Неореализм и итальянская действительность

 

Раз уж здесь¹ заговорили о взаимоотношениях с действительностью, пора уже начать различать точные черты этой окружающей нас действительности, с тем чтобы руководствоваться ими при ее раскрытии, при определении ее истинного лица и ее истинного движения и знать нам, критикам и художникам, когда перед нами факт, явление реалистическое, а не натуралистического характера.

Поскольку доминирующей тенденцией послевоенных лет как реакция на всю риторику двадцатилетия фашистского режима, на весь формализм, которым мы сами

страдали или с которым мирились в годы, когда лучшее, что могли сделать, это было избегать действительности, игнорировать историю, — поскольку, я говорю, доминирующей была тенденция, окрашенная в реалистические тона, было вполне логично, что в эти годы антиреалисты переоделись в соответствии с модой. Сегодня необходимо сделать так, чтобы это уже было невозможно. Настало время выложить карты на стол и предстать в своем истинном виде. Если кто-то хочет поднять знамя мистицизма и возврата к вере, пусть его честно поднимет и использует форму, которая соответствует такому содержанию, а не прибегает к мистификации, излагая его натуралистическим языком, как это было, например, в фильмах «Небо над болотом» или «Стромболи». И, с другой стороны, даже когда налицо критическая направленность, которую мы первыми признаем благородной, но которая столь ограничена, как у Антониони или Солдата, речь может идти об интимизме, о «сумерничестве», о натурализме, но тоже не о реализме.

Сегодня уже больше невозможны многие формы реализма. Не будем придумывать столько оправданий собственным затруднениям.

На протяжении веков, десятилетий могут существовать различные формы реализма— от реализма, скажем так, средневекового (Данте) до буржуазного (Толстой), до социалистического, с которым мы начали знакомиться в некоторых советских фильмах. Но нельзя говорить, что сегодня в Италии могут сосуществовать многие формы реализма: один — более социальный, другой — более буржуазный, третий — более психологический и так далее. Из-за этого вновь возникла бы путаница с неореализмом и были бы выхолощены подлинные поиски реализма — не те, которые ведут в том или ином слое нашего общества, а поиски типического, представляющего собой, несмотря на все различия, общность структур и аспектов реальности в их диалектической связи. Видим ли мы искусство только в реализме? Вовсе нет, но, конечно, в реализме или произведениях, стремящихся к подлинному реализму, мы найдем более впечатляющую художественную силу, более горячее, более всеобъемлющее средство убеждения, большую популярность и предпочтем их всем другим, ибо в них мы скорее узнаем самих себя. Однако вместе с тем мы не хотим сказать, что

другие произведения, отражающие фрагменты действительности, не являются искусством.

В итальянском обществе, нам говорят, ослабли противоречия. Надо, мол, вдохновляться жизнью, но теперь жизнь уже не та, что в первые послевоенные годы, в ней уже нет накала того периода. Но действительно ли это так? Не являются ли такие суждения схематическими? Не скатывание ли это к катастрофическому видению истории, согласно которому за периодами слома, разрывов неизбежно, с правильностью колебаний маятника следуют периоды упорядочения, и сегодня мы переживаем один из таких моментов и поэтому вполне естественно, что за социальным реализмом следует реализм, окрашенный в более нежные тона?

Но на чем основывается такая оценка итальянской действительности? Конечно, консервативные слои итальянского общества, те, которым вынесло приговор Рисорджименто и которые должна была окончательно уничтожить освободительная война, прилагают большие усилия для того, чтобы возобновить в теле итальянского общества новый процесс закостенения и регресса... Но где вы видели ослабление противоречий и смягчение красок? Противоречия, которые итальянскому обществу не удалось разрешить даже после Рисорджименто, глубокие извечные язвы, которые после Освобождения помешали нашей стране идти вперед, тяжкое наследие ошибок, которого не помогло изжить даже провозглашение республики, кошмарная угроза новых войн, неуверенность безработных в завтрашнем дне, невинно осужденные, сидящие по десять лет в тюрьме, когда вдруг выясняется, что «в их действиях нет состава преступления», и генералы-коллаборационисты, выходящие из тюрьмы, хотя преступление они совершили, но, мол, подчиняясь «дисциплине», — разве всех этих реальных фактов не существует? А может быть, они, как раз наоборот, свидетельствуют о положении, которое абсолютно не укладывается в ту картину нормализации, что якобы неизбежно должна была последовать за разрухой первых послевоенных лет? Не думаю, чтобы существующее положение можно было назвать нормальным. Даже наименее чувствительные из нас сочли его анормальным, полным противоречий и нерешенных проблем в тот день, когда, например, были арестованы наши друзья Ренци и Аристарко за то, что осмелились этого

