Невозможность демократического самоуправления

 

Но вернемся к либерализму.

Мы вскрыли тот компромисс, которым определяются его жалкие попытки утвердить "вечный закон" свободы. Компромисс, превращающийся в чистое противоречие когда, при передвижении проблемы от индивидуума к обществу, вслед за законом свободы утверждается другой «вечный» закон: закон равенства. Как можно не понимать, что при равенстве не может быть никакой свободы? Что нивелирование возможностей, идентичность прав и обязанностей, деспотизм закона, основывающегося исключительно на количестве, делают свободу немыслимой? Повторим еще раз: истинная свобода существует только в иерархии, в различении, в непреложности индивидуальных качеств. Она существует только там, где социальные проблемы решены таким образом, что ситуация благоприятствует полной реализации человеческих возможностей, основываясь на идеале дифференциации и, следовательно, неравенства, чему античная кастовая система служит совершенным образцом. Кроме того, истинная свобода существует только тогда, когда смысл верности, героизма, жертвы сможет возобладать над мелкими ценностями материальной, хозяйственной и политической жизни.

Но рассмотрим подробнее поверхностно-бессмысленный характер анти-имперских установок.

В них утверждается, что демократия есть самоуправление народа. Суверенная воля — это воля большинства, находящая свое свободное выражение в выборах и в символе представителя, преклоняющегося перед общественными интересами.

Но если настаивать на «самоуправлении», то нужно проводить различие между теми, кто правит, и теми, кем правят, так как еще нет ни одного государства, в котором воля большинства не концентрировалась бы в отдельных личностях, назначенных для «управления». Эти личности, и это очевидно, выбираются не случайно: ими становятся те, в ком признаются большие способности и также истинное или мнимое превосходство над остальными, и, следовательно, они рассматриваются не просто как рупор масс, а как люди, содержащие в себе принцип автономии и законодательной инициативы.

Так в лоне самой демократии обнаруживается анти-демократический фактор, который она тщетно пытается скрыть через принципы избирательного права и санкций народа. Мы говорим «тщетно», потому что превосходство превосходящих выражается в том, что они могут признавать истинную ценность и даже иерархизировать различные ценности, т. е. устанавливать подчинение одних другим. Только вышеназванный демократический принцип ставит все дело с ног на голову, потому что решение (будь то в выборах или в санкциях) в определении того, что является высшей ценностью, предоставляется массам, т. е. условной совокупности тех, кто менее всего пригоден для такой оценки, и чье решение с необходимостью будет ограничиваться ничтожными ценностями повседневной жизни. И поэтому при демократическом режиме можно быть уверенным, что те, кому удастся предложить наилучшие перспективы (пусть даже химерические) в отношении чисто практически полезных сторон государственной деятельности, будут обладать фатальным преимуществом по сравнению со всеми остальными. В этом заблуждении — напоминающем ситуацию, в которой слепые, согласившись быть ведомыми зрячими, настаивают на том, чтобы этих зрячих отбирали бы они сами — следует искать основную причину современной деградации политической действительности до эмпирического, утилитарного и материального уровня.

Остается, правда, еще одно возможное возражение, состоящее в том, что материальное благосостояние, контролируемое со стороны народа, может способствовать установлению высшего порядка. Но об этом еще можно поспорить. Дело в том, что в моменты социального кризиса высшие ценности и реинтегрированные силы могут появиться именно там, где "изнеженность Капуи", периоды хозяйственного изобилия способствовали часто лишь замутнению и опошлению духовной жизни. Это — отражение того, что случается в жизни отдельных индивидуумов, когда некоторые высшие ценности всплывают из глубин печали, отречения и неоправданности, и когда определенная степень напряжения в "риске существования" становится лучшей закваской для пробуждения духовной готовности. Мы не хотим, однако, на этом настаивать и лишь ограничимся вопросом: каким критерием должны руководствоваться массы при выборе тех, кто в дальнейшем, кроме всего прочего, сможет заботиться и о высших ценностях, хотя бы и на материальной основе?

