар- птицы – тут-то зашевелились и степные здешние праведники – ясные соколики.

 

В двадцати верстах от Анучино, за городом, усадьбу барскую громили так: ночью с большака притарахтели на телегах – точно драконы на перепончатых крыльях – обсмоленные какие- то зепачи в рваных шинелях да в зипунах порыжелых – ясные соколики. А за атамана бритобородый какой- то матрос лихой, в брахле: забубенная голова – колташка.

И закрутилась шайка чертовым колесом вокруг гуменника, по сараям двора. Оцепила дворец барский с колоннами да фокусами лепным кольцом стражи крепким, цепью железных тел неразрывной.

- Зачинай!..

- Крррой!!.

- Заапу – зы – ривай!..

Запузырили. А когда каленое крыло красного петуха ударило диким прибоем в обалделые совиные глаза бритого матроса в брахле, - заулюлюкала шайка. Потащила из амбаров, из сараев добро на возы. Засвистел тут матрос – брахольщик, над соколами сокол. Ухнул сам, с рыжебородым каким- то поддужным своим – через окно, в дом барский: щекотать коготками хозяев.

- Аггаа!.. – загоготал там, в доме, завыл волчьим лютым воем зокоперщик. – Вот когда ты попался мне в лапы!.. ггаддюка!.. Огго- го- ооо!..

…Визг девочки – за окном… Хрип, будто ранена…

И все: треск, дрызг, заглушенные крики, дикий визг – все сплелось вдруг в чертов клубок резни, матюгов, крови. Через окна, в глазах красного петуха – вот: кого-то пришпиливали штыками к перинам там. И гремел матрос-барохольщик свирепо:

- Узнала меня… стерва?! Поиграла со мной когда-то? Теперь попляши!

И опять – хриплый женский вопль заглушенный. Уже в шали черной, будто в волне, выбросили из окна хозяйку-барыню, красавицу русоволосую, оголенную. И тут же из окна вдруг выпрыгнул седоусый багровый какой-то храбрец с пистолетом в руке, в халате: хозяин должно. (Все так же дико визжала за окном девочка, будто помешанная…)

- Агггааа!.. Тты-ыы еще тут?.. старый хрыч?..

Это подоспел из окна закоперщик матрос: пришпилить все норовил храбреца штыком, в спину, насквозь, к земле припаять.

- Гуляй, роба!.. – шайка разошлась.

Гоготал петух. Мужики уже из деревень обапольных – верхами. И на телегах. Толклись у гумна, робели… Но, зов заслышав, клекот сокола над соколами:

- Тащи, голь перекатная!..

Ринулись наперебой в рвачку…

Это – ястребята. Добро господское таща, развеивали, что перышки воробьиные; мясо жареное на скотном дворе растаскивали, когтя его из ляжек горелых коров да телят вилами. Матрос-стервятник сам распределял мясные пайки. Чинно все рвали, молчаливо, сурьезно.

А когда отгоготал красный петух и проглотил в горластую свою пасть всю усадьбу барскую, шайка собралась тут стрекача задавать.

Впопыхах рыли яму под елкой. Матросы тащили туда женщину, красавицу русоволосую. Да вырвалась она вдруг в заросль, куда-то дико метнулась. Так и пускай ее: живою все равно не уйдет, да и мертвая пригодится… А все ж ушла.

Тогда под жабры матросы самого седоусого храбреца-хозяина, знать, взяли… Оглушили ударом приклада по башке, язык подкололи, глаза, что ли, да и пустили на все четыре стороны.. только гикали, потешаясь:

- Заглянь в яму – не миновать тебе ее!

А девочка, будто белка подстреленная, визжа, все припадала где-то за кустом к матери-красавице: насилу оторвали пащенка; кто-то концом штыка отколупнул крохотную девочку-зверька. Тут шайка, телеги нагрузив, в чехарду играть принялась. Поиграли соколики, да и укатили…

- Убили… робенка не пожалели, вороги!.. Ай, дышит!..

И ушла, старая, с девочкой. Ни души не осталось в усадьбе – только полыхало, освещая окрест, ночное зарево.