положения лишь коснуться. Нам скажут: вы вновь начинаете говорить о политике. Но разве не крайняя политизация и является одной из главных характерных черт итальянской действительности? И именно это не дает называть вещи своими именами, именно это столь давно тормозит нашу деятельность.

Герои фильма «Рим — открытый город», прежде чем умереть, говорили о политике, но почему та дискуссия не была холодной и академической? Почему ее не считали пропагандой? Потому что герои того фильма были не просто партизанами, не вообще подпольщиками, а подпольщиками итальянскими; участвовать в итальянском Сопротивлении было политическим актом — это значило участвовать в процессе обновления итальянского общества; и ценность «Рима — открытого города» как реалистического произведения, фильма, который смотрится еще и сегодня, не столько в том, что съемочная камера была вынесена на улицы, сколько в том, что в нем была полностью и диалектически раскрыта реальная действительность итальянского Сопротивления, а следовательно, вся реальная действительность итальянской жизни в один из ее переломных моментов.

Ни в одной другой стране в мире политическая борьба не остра так, как в Италии: высочайший процент участвующих в выборах, десять миллионов итальянцев высказываются за социалистический путь. Все это, дорогие друзья, является составной частью действительности, хотят этого или нет. Пытаясь бороться против него, газеты только и пишут, что о коммунизме. Однако, когда какому-нибудь предприятию грозит закрытие, как в эти дни во Флоренции, епископ и коммунисты, либералы и христианские демократы вместе протестуют против этого. Печать прогрессивных организаций приносит сообщения о том, что происходит сегодня в мире, в маленьких затерянных селениях, о существовании которых мы узнаем, лишь когда на них обрушивается наводнение, но где по вечерам два десятка неграмотных собираются вокруг мальчика, умеющего читать, и он читает им тревожные последние новости о водородной бомбе или о заводе, занятом рабочими, где-нибудь на Севере Италии, или даже интервью с режиссером Де Сика, который хотел бы снять "фильм о Южной Италии, но цензура не позволяет ему это сделать.

Находим ли мы следы всего этого в сегодняшнем итальянском кино? Вы скажете: это запрещает цензура, многие из нас хотели бы снять фильм о неграмотных или о генерале-предателе, об итальянских солдатах в Греции или о заводе «Пиньоне»², но мы не можем этого сделать. Однако можно ли ссылаться на цензуру, когда мы даже не пытаемся — хотя это имеет столь важное значение — определить сущность реализма? Или мы отложим раз и навсегда попытки такого определения и удовольствуемся жалкими суррогатами, заранее выработанными схемами, реализмами, не выходящими за ранее поставленные границы, чтобы создать иллюзию, что внутри произведения мы пользуемся свободой? И будем, чтобы утешиться, продолжать называть реалистическими фильмы, которые таковыми не являются, и показывать действительность не такой, какова она на самом деле?

Настало время также и для нас, кто отстаивал передовой реализм, взглянуть друг другу в лицо и откровенно сказать все это, чтобы положить конец недоразумению, которое лежало и продолжает лежать в основе даже наиболее смелых фильмов.

Нам могут сказать: вы видите в искусстве исключительно орудие критики, а в кино — средство показать только нищету и горести самых несчастных слоев народа: также и это неправда, хотя правда, что большое искусство всегда ставило задачей критику нравов, даже когда — и все мы знаем, что так случается весьма часто, — авторы как люди были конформистами; также нельзя сказать, что сегодня критика уже бесполезна. Мы говорим, что произведение — произведение, созданное сегодня в Италии, — является реалистическим, если оно называет вещи своими именами, также и когда оно говорит политическим языком; если в этом произведении проявляется интерес к судьбе бедняка, не ограничиваясь одним лишь сочувствием; оно может показывать и жизнь представителя буржуазии, если подходит к нему не как к компоненту рутины, застоя, не рассматривает его как существо «само по себе». Реалистическим может быть и костюмный, и военный фильм, и все что хотите. Важно, чтобы его содержание было реалистическим и чтобы в произведении были схвачены типические черты, а не нечто исключительное, преходящее и чудовищное. За теми же, кого удовлетворяет анекдотическое, чисто бытовое, жестокое и натуралисти-

ческое описание, кто скатывается к мистике, мы готовы признать право довольствоваться теми ограниченными рамками, внутри которых вынуждены сегодня оставаться кинематографисты.