В действительности демократия существует лишь засчет условной оптимистической предпосылки. Она не отдает себе отчета в абсолютно иррациональном характере массовой психологии. Как мы уже замечали выше, говоря об идеях-силах, массы приводятся в движение не рассудком, а воодушевлением, страстями и внушением. Так самка последует за тем, кто сумеет больше ее очаровать, пугая или привлекая средствами, в которых в самих по себе нет ни малейшей логики. Так самка непостоянна и переходит от одного к другому, без всякого соответствия какому-либо разумному закону или прогрессивному ритму. И, особенно, убеждение в том, что «прогресс» человечества характеризуется не только тем, что с материальной точки зрения вещи становятся лучше или хуже, а тем, что развитие переходит от материального критерия к высшему, сверхматериальному критерию, является глубочайшим западным предрассудком, зародившимся в якобинской идеологии, против которого еще никто не выступал достаточно энергично. На самом деле говорить о самоуправлении масс и о предоставлении им прав выбора и санкций можно было бы лишь в том случае, если бы народ можно было рассматривать как единую интеллигенцию, как отдельное огромное существо, живущее особой, единой, сознательной и разумной жизнью. Но это — лишь оптимистический миф, который не подтверждается ни одним социальным или историческим фактом, и который был выдуман родом рабов, не терпящих истинных вождей и придумавших маску для своего гнусного стремления делать все самим, в согласии со своей мятежной волей.

Из демократизма этот оптимизм перешел большей частью в анархические доктрины. А в своей рационально-теологической форме он проявляется также в основе исторических течений и в теориях самого "Абсолютного Государства".

 

АНТИ-ГЕГЕЛЬЯНСТВО

 

Говоря о Новом времени, мы часто используем выражение «множество», вместо таких выражений, как «народ» или «человечество», доставшихся нам в наследство от Французской Революции. Причиной этому служит то, что подобные выражения уже несут в себе демократический и коллективистский дух. Другими словами, мы не хотим и не можем держаться за те навязчивые пережитки схоластических воззрений, в которых подобные концепции наглядно представлялись в виде «универсалий» или их составляющих.

Мы хотим пояснить это. К примеру, то, что существует «человек» помимо конкретного человека, сперва еще надо доказать. Действительно, мы можем знать нечто о конкретном человеке, но о «человеке» вообще мы не знаем ничего, или, вернее, мы знаем, что он есть ничто, так как это не более чем понятие, используемое для того, чтобы посредством прагматической абстракции, уничтожить своеобразие конкретного индивидуума и потом расстворить его в бессмысленном сравнении с несуществующим «средним». "Человек" как таковой есть нечто, что имеет место исключительно в нашем мозгу и не может соответствовать ничему реальному.

По аналогии мы утверждаем, что «нация», "народ", «человечество» и т. д. суть не реальные категории, а лишь простые метафоры, и их «единство», с одной стороны, чисто вербально, а с другой стороны, оно является отнюдь не единством организма, с присущим ему разумом, но единством системы, состоящей их многих индивидуальных, бьющихся друг о друга и компенсирующих друг друга сил и, вследствие этого, являющейся динамичной и непостоянной. Поэтому мы настаиваем на использовании выражения «множество», "многие", которое дополняет уже выясненный нами иррациональный характер «масс» еще одной существенной чертой — множественностью.

С этой точки зрения, основное демократическое понятие так называемой "воли народа" является абсолютно безосновательным и должно быть заменено понятием моментальной уравновешенности воли многих более или менее объединенных между собой индивидуумов: так водопад издалека нам представляется неподвижным и единым, но вблизи заметно, что он состоит из бесчисленных, находящихся в постоянном движении элементов. Поэтому вся демократия — это лишь замаскированный либерализм и атомизм.

На воззрениях, вращающихся вокруг ирреальности бытия народа, бытия нации и т. д. и вокруг алогичности плюральной действительности и ограничивающихся их конкретностью, никогда нельзя слишком настаивать, если не проявлена сила сверху и не пробуждено могущество верности. При этом важно, однако, что, если тезисы этих «популистских» и «националистических» концепций еще могут быть оправданы в демократическом учении об организации снизу как самоуправлении «народа» или «нации», то они становятся совершенно противоречивыми и фиктивными в случае некоторых движений, стремящихся быть анти-демократическими. Мы имеем в виду различные современные теории, делающие из государства фетиш, и, в особенности, нео-гегельянские[1] теории "абсолютного Государства" или сверх-государства, утверждающие, что высшей реальностью является только оно, а не индивидуумы, которые — кем бы они ни были, включая вождей — должны исчезнуть за его действительностью.

