Зазубрина пятая. Достойнейший.

 

 

...На фабрике же очутился тут и Храповицкий - каким-то инструктором, уже без золотых офицерских погон (сам он их снял ли ему сняли - так и осталось неизвестным). Орудовал в рабочем клубе, изобретал, актерствовал, закатывался шакальим хохотом. И всё юлил по вечерам около облупленного дома, рокотал на гитаре...

А за ним и остальные. Музыканты, поэты, изобретатели завелись в рабочем квартале. Подняли мировые вопросы. И всё из - за любви к безвестной бедной фабричной девушке - беглянке, со святым сердцем и вещими зорями колдовских глаз...

А больше всех старался, кажется, Сидоров. Оно и понятно: ему было тогда всего двадцать лет - как же тут не безумствовать, не кричать о любви!

И он старался. Любовь и война, любовь и революция, любовь и творчество - вот о чём ораторствовал кузнец в рабочих кружках. А меж тем там же делались открытия в химии... Изобретались крылатые драконы... Создавались поэмы - все о любви, все из- за любви... Но никто из рабочих не знал науки любви...

... Оттого ли, что уж чересчур много говорил о девушке и о любви или из самолюбия, - но возревновали к Сидорову поэты, философы и изобретатели. Ощерились на него.

- Ты что распелся, брат?.. - вскакивали одни, грозя кулаками. - Уж не вообразил ли ты, что она... в тебя влюблена?.. Как бы не так!..

- Молчит!.. Нуль внимания!.. Он, видите ли, философ! - ехидничали другие едко. - Недаром... он как- то проязычился, что- де философы выше поэтов и, вообще, химиков!..

А третьи, пораскинув умом, изрекли торжественно:

- Справедливость прежде всего!.. В наш демократический век... всё должно разрешаться голосованием... Поставим на голосование вопрос: кому из нас должна отдать предпочтение... товарищ Алёна?..

Толпа загудела:

- Голо- со- ва- ть!..

- Это великолепно! Дорогу достойнейшему!.. - ликовал Сидоров, не сомневаясь, что достойнейший этот - он.

Но и все, оказывается, не сомневались в этом. Все предлагали себя наперебой в достойнейшие. Крики, страстные схватки кончились все же миром.

А достойнейшим был признан, увы, не он, а Храповицкий... Теперь уже у него отращены были волосы; был он теперь уже не только изобретатель, актёр, пройдоха, но, оказывается, еще и оратор, поэт, художник, а вдобавок - литейщик-инструктор. Тут же ему поднесены были цветы, лавровый венок и лира. А главное, наговорено было страшное множество учёных вещей, с марксизмами, коллективизмами и другими измами. Загадочно только молчал достойнейший. А устремлённый в одну точку совий взор его как будто усмехался ехидно.

Всё же, встретив назавтра Алёнушку-Ладу на бульваре, Храповицкий рассказал ей о своём избрании. Та как будто ничего не поняла... И только робко да молчаливо подарила ему голубую незабудку... из бумаги.

 

Шестая зазубрина. Друг или… чёрт знает что.

 

 

… Говорил Храповицкий тогда Сидорову глухо:

- Будем братьями… К чёрту барство!.. Не за горами пролетарская революция… Тогда будем динамитом орудовать… Можешь вообразить?.. Бар всех поперережем… Зови меня прямо: Егорка… Будем вместе работать в подпольных революционных кружках… Теперь я – литейщик…

- Я вас … другом считаю… - робел кузнец.

- Говори мне ”ты”… Чего там знать! Видна птица по полёту… Итак, навеки – друзьями!.. Жарь – Егоркой!..

- Ну что ж… будем…

- Ты мне о своём кружке расскажешь… Посвятишь, так сказать. А за Ладой ты брось стрелять… Она не за тем тут… Тут, брат, целая трагедия!.. Она мне… незабудку подарила… Молчи…

- Ладно. Чёрт знает что!..