Тем, кто отстаивает реалистическую поэтику, надо со всей ясностью сказать, что пора сделать шаг вперед. Вновь взять в руки тексты, то есть пересмотреть фильмы послевоенных лет и определить, что в них является подлинно реалистическим, а что представляет собой натуралистические отходы, плоский веризм, фольклор или несомненную склонность к поэтикам, далеким от реализма; посмотреть, как в них показывались человек, среда, история. Это в том, что касается прошлого. Что же касается нынешнего положения, необходимо придать дискуссии конкретный характер. Что это значит? Это значит рассматривать самих себя как часть современной итальянской действительности, такой, какой она сегодня вырисовывается в своем политическом, социальном, историческом содержании, и в этом плане быть авангардом, а не плестись в хвосте.

Другими словами, не ожидать, что правящие классы предоставят нам право истолковывать действительность, а еще шире раскрывать эту действительность, вторгаясь в сам живой процесс ее развития, углубляя ее изучение, исходя из чувства своей исторической, я бы сказал, именно реальной ответственности, стремясь к высокой сознательности. Только благодаря историческому и полному осознанию итальянской действительности, в том числе и ее политических аспектов, столь действенна и открывает перспективы дальнейшего развития, например, поэтика Дзаваттини, которую он сформулировал в тезисах, опубликованных в журнале «Эмилия»³. Без этой предпосылки, в самом деле, разве они были бы нужны? Животворны для творческой деятельности Дзаваттини эти тезисы потому, что мы знаем, кто такой Дзаваттини; потому-то они и являются поэтикой. Если их рассматривать в теоретическом плане, то необходимо знать, кому они должны служить оружием для анализа действительности, обладает ли он подготовкой, реалистическим сознанием в самом широком, то есть историческом, смысле. Иначе это все равно что давать бомбу в руки ребенка. Использовать эти тезисы надо, зная, кто мы, где находимся, в каком году живем — то есть в Италии 1953 года, в стране, где существуют определенные партии, определенная бур-

жуазия и так далее и тому подобное. Кроме того, когда мы показываем крупным планом крестьянина, рабочего или буржуа, необходимо дать почувствовать, что в нем поистине живет действительность нашей страны, то есть необходимо сделать его типическим.

Конечно, все это нелегко, надо, работая всем вместе, придать определенную форму исследованию исторического процесса, эпохи, подобную которой наша страна переживала, быть может, лишь когда на арену истории вышли коммуны, или же в самые яркие моменты Рисорджименто.

Традиционные отношения между классами переживают период коренных изменений, во всех областях общественной и культурной жизни встает проблема окончательного перехода руководства политической, культурной, общественной жизнью из рук сословия старых руководителей в руки народных классов.

Этому кризису, нравится это или нет, можно способствовать или противиться, но его нельзя игнорировать; показать его под силу только подлинно реалистическому искусству. Произведения этих лет были реалистическими в той мере, в какой они отразили и выразили черты этого кризиса.

Таковы наши задачи в момент, когда перед всем миром, всем человечеством стоит — а это мы знаем из газет и радио — вопрос жизни или смерти.

Такова, на мой взгляд, температура современного мира, такова драматическая альтернатива, которую выдвигает перед нами действительность.

Ответ на нее — работать во имя развития нашего реализма.

Перевод А. Богемской

Конструирование персонажа в фильме «Повесть о бедных влюбленных»

Итальянское кино на распутье. С одной стороны, встает требование не оставлять тот реалистический подход, который явился основой художественного успеха; с другой — все более неотложно ощущается необходимость не ограничивать это требование рамками определенной новой схемы, расхожей, как и схемы старого итальянского кино, и пустой, как все схемы.