Подобные феномены одержимости представляются нам наиболее нелепыми из всех, и их абстрактность, без сомнения, намного более зловредна, нежели абстрактность демократии. Действительно, как мы уже видели, в демократии «народ» служит лишь маской, и за конкретной идеей "общественных интересов", и особенно в либеральных формах, там признается действительность отдельных личностей, на которых переносится центр, пускай даже и на уравненных и анти-имперских началах. Но в учении об "абсолютном государстве" сама эта действительность исчезает, поглощается голой идеей; в этом учении нет центра ни сверху ни снизу, так как вожди этих одержимых сами являются одержимыми, инструментами всеподавляющей безличности.

Мы достаточно ясно выразились в отношении прагматической ценности идей-сил или «мифов», и мы могли бы добавить, с должными ограничениями, что идея "абсолютного государства" относится к их числу. Но ни в коем случае подобные вещи не должны превращaться в marche des dupes("Способ одурачивания" ў фр.). Всякий истинный Империализм должен быть абсолютно позитивным и поэтому признавать одну единственную реальность: реальность личности. Империя будет существовать для личности, для высшей личности, для личности, которая может сказать: "Государство — это Я", а не наоборот. Иерархия будет существовать постольку, поскольку существуют вожди, а не вожди будут существовать постольку, поскольку существует иерархия. Прочная печать, организующее господство, всепобеждающее достоинство завоевателей, придаст смысл так называемому "национальному единству" и так называемой" нации", а не миф об интенсивной жизни тех, которые никому не нужны. Государство, нация, и даже «традиция» — это только абстракции (и, в лучшем случае, задачи). Они становятся реальными только в реальности отдельных личностей, которые выдвигают себя, которые создают пути там, где их никогда не было, и которые делают единством то, что было множеством, хаосом, смешением, господством безличной силы.

В исчезновении этой реальности, этого высшего уровня Силы, Жизни и Света (передача которых в элитах и династиях сквозь поколения и временные границы и является тем, что в высшем и позитивном смысле можно назвать Традицией), в функции, продолжающей существовать лишь в силу инерции, в пустой форме имперской или национальной организации, которая ничем более не может быть оправдана, в центре монархии с пустым троном — в бессмысленном пережитке, претендующем на самостоятельность и выступающем против высшего индивидуума, достойного поклонения и обладающего наибольшей реальностью, против того высшего индивидуума, чьей тенью является сама Монархия вместе со своим утверждением, — в этом вырождении кроются истоки идеи "абсолютного государства" и «нации», а также всей остальной аналогичной риторики Нового времени.

И этот предрассудок гегелевского политического учения стал вершиной философской системы. С ним и со всеми его отголосками мы должны решительно покончить, чтобы вернуться к нордическо-арийскому пониманию свободных и живых существ, ничего не знающих о голосе нивелированной толпы, ниспровергающих и осмеивающих глиняных идолов современной идеологии и свободно входящих в иерархию в соответствии с единственно возможным принципом дифференциации — обособления, определяющимся естественным, динамическим соотношением интенсивности их экзистенции, их духа, их жизни. Люди — как вожди людей и люди — как подчиненные людям, люди — как чистые силы, а не как тени теней.

Против коллективистской, централизованной, униформистской идеи государства и нации мы утверждаем плюралистическую, индивидуалистическую и реалистическую идею как единственно возможное основание для восстановления в могущественно-иерархическом и интегрально анти-демократическом смысле. Не следует забывать: «нация» — это современное изобретение, французское изобретение. Рождение идеи «нации» произошло в эпоху упадка наших феодальных, аристократических и имперских идеалов. Для германской прарасы нацией являлась совокупность свободных господ властвующего племени — господ, связанных кровью, связанных действиями на едином фронте, готовых с гордостью дисциплины подчиниться воинскому порядку и в одно мгновение, вместе со своими вассалами стать мужами dux (вождя), однако, всегда сохраняя при этом независисмость, чувство одиночества, принципы различия и соблюдения обособленности в коллективе. То же самое можно сказать в отношении ранних римских аристократических законов. То же самое, mutatis mutandis("Внося соответствующие изменения"- лат.), можно сказать и об индусских ариях: они не знали «нации», они знали только касту, и каста была для них высшим, духовным, нерушимым принципом порядка и иерархии. То же самое можно сказать и об ариях Ирана: божественный огонь, — hvareno или farr, — несомый их расой, состоял из трех видов огня, соответствующих трем высшим классам- классу жрецов, господ жертвы, классу воинов и классу глав семейств, связанных между собой, но отнюдь не коллективистскими и «общественными» узами.