И они расходились. И каждый из них кумекал друг о друге: друг или… чёрт знает что?

… Какая это… трагедия с Ладой?.. Ему – незабудка. Да. Но поцеловала, тёплой нежной рукой коснулась девушка только кузнеца.

Было же это так: ночью подымался Сидоров по полутёмной лестнице облупленного дома к себе на чердак. И, запутавшись в какой- то кладине одной из площадок (а может быть, магнит его сюда притянул), зацепившись за какой-то ящик, поднял кузнец шум.

На шум выбегает из– за двери Алёнушка- Лада, любимая им люто и безнадёжно, в ситцевой кофточке. Пышноволосая, трепетная… наскакивает на кузнеца с разгону, целует, касаясь тёплыми открытыми руками, шепчет:

- Ты!.. Милый!.. Пришёл!..

- Кто это?.. Коля, ты?..

- Нет, это я… Сидоров!.. – шепчет кузнец, безумея от счастья. – Я люблю тебя, товарищ Варвара…

Но товарища Варвары уже и след простыл – только её и видел кузнец.

- Я не Варвара! – смеётся откуда- то сверху.

… В тесной комнате, в душную белую ночь, томясь о солнце, о лазурном, металась знойная. Жила сумасбродством девичьим. Бредила и рыдала, не знаю отчего… А наутро молчальницей и схимницей строгой полузакрывала алое лицо своё вязаным платочком. Шла с подругами на фабрику… И толпа, встречая её, молилась ей благоговейно.

Но никого она не замечала: ни длинноволосых поэтов, ни широкоплечих бойцов, ни химиков в очках… Никого. Молча проходила по тёмному кварталу. Отворачивалась от горячих вздохов и томных взглядов.

Колдовала глухим колдовством…

- Зазналась, шельма!.. – глухо роптала рабочая молодёжь. – буржуи, вишь ты, за нею приударивают!

… Бабёнки фабричные сплетничали тут же про Ладу. Будто автомобиль заезжал как- то к ней откуда- то. Буржуй сивоусы какой-то охаживает её: ребёнка – девочку – сделал ей… Отец проклял её, Алёну- то, а она и пришла вот на фабрику…

А влюблённые прямо- таки сходили с ума от ненависти к Ладе… Несчастье совсем сроднило их, они уже не добивались, кто из них достойнейший, а только терялись в догадках: чтоб это значило – не пронять Ладу ничем?.. И всё клялись тут один другому в вечной дружбе.

 

Зарубка седьмая. Пропала Лада

 

 

… Как- то кузнец, увидев Ладу и раз, и другой – на набережной Невы, в белую ночь, остановился. Кого- то она искала. Кто- то тут даже подкатил к ней на автомобиль. Но она быстро отбежала. Так вот что значил тот поцелуй на лестницу: это был возлюбленный её.. Но – кто?..

 

… Совсем пропала Лада, точно в воду канула… Но кузнец знал, где она. Да и весь квартал теперь уже знал: в гранитном дворце над Невою. Оттуда за нею подъезжал к облупленному дому автомобиль..

 

Схапал проклятый буржуй красоту, полонил!

 

… Точно землетрясение, точно чума или ураган, пронеслась над рабочими кварталами чёрная эта весть… Захлестнула дикую толпу проклятиями, ненавистью… Забастовка – не забастовка, а и не работа: запружен квартал – ни проходу, ни проезду. На фонарных столбах – горячие головы… Размахивают все руками… Клянут кого- то… Требуют на расправу…

 

- Круши буржу-азию!..

 

И всем понятно, что из- за Алёны все это. Непонятно только многим новичкам, кто такая эта буржуазия, немка аль француженка, что Алёну (иль Варвару? Иль Ладу? всё равно) закабалила.

 

- Умрём… а вырвем из цепких лап… нашу жертву… нашу мечту!.. – надрывался кто- то на фонарном столбу. – Товарищи!.. Это требует… наша пролетарская …честь!..