Окончательно оплакав развлекательное кино, подавив симпатию в отношении разного рода формалистического и литературного кино (во всяком случае, среди тех, кто имеет честь — или претендует на это — быть признанным в качестве видных представителей нового итальянского кино), по-прежнему продолжается и даже все более разгорается дискуссия вокруг реализма, его тенденций и форм. Например, становится все более актуальной полемика против натуралистического вырождения, легковесных бытовых и жанровых сценок, показа сексуальных сцен — всех этих аспектов новой тяги к правдоподобному — и в то же время нарастает глубокая боязнь правдивого, реального.

Я полагаю, что путь к реализму — не правдоподобие, не жанровые сценки и, скажем об этом, не чистая хроника.

Реализм, скорее, заключается в таком кинематографическом видении, которое являлось бы или стремилось бы быть исследованием и поэтической интерпретацией окружающей нас действительности во всей сложности и глубине ее конфликтов и противоречий. Эта действительность состоит не только из настоящего, но также из прошлого, недавней и далекой истории. Я всегда думал о том, что последние пятьдесят лет нашей истории, именно потому, что они наиболее спорные, но, в сущности, наименее известные и изученные, могли бы в первую очередь явиться плодотворнейшей почвой для поисков всех, кто пытается взять за ориентир принцип реализма и следовать ему в густом лесу нашей современной проблематики.

 

«Повесть о бедных влюбленных», едва я ее прочел, сразу же взволновала меня именно потому, что была для меня словно неожиданно распахнувшееся окно, из которого открылся незнакомый мне человеческий пейзаж, почти мифический и вместе с тем столь исторически точный; это было для меня открытием мира, который подготовил наши нынешние кризисы и который официальная история не желала признавать и описывать.

«Повесть о бедных влюбленных» заставила меня, кроме того, особенно остро ощутить властную необходимость конструирования «персонажа».

Главным, жизненно важным элементом для направления, стремящегося к реализму, мне кажется, не может не являться сегодня создание в фильмах персонажей более глубоких и сложных, чем те, что до сих пор населяли сценарии наших лучших фильмов. Даже в самых характерных произведениях нашего неореализма нередко слишком явно и тяжеловесно проявлялся интерес к атмосфере, к среде, к определенным историческим событиям, к впечатляющей, но расплывчатой хоральности.

Такая позиция была, возможно, и правильной на первом этапе развития реалистического направления. Но такая позиция уже устарела сегодня, в исторической ситуации, уже отличающейся от существовавшей в 1945—1947 годах (и в этом проявление нынешнего кризиса итальянского кино).

Строгий и порой удушающий детерминизм, к которому в конечном счете скатываются столь многие персонажи раннего итальянского реалистического кино, подчинение судьбе, отказ от борьбы и пассивные страдания, тягостное одиночество множества несчастных героев хроники должны были бы, как мне кажется, уступить место сегодня более широкому видению действительности, стремлению художника установить более устойчивое отношение между человеком и судьбой, между человеком и обществом. При создании современного «персонажа» не следовало бы забывать о необходимости наделить этот персонаж большей свободой, самостоятельностью, волей и желанием переделать себя и переделать мир, который до сих пор строго обусловливал его сознание и поступки. На этом пути итальянское кино могло бы внести свой вклад в освобождение итальянского персонажа (и не только кинематографического) от оков академизма или натурализма и испра-

вить самый старый и большой недостаток всей итальянской культуры.

Персонажи «Повести», особенно те, которых я больше всего люблю (и, наверное, это ясно ощущается в фильме), могли бы внести значительный вклад в полемику такого рода. На этой почве можно было бы начать разговор, дискуссию. И потому я и мои сотрудники принялись за работу. О результате, разумеется, будут судить критики и зрители.

Перевод А. Богемской

Чезаре Дзаваттини

Письмо

К Микеланджело

Антониони

15 декабря 1953 г.