В Буйтуре, заревом тем встревоженные, копошились на рассвете уже обыватели. Откуда-то примчались доброхоты-разведчики, рассказали: мужи-то поднялись вороньем черным на свою мать, Русь. Сметают огненными крыльями усадьбы, школы, больницы. А образованных – водителей своих и отцов – режут да засаливают впрок. И приготовились обыватели-отцы принять напор мужичины грудью: понацепили через плечи старые заржавленные сабели, понагрузились тяжелыми пистолетами – сбились у калиток пугливыми гурьбами, ждут…

Но стоило наутро шайке с матросом-заводилой проездом через городок промчаться верхами по шляховой улице и степь, как все гурьбы отцов провалились по подвалам.

- Пропадай моя телега, все четыре колеса!.. – скулят в подполье.

А мужиков так и не дождались. Даже на базар ни один не приплелся. После обнаружилось: мужики сами прятались от городских – ясных соколиков.

Не до соленья, знать, им было.

 

 

Зарубка вторая. Незадолго перед тем.

 

 

Питер – химеры трущоб и дворцов. Дыба громад. Тут жили они – пройдоха и праведник, вернее – Сидоров и Храповицкий, рабочий и праздношатающийся (или наоборот). Филином называл сам себя этот и вороном, а искателем – тот. Каждый в лютых убийствах (шла гроза революций) искал разгадок жизни, а бежал от самого себя. И каждый гремел там, на площадях убийств, как спаситель своих. Но скоро обоим было уже не до спасения: всех тянуло в кровь, в огонь, как зачарованных птиц.

 

Конец голгофе или начало? Октябрь. Эти двое – рабочий и белоручка, эти друзья-враги – начали в бурю ту подвигом за всех, а кончили – убийством… для себя… Химеры величия и страсти. А от химер до убийства - один шаг.

Убивали же профессора Штакельберга так. Ночью, пока на улицах грохотали броневики, а с чердаков сбрасывали юнкеров, - эти двое, подвижник и пройдоха (скрюченный, точно и прям филин, с винтовкой за плечами), - искали женщину. Но квартиру ее охранял на лестнице дворник с челядью. (Да, может быть, хозяйки и не было там, как не было и хозяина - барона). Все равно: кто-то должен был заплатить кровью за поруганную любовь филина.

… У дома - метнулся вдруг всклокоченный старик в меховой шапке – профессор. Он о чем –то убивался, кого- то молчаливо корил.

Сказал один, сбегая по лестнице вниз, тот пройдоха- филин, хрипло:

- А, старый сводник! Его- то мне и надо!..

И у стеклянной двери подъезда снял с плеч винтовку. А спутник- рабочий сказал:

- Подожди… В чем дело?..

Уже на мостовой – выстрел в упор. Старик валится на камни плашмя, дымясь. … Туту вот седые клочья волос вместе с клочьями меховой шапки и мокнут в луже руды.

… А потом друзья- враги долго смотрят друг другу в глаза. И вспоминают давнее…

… У оного хоть раз в жизни, но загорелось сердце восторгом перед улыбкою девушки, перед глазами ее, полными ветров с далекой звезды… И этот один был – мечтатель и подвижник, одержимый. У другого же, у трезвого и здорового, у филина, - никакое такое сердце ни перед такими какими глазами не загорелось. Но тело его испепелила черная страсть. И этот другой был урод, убийца.

И пытали они друг друга, оттого, что старая пролилась кровь, - вино ночи.

- Что ты … наделал?

- А ты молчи. Революция не любит шуток шутить. А он – сводник, черносотенец… Он мне был преградой к ней… удовлетворен его кровью… Молчи.

… Вот откуда все вихри, все бури, землетрясения, битвы, то есть из- за светлых глаз женщины (ну там и темных – это все равно). И восторг голода, и кошмары предательств. А пламя подвигов – ерунда. Будь она тысячу раз проклята, эта любовь, чертова заводиловка!..

… И женщина сама, когда закрутилась с солнцем, нет, с целыми созвездьям, в ночах да и буйствует, вот, избытком ярых сил, да и не раскрутить этой любви!.. Людям же, птицам и зверям принесла она войны, мятежи, убийства, пытки, кровь, подлость… И опять проклятье, и опять восторг, - откуда все эти змеиные дела?.. Питер. Октябрь.