Главной чертой нордическо-арийских народов является стремление к индивидуальности, к анти-коллективности, выразившееся в их культуре и в их «форме» — вопреки стремлению к смешению, которое характерно для южных народов и рас и для низших форм общества.

Когда властители Запада сделали феодальную аристократию своими врагами, когда они систематически стали направлять свои усилия на создание «национальной» централизации, — Франция была первой в этом процессе, — они начали сами себе рыть могилу.

"Общественные власти" — как идущее от короля абсолютистское нивелирование, сопровождавшееся уничтожением всяких преимуществ и отличий и ведущее к установлению единого закона для всех классов — погубили в дальнейшем сам королевский принцип, стали воплощением голоса «народа», массы и, следовательно, их тиранией. Всякое абсолютистское государство есть анти-аристократическое государство. Всякая централизация пролагает путь демагогии, деградации личности до коллективного уровня.

Индивидуальность, различие, разделение, порядок, основывающийся только на личности и на ясных, чистых, мужественных отношениях между личностями, — таковы наши идеалы.

Национализм — это возврат к тотемизму.

Сверхгосударство как воплощение "абсолютного духа" — маска левиафанической идеи Советов.

 

АНТИ-ИСТОРИЦИЗМ

 

Рассмотрим демократическое учение в его историцистском аспекте. Предметом нашей критики в качестве отправной точки будет служить идеология итальянца Джузеппе Мадзини. Эти соображения можно было бы применить и ко всем остальным концепциям, пропитанным тем же духом. Но идеология Мадзини особенно интересна тем, что она пытается объединить в себе весьма различные течения, не исключая самой римской идеи.

Воля к демократии, преобладающая в этом направлении, породила "философию истории", что уже достаточно ясно было показано в предыдущих рассуждениях. Она не только вывела «народ» на передний план, но и сделала из него теоретическую категорию: согласно этому учению, бытие народа — это мистическое тело, в котором отражается и социализируется должным образом сама божественность, нисходящая с небес, и в этом бытии — в согласии с законом прогрессивного развития — эволюция человечества в течение многих циклов является «откровением» божественного понимания.

Это — убогая современная мифология, которой не поверит ни один серьезный человек, и ее семитско-протестантский характер сразу бросается в глаза. Повторим, что бытие народа, если понимать его только в смысле абстракции, есть ничтожное, иррациональное, «демоническое» бытие, которое само по себе, без господствующего влияния высшего существа, не может иметь никакого отношения к божественности. Мы считаем извращением идею того, что божественное должно открываться каким-либо образом в смешении, в элементе массы, а не в том, что, собственно, наиболее близко к природе самой божественности. Мы остаемся верными дорическо-олимпийской идее о превосходстве «богов» над становлением и называем суеверием, порожденным низами, анти-аристократический миф о «прогрессе» и об "эволюции человечества"; мы называем фантазией слабых душ идею о провиденческом или вообще о каком-либо разумном плане истории, — идею, что все происходящее разумно, оправдано и подчинено реальности трансцендентных целей, идею, которую всегда можно найти в основе системы того или иного философа истории. Как свободные люди мы видим в истории свободу и отказываем в правомочности идее "философии истории", служащей лишь маской детерминизму, неспособности видеть и желать живую, индивидуальную, единственную реальность исторических событий. Верные аристократическому духу, мы противопоставляем современному мифу эволюции и развития традиционный идеал стабильности и традиционный миф инволюции, деградации, который — от Гесиода до иранцев, от халдеев до индусов, от египтян до нордического понимания ragna-rokkr как единственного "смысла истории" — запечатлен в учениях о "четырех веках".

Но какую действительную цель ставит перед собой философия Маццини? Только одну: показать, что то, что должно быть, в согласии с «целенаправленностью» самого исторического прогресса и воплощаясь в символе пророческой миссии "третьего Рима", есть Анти-империя, т. е. идеал единства человечества, осуществленного через братство разных народов, через безличное объединение и анти-монархическую федерацию, враждебную любой иерархии; идеал, сопровождающийся иллюзией того, что мифическая "воля народа" есть выражение "божественной воли". Очистите эту идеологию ото всех мифологических аспектов, присмотритесь к ней внимательней, выделяя все скрытые и бессознательные импульсы, которыми она инспирируется, и вы увидите все те же софизмы демократии и анархии, все те же оптимистические иллюзии в отношении разумности масс и истории; вы увидите все тот же двусмысленный идеал «экклезии», который семитско-плебейское восстание противопоставило римскому идеалу; и поэтому вы увидите дух Реформации, все тот же дух Реформации, лежащий в основе современной организации: анти-имперской, анти-аристократической, анти-религиозной — так как она ограничивает религию простой социальностью — и анти-качественной организации, соответствующей англо-саксонским обществам.