... То, что нас побудило создать две «статьи», два репортажа такого рода (проститутки и самоубийства)¹, отнюдь не есть стремление скандализовать как самоцель, а в первом случае — желание рассказать о проститутках по-человечески, своего рода «привлечение к суду» в качестве соучастников преступления самих зрителей, попытка покончить с романтическим мифом и рассмотреть реальное положение этих женщин, каковое как нельзя более печально и нуждается в изменении. Что касается проблемы самоубийств, чувство, которое нами руководило, — это призыв к жизни, а не к смерти: стремление показать через тех, кто хотел покончить с собой, но не сумел, как следует прожить свою жизнь и как нужно преодолевать тяжелые минуты, которые бывают у всех, ибо, как свидетельствуют демонстрируемые нами случаи, эти минуты проходят и человек радуется, что он их перенес или что его пагубная попытка не удалась.

Мы не имеем права оставлять в душе зрителя сомнение. К каким неисчислимым последствиям может привести такое прямое и непосредственное приведение примеров, как наше. Эффективность нашего метода, нашего киножурнализма такова, что должна заставить нас глубоко

 

Микеланджело Антониони

осознать, какую мы принимаем на себя ответственность. Горе, если в нашем фильме ощущалось бы отсутствие такой ответственности, — тогда мы были бы достойными компаньонами тех продюсеров, против которых сегодня столь яростно боремся, тех, кто строит фильмы не на идеях, а на дамских бюстах.

Мы желаем сказать, что не следует убивать себя из-за любви, ибо на свете есть очень много мужчин и очень много женщин; а это значит — придавать важное значение множеству мужчин и женщин, расширять возможности и множить надежды; преодолейте этот момент, и на следующий день вы встретите на углу улицы другого мужчину или другую женщину, — никто из нас, по счастью, не единственный и не незаменимый, и доказательством служит то, что многие, кто хотел покончить самоубийством из-за любви, но не сумел, потом были рады, что остались жить.

Разумеется, мы не должны выбирать болезненные случаи, когда стремление покончить с собой столь глубоко укоренилось, что уж ничего не поделать, когда человек не поддается обычным методам убеждения. Я говорю о тех самоубийствах, которые действительно являются результатом минут слабости, отчаяния и которых так много. Таким образом, поскольку цель наша столь полезна, мы имеем право заставить наших героев говорить перед нами с экрана, до конца проникнуть в их самое потаенное. Иначе для чего же мы все это затеваем?

Все глубже проникать в действительность со всей возможной непредвзятостью. Думаю, что основа основ нашего кино заключается именно в этом. Но горе, если это становится игрой, самоцелью, если под этим не таится тепло участия, созидания — одним словом, жизни, а не смерти.

Перевод А. Богемской

Самоубийства в городе

Письмо

К Гуидо Аристарко

Дорогой Гуидо,

рад, что интервью тебе понравилось. Мне так трудно говорить о себе. А теперь ты опять просишь меня этим заниматься — ответить на твою рецензию на фильм «Любовь в городе». Думаю, что, принимая во внимание все обстоятельства, мне этого делать не следовало бы. Я только что, как раз в том интервью, прокомментировал критические отзывы на «Побежденных»¹. А кроме того, если бы дело шло об «эпизоде», который имел бы успех или по меньшей мере вызывал споры, столкновения различных мнений. Какое там! Все единодушны в том, чтобы поставить его на последнее место в воображаемом списке, и вполне возможно, что это и правильно, не мне судить. Единственный человек от которого я услышал абсолютно благоприятное мнение, — это Эннио Флайяно²; отчасти также и Дзаваттини, если оставить в стороне моральную сторону вопроса.

Как же я теперь могу вытаскивать на свет божий некоторые вещи, не рискуя услышать в ответ прежде всего, что я нахал, а потом — что мои благие намерения так и остались лишь таковыми. В общем, я предпочел бы положить сверху камень и больше об этом не говорить. Также и потому, что мои слова не встретили бы сочувствия. Самоубийства такого типа, как только я понял, что в основе их — эксгибиционистский комплекс, сразу перестали вызывать у меня жалость. Быть может, за исключением двух из них. Все были довольны, что попытались покончить с собой, а теперь могут рассказывать об этом вот тут, перед съемочной камерой, были довольны, что получили возможность таким легким способом заработать деньги. Они доходили до того, что даже флиртовали друг с дружкой.

«Дотто*, — как-то попросил меня один из них, — не

* Сокращенное от обращения «дотторе» («доктор») — обычное в Италии обращение к лицам, имеющим высшее образование (примеч. пер.).