…Через три дня встретились они все – двое тех мужчин (грязных, оборванных, бессонных) и женщина - в кабаре (филин был тут актером). На женщине было черное строгое платье. Она говорила с печалью в сердце:

- Ну, здравствуйте. У вас, кажется, нет приюта?.. Приходите в мой дом… Отец убит на улице… Я похоронила его только вчера. Муж куда- то уехал, а может быть… тоже убит… А вы приходите. Там у меня есть какое- то общежитие. Не знаю. Я уезжаю.

- Куда?

- Не знаю. Фу, гады!

 

Зарубка восьмая. Посольство

 

 

Но вот снаряжается посольство во дворец над Невой. Рабочий народ требует ответа, кто шкурёхе дороже – свой ли брат, пролетарий, или проклятые буржуи, что сманили её, чтоб бросить потом, как негодную ветошь, её, чья вдохновенная красота была оправданием пролетарского мира…

 

Ах, она поймёт, чуткая, она вернётся к своим братьям, к честному труду, праведница!.. А не вернётся — проклятие всего пролетариата да падёт на её распутную голову!

 

— Аминь! — гремела толпа.

 

И напутствуя посольство в гранитный дворец, наказывала строго-настрого толпа:

 

- Скажите ей: на общественный счёт, на товарищеский... будем ей покупать наряды! Квартиру ей сымем!.. Жениха найдём красавца!. Нам ничего и не надо... Лишь бы глаза попасти на красоту… Вернись, мол!.. А не вернётся — всё равно убьём!.. Так и скажите... Слышите?.. То-то!..

 

...Сидоров ничего не слыхал, не понимал... Старая боль... Когда его там, в театре, заворотила магнетическим своим взглядом она... А потом он лгал товарищам-комитетчикам, будто впопыхах забыл браунинг в кармане пальто...

 

Тогда она спасла жизнь — вольно или невольно, это неважно — тому, кто сеял смерть... Так пусть же эта смерть разит её саму теперь, проклятую ведьму-шкурёху!. Это — бесповоротно. Сидоров убьёт её на глазах всех, на глазах всего посольства — из забытого браунинга...

 

...Зашла, отцвела любовь, любимая звезда закатилась, песня отрыдала... Молчи, заглуши боль, сердце!..

 

Не разорвалось сердце. Вот рабочее посольство в доме, где полонена прекраснейшая из смертных, чью красоту — рассказывай миллионы лет — не, расскажешь...

 

...В раззолоченной приёмной старый лакей встретил депутацию с нескрываемым презрением. Но когда увидел карточки, где многозначительно стояло: "поэт", "философ", "художник", — робко спросил:

 

- Кого вам, собственно?.. Тут никакой такой барышни нет... А есть молодая барыня...

 

- Как?.. Разве свадьба была?.. — спрашивает почему-то глухо, не утерпев, Сидоров.

 

- Да, недавно... Так вы барыню хотите видеть?..

 

- Да.

 

Крепко сжимает в кармане пальто браунинг кузнец.

 

...Из-за тяжёлой шёлковой ширмы, словно заря из-за полога, жуткое разливая колдовство светло-чёрных глаз, вышла вдруг Алёнушка-Лада. Остановилась перед кузнецом. улыбнулась:

 

- Вы ко мне? Что вам угодно?..

 

Посольство дёргает Сидорова за рукав, шипит зловеще: смотри, не подгидь, громи, чтоб век помнила... Продажная тварь, шкурёха чёртова!... Голова у ковача идёт ходуном, бессмысленно он бормочет:

 

- Мы... не туда... попали...

 

Лада опутывает его глухим изучением... Шелестит шелками в самом сердце.

 

Нежную протягивает ему в драгоценных каменьях руку:

 

- Товарищ... Храповицкий, если не ошибаюсь?.. Я помню... Говорите же в чём: дело?.. Я слушаю вас...

 

Но Храповицкий вовсе в заднем ряду... Казнит Сидорова оттуда своим презреньем. А этот бормочет невнятно:

 

- Какой... Храповицкий?.. Я же Сидоров... Мы... пришли... выразить.

 

В последний раз толкает кузнеца локтями посольство: так, так, громи змею, не робей, не выдадим!..

 

- Выразить вам... благодарность… за то... что вы есть!.. – выпалил он, кажется, помимо своей воли, а там - кто его знает. - Как звезда в ночи… цвели вы нам... как цветок, горели... огнецвет, цветок такой есть, — путается он.