 

- Ура!.. – ревела толпа. – Не посрамим!..

 

Закат раскрывал над кварталом багряные крылья. И сыпалось с крыш огневое пророчество, последнее…

 

… Лада не пройдёт больше по тёмному кварталу. Жуткие цветы закатные больше не отразятся в чёрно- светлых её глазах великомученицы…

 

А толпа грустила о невозможном. Прощалась навеки. С золотым своим расставалась сном. Женщины прятали свои глаза под ресницы; девушки больше уже не мечтали, работницы, о короне царевны, о венце праведнице – истая праведница и царевна развенчана!.. Её поцеловал Лихой.

 

И поэты больше не пели; изобретатели не изобретали крылатых драконов… Затихла, выдохлась священная брань бойцов!.. Как будто солнце навеки заходило в жизнь… Невозможная сказка из тёмного квартала!..

 

Зарубка восьмая. Посольство

 

 

Но вот снаряжается посольство во дворец над Невой. Рабочий народ требует ответа, кто шкурёхе дороже – свой ли брат, пролетарий, или проклятые буржуи, что сманили её, чтоб бросить потом, как негодную ветошь, её, чья вдохновенная красота была оправданием пролетарского мира…

 

Ах, она поймёт, чуткая, она вернётся к своим братьям, к честному труду, праведница!.. А не вернётся — проклятие всего пролетариата да падёт на её распутную голову!

 

— Аминь! — гремела толпа.

 

И напутствуя посольство в гранитный дворец, наказывала строго-настрого толпа:

 

- Скажите ей: на общественный счёт, на товарищеский... будем ей покупать наряды! Квартиру ей сымем!.. Жениха найдём красавца!. Нам ничего и не надо... Лишь бы глаза попасти на красоту… Вернись, мол!.. А не вернётся — всё равно убьём!.. Так и скажите... Слышите?.. То-то!..

 

...Сидоров ничего не слыхал, не понимал... Старая боль... Когда его там, в театре, заворотила магнетическим своим взглядом она... А потом он лгал товарищам-комитетчикам, будто впопыхах забыл браунинг в кармане пальто...

 

Тогда она спасла жизнь — вольно или невольно, это неважно — тому, кто сеял смерть... Так пусть же эта смерть разит её саму теперь, проклятую ведьму-шкурёху!. Это — бесповоротно. Сидоров убьёт её на глазах всех, на глазах всего посольства — из забытого браунинга...

 

...Зашла, отцвела любовь, любимая звезда закатилась, песня отрыдала... Молчи, заглуши боль, сердце!..

 

Не разорвалось сердце. Вот рабочее посольство в доме, где полонена прекраснейшая из смертных, чью красоту — рассказывай миллионы лет — не, расскажешь...

 

...В раззолоченной приёмной старый лакей встретил депутацию с нескрываемым презрением. Но когда увидел карточки, где многозначительно стояло: "поэт", "философ", "художник", — робко спросил:

 

- Кого вам, собственно?.. Тут никакой такой барышни нет... А есть молодая барыня...

 

- Как?.. Разве свадьба была?.. — спрашивает почему-то глухо, не утерпев, Сидоров.

 

- Да, недавно... Так вы барыню хотите видеть?..

 

- Да.

 

Крепко сжимает в кармане пальто браунинг кузнец.

 

...Из-за тяжёлой шёлковой ширмы, словно заря из-за полога, жуткое разливая колдовство светло-чёрных глаз, вышла вдруг Алёнушка-Лада. Остановилась перед кузнецом. улыбнулась:

 

- Вы ко мне? Что вам угодно?..

 

Посольство дёргает Сидорова за рукав, шипит зловеще: смотри, не подгидь, громи, чтоб век помнила... Продажная тварь, шкурёха чёртова!... Голова у ковача идёт ходуном, бессмысленно он бормочет:

 

- Мы... не туда... попали...