 

Альберто Латтуада

говорите Ц., что я женат, я собираюсь за ней приударить...». Ц. также была одной из этой группы.

И все они пытались — повторяю, кроме, быть может, двух поистине трогательных случаев — заставить меня поверить, что они действительно хотели умереть и пробовали это сделать не один раз, что, короче говоря, им просто не везет, словно кто-то их сглазил; мало того, они готовы повторить свою попытку, если завтра окажутся в подобном положении.

Я уверен, что это не так. Я уверен, что они говорили неправду, преувеличивали — кто знает, из-за какой формы тщеславия или мазохизма.

Эти случаи относятся к области психологии, а не морали. Мне не хочется разделять то мнение, что если человек кончает самоубийством, то вина за это отчасти лежит на каждом из нас. Самоубийство — поступок весьма загадочный, оно существует повсюду и с тех пор, как существуют люди и животные. Его можно исследовать с многих точек зрения: анатомической и физиопатологической, статистической и социологической, психологической. Это верно, что самоубийство имеет и моральную сторону и что психология не может игнорировать мораль. Но также верно и то, что мораль не может игнорировать уроки психологии. А это означает также, что всякое самоубийство имеет свою историю. Капитана, который идет на дно вместе со своим кораблем, считают героем. Герои могут нравиться или нет, однако общество оказывает им почести, чтит их память. Даже церковь не отказывает в священных обрядах самоубийце, если он душевнобольной. Это доказывает, что нельзя абстрагироваться от частных причин, а частное, личное — это сфера именно психологии.

Как ты сам видишь, это, помимо всего, была совсем не такая простая тема. Достаточно начать копать вопрос поглубже, как сразу же обнаруживаются трудности. Что было мне делать, столкнувшись с ними, когда я столь сильно ограничен предоставленным мне метражом? Я попытался внушить зрителям отвращение к самоубийству, показав духовное убожество персонажей. Другими словами, я прямо, непосредственно стремился раскрыть содержание, существо поставленной темы. Вот почему я не согласен с твоим обвинением в «фельетонности».

Дорогой Гуидо, после того, что случилось с «Побежденными» и «Дамой без камелий», что мне думать? Что

кино против меня? Мне так не кажется. Я чувствую, что мы с кино в прекрасных отношениях, и я прощаю ему это и многое другое.

Перевод Г. Богемского

«Папские гвардейцы» и «полезные идиоты»

«Где бы ты ни нашел истину, считай ее христианской» — это слова великого гуманиста католика Эразма Роттердамского. Сегодня всему миру, чтобы не погибнуть от отравы политического фанатизма еще раньше, чем от радиации, нужен новый гуманизм, и кино (после поражения эсперанто) могло бы стать его новым языком. Об этой мощнейшей силе и ведется сегодня такое количество споров, этой силой и хотели бы располагать представители интеллигенции, чтобы выполнить свою великую посредническую миссию среди людей. Вот почему кино всегда на скамье подсудимых.

Впрочем, кто же эти представители интеллигенции, внушающие столько подозрений? Не вдаваясь в сложности классификации, я бы сказал, что представители интеллигенции — это вечные критики общественной жизни в ее самой глубинной и малозаметной эволюции, самые упорные и бескорыстные свидетели истины. Правительствам хотелось бы сделать их кадровыми служащими, каждого взять на учет, опутать откровенными, конкретными обязательствами. Столь разобщенная и единая, столь непостижимая в своей силе и столь устойчивая к давлению партия интеллигенции — это полезная, но чрезвычайно неудобная элита.

До недавнего прошлого интеллигенция не располагала своим рупором, — с той минуты, как кино ей его дало, обстоятельства болезненно осложнились. Когда представителей интеллигенции отлучают от этого рупора, разносящего по свету слова, многократно усиленные изображением, когда их мягко принуждают укрыться в башне из слоновой кости, их облик тускнеет, а терпимость по отношению к ним даже увеличивается. Их современный порт-

рет с обескураживающей четкостью нарисован в словах Норберта Боббио¹, когда он говорит, что они представляют собой «глыбу льда, находящуюся между двумя непостоянными течениями; течения могут перемолоть, но не расколоть ее, но и она не управляет ими, а сама им подчиняется и качается в зависимости от их силы то вправо, то влево. Ближе к коммунистам, когда необходимо выразить возмущение нищетой, неграмотностью, устаревшей структурой государства баронов и крупных промышленников; ближе к либералам, когда в интересах свободы нужно выразить протест против разного рода рогаток, чисток и судилищ. И, естественно, их одновременно обвиняют в том, что они, с одной стороны, — «папские гвардейцы»² реакции, с другой — «полезные идиоты» международного коммунизма»*.