 

Но помимо воли в душе его поют светлые голоса:

 

- А теперь вы ушли… Но ваше счастье – наше счастье… Вы – наши молитвы… наше солнце… И мы пришли, чтоб от несметной толпы рабочих воскликнуть… Да здравствует товарищ… Варвара… то бишь, Алёнушка- Лада! Наша песня! Наша радость!..

 

- Молодец, Храповицкий!.. Благодарю!.. – трясёт горячо кузнецу руку Алёнушка – Лада.

 

Посольство воззрилось на него с ненавистью. Да и у самого у него в сердце – змеи. Но так тому и быть.

 

Он только шепчет с ядом в разбитом отверженным сердце:

 

- Я же Сидоров... Я никогда не был Храповицким!..

 

Она скрылась за ширмой. И только тут кузнец вспомнил, что ведь в кармане пальто у него - браунинг... Опять забыл из-за проклятых её ведовских глаз!..

 

...Ах, Господи Боже, кузнецу ли не знать, что убивать и проклинать он шел в гранитный дворец - не благословлять... Рабочий же был он, ненавидел же он врагов!..

 

А меж тем заклятого врага своего Сидоров в благословил. Да. Когда прошёл барон мимо - высокий, сивоусый, точно ёж. и улыбнулся приветственным кликам кисло, и процедил сквозь зубы:

 

— Барон Николай Толль... Я рад... 3а жену... Благодарю...

 

Воочию Сидоров тут увидел: перед ним нетопырём промелькнул сам оборотень!.. Вот кто такой был тот Коля!..

 

...Но обезумел от любви кузнец, туг же прокричал "ура" и барону за красоту его и ум, за то, что взял он и жёны девушку-работницу, возлюбленную его, и ещё за что- то.

 

Так светла, и неисповедима, и велика любовь, что и горы прочитанных книг перед нею - ничто....Миллионы книг зовут тебя к убийству, к проклятию и ненависти, когда отнято у тебя счастье, а ты - вдруг благословляешь!..

 

Запутала кузнеца, отняла разум любовь…

 

Но это поймёт только мудрый.

 

А рабочим - до мудрости ли, когда целыми сутками не разгибали они спин за станками.

 

Когда гул машин вытравливал мысли, думы, разгадки...

 

Немудрено, что доброхоты потом, когда посольство вернулось на фабрику, с гиком и проклятьями вывезли Сидорова за ворота фабрики па тачке...

 

...Только тот, кто замучен жизнью, кому неведомы песни радости, поймет, как тяжко быть отвергнутым кровными…

 

Но так неисповедимы дуги любви, что четвертуй влюбленного, пытай его на огне - он и тогда благословит всех и вся... Душа его до краев переполнена любовью.

 

А вывозил Сидорова на тачке, ликуя и чертыхаясь, Храповицкий... При этом он кричал:

 

- Смерть провокатору!

 

То есть кузнецу - смерть.

 

ЧАСТЬ 1

Зарубка первая. Ясные соколики.

Буйтур – город светел цветами, но тучен ненавистью, огнем, кровью. Живут здесь все головорезы, поджигатели, праведники. Кругом – степь, глухие дебри, лихие деревушки, какой-нибудь нелепый кирпичный завод в овраге. Тишь. Но когда из тяжких туч войны вырвалась завируха – гроза и захлопала по России крылами Жар- птицы – тут-то зашевелились и степные здешние праведники – ясные соколики.

 

В двадцати верстах от Анучино, за городом, усадьбу барскую громили так: ночью с большака притарахтели на телегах – точно драконы на перепончатых крыльях – обсмоленные какие- то зепачи в рваных шинелях да в зипунах порыжелых – ясные соколики. А за атамана бритобородый какой- то матрос лихой, в брахле: забубенная голова – колташка.

И закрутилась шайка чертовым колесом вокруг гуменника, по сараям двора. Оцепила дворец барский с колоннами да фокусами лепным кольцом стражи крепким, цепью железных тел неразрывной.

- Зачинай!..

- Крррой!!.

- Заапу – зы – ривай!..