 

Лада опутывает его глухим изучением... Шелестит шелками в самом сердце.

 

Нежную протягивает ему в драгоценных каменьях руку:

 

- Товарищ... Храповицкий, если не ошибаюсь?.. Я помню... Говорите же в чём: дело?.. Я слушаю вас...

 

Но Храповицкий вовсе в заднем ряду... Казнит Сидорова оттуда своим презреньем. А этот бормочет невнятно:

 

- Какой... Храповицкий?.. Я же Сидоров... Мы... пришли... выразить.

 

В последний раз толкает кузнеца локтями посольство: так, так, громи змею, не робей, не выдадим!..

 

- Выразить вам... благодарность… за то... что вы есть!.. – выпалил он, кажется, помимо своей воли, а там - кто его знает. - Как звезда в ночи… цвели вы нам... как цветок, горели... огнецвет, цветок такой есть, — путается он.

 

Но помимо воли в душе его поют светлые голоса:

 

- А теперь вы ушли… Но ваше счастье – наше счастье… Вы – наши молитвы… наше солнце… И мы пришли, чтоб от несметной толпы рабочих воскликнуть… Да здравствует товарищ… Варвара… то бишь, Алёнушка- Лада! Наша песня! Наша радость!..

 

- Молодец, Храповицкий!.. Благодарю!.. – трясёт горячо кузнецу руку Алёнушка – Лада.

 

Посольство воззрилось на него с ненавистью. Да и у самого у него в сердце – змеи. Но так тому и быть.

 

Он только шепчет с ядом в разбитом отверженным сердце:

 

- Я же Сидоров... Я никогда не был Храповицким!..

 

Она скрылась за ширмой. И только тут кузнец вспомнил, что ведь в кармане пальто у него - браунинг... Опять забыл из-за проклятых её ведовских глаз!..

 

...Ах, Господи Боже, кузнецу ли не знать, что убивать и проклинать он шел в гранитный дворец - не благословлять... Рабочий же был он, ненавидел же он врагов!..

 

А меж тем заклятого врага своего Сидоров в благословил. Да. Когда прошёл барон мимо - высокий, сивоусый, точно ёж. и улыбнулся приветственным кликам кисло, и процедил сквозь зубы:

 

— Барон Николай Толль... Я рад... 3а жену... Благодарю...

 

Воочию Сидоров тут увидел: перед ним нетопырём промелькнул сам оборотень!.. Вот кто такой был тот Коля!..

 

...Но обезумел от любви кузнец, туг же прокричал "ура" и барону за красоту его и ум, за то, что взял он и жёны девушку-работницу, возлюбленную его, и ещё за что- то.

 

Так светла, и неисповедима, и велика любовь, что и горы прочитанных книг перед нею - ничто....Миллионы книг зовут тебя к убийству, к проклятию и ненависти, когда отнято у тебя счастье, а ты - вдруг благословляешь!..

 

Запутала кузнеца, отняла разум любовь…

 

Но это поймёт только мудрый.

 

А рабочим - до мудрости ли, когда целыми сутками не разгибали они спин за станками.

 

Когда гул машин вытравливал мысли, думы, разгадки...

 

Немудрено, что доброхоты потом, когда посольство вернулось на фабрику, с гиком и проклятьями вывезли Сидорова за ворота фабрики па тачке...

 

...Только тот, кто замучен жизнью, кому неведомы песни радости, поймет, как тяжко быть отвергнутым кровными…

 

Но так неисповедимы дуги любви, что четвертуй влюбленного, пытай его на огне - он и тогда благословит всех и вся... Душа его до краев переполнена любовью.

 

А вывозил Сидорова на тачке, ликуя и чертыхаясь, Храповицкий... При этом он кричал:

 

- Смерть провокатору!

 

То есть кузнецу - смерть.