Такая реакция порождает различные явления, известные под именем «отрыва интеллигенции от масс», «разрыва между культурой и политикой». Кино как в своих самых смиренных и безоружных, так и в самых изысканных и высоких формах действительно является средством осуществления слияния массы и мысли, которая неустанно трудится во имя совершенствования человека и общества и нуждается в орудиях конкретного влияния на историю. По убедительности и мгновенности воздействия кинообразы превосходят тысячи печатных страниц, а чувства, которые они вызывают, западают в души тех, кто не умеет читать или не имеет в наше время ни сил, ни времени читать.

Если к вышесказанному добавить, что тяжелыми оковами для феномена кино оказываются его производственная и коммерческая стороны, мы получим полную картину тех трудностей, которые мешают новому грандиозному диалогу между интеллигенцией и массами.

Истинная правда, что размеры этой силы не всегда положительно влияют на сознание того, кто осуществляет повествовательную функцию через экран. Но было бы грубой ошибкой принимать следствия за причины.

Если мы, авторы, не на высоте своего дела, все равно несомненно, что мастера уже включили кинематограф в сферу современной культуры и он занял в ней самое зна-

* Воbbiо N. Intellettuali e vita politica in Italia. — «Nuovi Argomenti», ¹ 7, 1954, mar. — apr.

чительное место. Сегодня, при более чем активном балансе итальянского кино, в нем заняты силы, заслуживающие самого широкого доверия. И тут не самомнение, но смирение, свойственное любому побуждению в искусстве. На яд пропаганды, который, пробуждая чудовищные призраки страха, готов замутить совесть, сделав ее послушным орудием политики, представители интеллигенции обязаны реагировать, не теряя ясной головы, требуя для своего дела, рожденного под безупречным знаком независимости и искренности, того доверия, на которое оно имеет право.

Известно, что там, где пропаганда, нет искусства, а где искусство — там любовь. Описывая мир во всей его реальности, художники в процессе его познания проявляют столько любви (ибо нет познания без любви), что благодаря этому в создании сложного облика человека, с вечным сосуществованием в нем добра и зла, рационального и иррационального, и достигается мирный характер этого соотношения. Не бывает, чтобы автор ненавидел своих героев, какими бы они, в сущности, ни были. Все они, герои и их антагонисты, — дети одной любви, и конечная цель, которую ставит перед собой художник, — найти истоки заблуждения.

Любое правительство, какого бы оно ни было цвета, должно быть благодарно людям, прилагающим столько усилий, чтобы познать и показать ему человека, которым оно должно управлять на благо общества. Часто бывает наоборот, особенно в Италии, где за этот упорный, тяжелый труд платят подозрением, клеветой и безразличием. Древняя и новая история нашей страны показывают, как велика эта ошибка и сколь губительны ее вредные последствия.

Если сегодня мы пользуемся демократией, которая стоила столько крови, то все мы обязаны защищать ее, объединяясь и сплачиваясь по мере того, как под видом спасения отчизны выдвигают лживые доводы для подавления Демократии те, кто однажды уже нанес отчизне смертельную рану.

Во всей этой шумихе кино сегодня принадлежит самое громкое и самое смиренное, какое только можно произнести, слово. Мы требуем от всех, чтобы это слово не заглохло в ежедневном лакействе, чтобы за ним сохранилось честолюбивое стремление стоять на службе человеку. Мы

требуем от авторов, чтобы они нашли в себе силы встать между мировыми блоками, мечущимися на краю пропасти, и самым возвышенным, а следовательно, самым ясным и гуманным образом продолжали говорить на этом языке. Мы требуем, чтобы они перечитали Эразма, который в растерзанной и расколотой Европе своего времени поднял знамя просвещенного индивидуализма в защиту культуры в огромном мире гуманистического христианства, являющегося самым прочным оплотом защиты свободы и истины — соответственно матери и дочери добра. «Где бы ты ни нашел истину, считай ее христианской» и сообщи эту истину другим.