Запузырили. А когда каленое крыло красного петуха ударило диким прибоем в обалделые совиные глаза бритого матроса в брахле, - заулюлюкала шайка. Потащила из амбаров, из сараев добро на возы. Засвистел тут матрос – брахольщик, над соколами сокол. Ухнул сам, с рыжебородым каким- то поддужным своим – через окно, в дом барский: щекотать коготками хозяев.

- Аггаа!.. – загоготал там, в доме, завыл волчьим лютым воем зокоперщик. – Вот когда ты попался мне в лапы!.. ггаддюка!.. Огго- го- ооо!..

…Визг девочки – за окном… Хрип, будто ранена…

И все: треск, дрызг, заглушенные крики, дикий визг – все сплелось вдруг в чертов клубок резни, матюгов, крови. Через окна, в глазах красного петуха – вот: кого-то пришпиливали штыками к перинам там. И гремел матрос-барохольщик свирепо:

- Узнала меня… стерва?! Поиграла со мной когда-то? Теперь попляши!

И опять – хриплый женский вопль заглушенный. Уже в шали черной, будто в волне, выбросили из окна хозяйку-барыню, красавицу русоволосую, оголенную. И тут же из окна вдруг выпрыгнул седоусый багровый какой-то храбрец с пистолетом в руке, в халате: хозяин должно. (Все так же дико визжала за окном девочка, будто помешанная…)

- Агггааа!.. Тты-ыы еще тут?.. старый хрыч?..

Это подоспел из окна закоперщик матрос: пришпилить все норовил храбреца штыком, в спину, насквозь, к земле припаять.

- Гуляй, роба!.. – шайка разошлась.

Гоготал петух. Мужики уже из деревень обапольных – верхами. И на телегах. Толклись у гумна, робели… Но, зов заслышав, клекот сокола над соколами:

- Тащи, голь перекатная!..

Ринулись наперебой в рвачку…

Это – ястребята. Добро господское таща, развеивали, что перышки воробьиные; мясо жареное на скотном дворе растаскивали, когтя его из ляжек горелых коров да телят вилами. Матрос-стервятник сам распределял мясные пайки. Чинно все рвали, молчаливо, сурьезно.

А когда отгоготал красный петух и проглотил в горластую свою пасть всю усадьбу барскую, шайка собралась тут стрекача задавать.

Впопыхах рыли яму под елкой. Матросы тащили туда женщину, красавицу русоволосую. Да вырвалась она вдруг в заросль, куда-то дико метнулась. Так и пускай ее: живою все равно не уйдет, да и мертвая пригодится… А все ж ушла.

Тогда под жабры матросы самого седоусого храбреца-хозяина, знать, взяли… Оглушили ударом приклада по башке, язык подкололи, глаза, что ли, да и пустили на все четыре стороны.. только гикали, потешаясь:

- Заглянь в яму – не миновать тебе ее!

А девочка, будто белка подстреленная, визжа, все припадала где-то за кустом к матери-красавице: насилу оторвали пащенка; кто-то концом штыка отколупнул крохотную девочку-зверька. Тут шайка, телеги нагрузив, в чехарду играть принялась. Поиграли соколики, да и укатили…

- Убили… робенка не пожалели, вороги!.. Ай, дышит!..

И ушла, старая, с девочкой. Ни души не осталось в усадьбе – только полыхало, освещая окрест, ночное зарево.

В Буйтуре, заревом тем встревоженные, копошились на рассвете уже обыватели. Откуда-то примчались доброхоты-разведчики, рассказали: мужи-то поднялись вороньем черным на свою мать, Русь. Сметают огненными крыльями усадьбы, школы, больницы. А образованных – водителей своих и отцов – режут да засаливают впрок. И приготовились обыватели-отцы принять напор мужичины грудью: понацепили через плечи старые заржавленные сабели, понагрузились тяжелыми пистолетами – сбились у калиток пугливыми гурьбами, ждут…

Но стоило наутро шайке с матросом-заводилой проездом через городок промчаться верхами по шляховой улице и степь, как все гурьбы отцов провалились по подвалам.

- Пропадай моя телега, все четыре колеса!.. – скулят в подполье.

А мужиков так и не дождались. Даже на базар ни один не приплелся. После обнаружилось: мужики сами прятались от городских – ясных соколиков.

Не до соленья, знать, им было.