Идеал Маццини в действительности тождественен демократическому и лютеранскому идеалу, воплотившемуся в "Лиге Наций", т. е. в интернациональной конфедерации, превыше всего ставящей не могущество и индивидуума, не сверкающую рельность одного единственного существа — Императора во вселенско-гибеллинском понимании Данте, — который, "обдумывая различные проблемы мира, управляя различными необходимыми службами, имеет абсолютное, универсальное неоспоримое право приказывать" (Conv.IV, 4), — а народ, да, народ, «человечество». В сущности, "избранный народ" (избранный народ! — еще одно еврейское изобретение: мы не знаем никаких "избранных народов", мы знаем лишь народы, превзошедшие других или вступившие в борьбу за превосходство), согласно Маццини, сам должен отказаться от своей миссии и принудить всех к принятию Нового Евангелия: Евангелия свободы и братства всех народов. Националистические поползновения Маццини утвердить за каждым народом особую функцию и миссию сводятся на «нет» дальнейшим утверждением, что эта миссия с необходимостью должна осуществляться во имя общих интересов человечества. И так как при этом во всем политико-религиозном Евангелии Маццини основным пунктом является конфедерация, основанная на системе анти-монархической и анти-католической революции, то мы можем ясно увидеть в нем предвозвестие различных современных анти-аристократических, пацифистских и демократических направлений, вплоть до так называемой «Пан-Европы».

Последователи Маццини не стыдятся даже истинный Рим, «римский» Рим, рассматривать как нечто преодоленное «прогрессом». Их слепой эволюционистский априоризм делает их жертвами того суеверия, согласно которому римское язычество исчерпало свою чисто юридическую и материальную действительность и уступило христианству все привилегии в отношении духовных ценностей.

"Миссия" языческого Рима, согласно их учению, исчерпывалась созданием юридического единства и материальной, основанной на насильственной власти Империи. Второй, католический Рим создал духовную Империю. И синтезом должен явиться третий Рим, который установит социальное единство, и в котором осуществятся идеалы бесцветного объединения и федерализма, упомянутые нами выше. Последователи Маццини считают, что римское право ввело фактор «свободы» и подготовило на материальном уровне почву для равенства, которое впоследствии в христианстве распространилось и на духовную область. Они предрекают приближение новой эпохи, когда оба понятия — свобода и равенство — объединятся в нерушимом синтезе через идею единого человечества.

Как непреклонные защитники ценностей языческой традиции мы отбрасываем все эти исторические софизмы. Нет! Рим одновременно был и материальной и духовной реальностью, идеальным, сверкающим целым, которое либо утверждается, либо нет, и которое по самой своей сути противоречит попыткам спекуляции им в игре произвольной, прогрессистской диалектики. Рим был августейшим могуществом, установленным "для покорения земного царства народов высшей властью, для соблюдения дисциплины в мире, для мягкости к побежденным и неумолимости к сопротивляющимся" (Виргилий Эн. VI, 852–854), и вместе с этим он являлся сакральной культурной формой, в которой не существовало ни одного жизненного поступка, как в общественном, так и в личном, как в войне, так и в мире, не направляемого обрядом или символом, — культурной формой тайного происхождения, в которой были свои полубоги, свои божественные короли, в которой существовали арийские культы Огня и Победы, и эта форма была кульминацией pax augusta et profunda ("августейший и глубокий мир" — лат.), где даже материально релизовалось универсальное отражение вечности (aeternitas), благоговейно почитавшейся в самой имперской функции.