Перевод Н. Новиковой

Джузеппе Де Сантис

Письмо к Гуидо Аристарко

Дорогой Гуидо,

меня начинают раздражать те «предвзятые суждения», которые, намеренно или нет, распространяют о моей работе.

Если все мы выступаем за «критический пересмотр», то должны, я думаю, начать прежде всего с разрушения «внутри себя» того порочного, пошлого и постыдного, что наши противники по спорам о культуре пытаются каждый день совершать «вовне». Иначе в конце концов нам придется примириться и принять их установки, хотя мы хорошо знаем, какая политическая позиция стоит за ними. Воистину правда, что иногда кампаниям в прессе, организованным нашими врагами, удается вовлечь и нас, втереться своим ядом и в наши души, посеять сомнения, смутить. Мне кажется, что всякий раз, как мы застреваем на рассмотрении «частности, пренебрегая необходимостью видеть эту частность в общем контексте», мы подвергаем себя опасности. Разве не такую же позицию занимает всегда поверхностная критика? Узкое, ограниченное «частностями» видение оборачивается утратой ощущения «правды», «сущности» произведения или целого ряда произведений какого-либо художника; и, напротив,

свободный, широкий, «общий» взгляд позволяет уловить все возможные отголоски, в которых зарождается или умирает то же произведение или ряд произведений.

Все это не означает, что я считаю свою работу свободной от недостатков, — напротив! Но позволь уж мне высказаться в надежде, что наша старая привязанность и общность устремлений в защите определенных ценностей сможет как-то смягчить резкость моих слов; позволь мне сказать, что среди вас, критиков, не было еще ни одного, кто пожелал бы всерьез, основываясь на строгом анализе и фактах, разобраться в некоторых аспектах моей работы. Не было еще ни одного, кто сумел бы исследовать, какую роль играют в моих фильмах женщина, любовь со всеми своими особенностями и проявлениями (если не считать одного замечания Альваро в «Мондо», которое когда-то подхватил и ты).

Я думаю, что если бы было проведено глубокое исследование, которое увязало бы этот «частный» аспект моей тематики с ее более «общими» аспектами, определившими весь ход моей карьеры (не исключая и «Дайте мужа Анне Дзаккео», фильма, который с этой точки зрения я считаю для себя очень важным, хотя он по сравнению с другими моими фильмами менее интересен и типичен), то многие «предвзятые суждения» и пошлости, которые распространяют о моем вкусе, отпали бы в свете изучения всей итальянской художественной традиции, которая идет от Боккаччо к Макиавелли и дальше к Верге и Павезе. В свете такого изучения, которое прежде всего привело бы к выяснению, какую преимущественную ценность такие вещи, как любовь и женщина, имеют в жизни итальянского народа и в духовном мире этого народа.

Надеюсь, ты не обидишься, дорогой Гуидо, и постараешься понять мою реакцию и мою горечь. У них глубокие корни, и обусловлены они той абсурдной позицией, которую при выходе каждого моего фильма всегда занимает критика, как дружественная, так и враждебная. Более того, я надеюсь, что знакомство с «Днями любви» как раз и даст повод тебе, в настоящее время самому интересному критику Италии, начать тот разговор, о котором я тебе говорил. «Дни любви» для меня очень важный фильм, и мне доставит большое удовольствие обсудить его вместе с тобой.

Как обычно, новизны этого фильма, его сущности,

стиля пока никто не понял. Самому мне кажется, что он вовсе не восходит, как все безосновательно утверждали, к «Двум грошам надежды» и к «Хлебу, любви и фантазии»¹, но начинает свою небезынтересную хотя бы в общекультурном отношении линию в итальянском кинематографе.

«Дни любви» отличаются от двух других даже «чисто внешне». Мой фильм использует приемы комедии дель арте и оперы-буфф, от которых заимствует сами ритмы, интонации, игру недоразумений, тогда как два других порождены «эксцентрической хроникой», «туристическим видением» жизни или «пейзанством» (хотя фильм Кастеллани в художественном отношении и имеет, по-моему, свои любопытные стороны). Кроме того, достаточно напомнить еще об одном обстоятель