Нет! Новая азиатская вера не была «продолжением» Рима, она была искажением Рима, — и сама она ничуть не стеснялась отождествлять город Цезаря со Зверем еврейского Апокалипсиса и с Вавилонской Блудницей. Рим не знал «равенства» таким, каким его понимает современная чернь. Равенство (aequitas) римского права было аристократическим понятием: оно соответствовало классической идее справедливости, вытесненной христианскими идеалами сострадания, прощения, раскаяния, жалости и любви. И только сведение этих земных ценностей к земным порокам и идея равенства всех существ по отношению к «Творцу», к "первородному греху", к произволу благодати еврейской веры привели Запад к принципам уравнивания, которые были совершенно неизвестны в высших формах языческой культуры. И этот принцип, даже на материальном уровне иерархической организации, полностью противоречит воинственным отношениям, наличию господ и рабов, элитарным привилегиям.

Риму совершенно не нужен был приток семитов для того, чтобы признавать и осуществлять свой универсальный идеал. То, что осталось великого в последующие времена, принадлежит ему. Как мы уже говорили, Великий Рим, выросший из сил нордических ариев, создал последнюю вселенскую эпоху Запада, феодальную культуру Средневековья. То, что еще оставалось при этом непосредственно от темной палестинской секты, смогло на одно мгновение в форме Церкви причаститься к нашим универсальным ценностям. Но наша универсальность — это не универсальность Маццини: последняя есть только интернационализм, только расцвет того нивелирующего, социалистического, фратернистского, демократического направления, в котором нет ничего римского, чья свобода не есть наша свобода, и чьим последним словом является не организм, а агрегат, не универсальность, а коллективность.

Члены псевдо-синтеза Маццини: Рим и социализм — это два несовместимых понятия. Между ними возможен выбор — но не синтез или компромисс.

В "смысле истории" ищет свое оправдание чернь, разрушившая все цепи, перелившаяся через все дамбы, отравившая все колодцы, замарав своей бездуховностью всю науку, политику, религию и культуру, создав мир, в котором нет больше царей и пастырей. И она все более способствует убыстрению ритма истории, адской эволюции, приближению к сияющей цели своего «прогресса» — к "солнцу будущего", и вместе с достижением этой цели разразится последняя катастрофа, которая погребет ее под развалинами.

Но мы принадлежим к иному миру, к миру, который незыблем и постоянен, как само бытие. У нас есть истина, а не только риторика.

У нас есть традиция. Рим остается для нас тем неизменным, наполненным, сверх-историческим символом, о котором даже Галилеец сказал, что "пока Рим стоит твердо, не надо бояться судорог последнего века — но когда Рим падет, человечество приблизится к своему концу".

 

ИНДИВИДУУМ И ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

 

Другая форма оправдания скорееэволюционистского, нежели исторического характера, которую может взять на щит демократия, вытекает непосредственно из воззрений герцога Г. Колонна ди Чезаро. Эта форма имеет преимущество в том, что ее можно рассматривать не только на основании условных подтверждений ad usum delphini, но и как возможное законченное мировоззрение само по себе. Она безусловно поэтична, но как раз поэтому в ней легче выявить стремление приблизиться к тому, что принадлежит к идеалу иерархии.

Эта теория утверждает, что социальность является отнюдь не конечной точкой идеального развития, а напротив, его исходной точкой. Согласно этой теории, она есть состояние примитивных народов, где отдельные люди еще не осознают себя в качестве особых существ и живут как части нераздельного коллективного бытия своего племени или народа.

Ди Чезаро видит прогресс в преодолении этого «социального» прасостояния и считает необходимым утверждение себя как отдельного и сознательного центра вопреки человеческому человечеству. Но от людей в дальнейшем потребуется, как нечто третье, новое объединение в универсальный союз человечества, который более не будет данностью, как в природе, где отдельные существа ощущают себя непосредственно связанными со всем остальным, а, напротив, явится тем, что установят сами люди — спонтанно, посредством свободного волевого действия. Эта третья фаза соответствует демократии, т. к. в ней утверждается идеал социальности, основанной на отношениях равных, свободных и автономных существ.

Для критики этой теории, в первую очередь, необходимо выяснить: в чем конкретно состоит различие между социальностью как конечной точкой и социальностью как исходной точкой всего развития.

Ди Чезаро связывает свою теорию с законом прогрессивной индивидуалиации, который представляет вещи совсем в ином свете. Согласно этому закону, низшие уровни реальности отличаются от высших тем, что, если разделить индивидуума низшего уровня на части, то каждая из них сохранит свои качества (к примеру, как это происходит у минералов; и нечто похожее можно также обнаружить у некоторых видов растений и в партеногенезе низших животных), тогда как на высшем уровне это более невозможно потому, что в этом случае индивидуум представляет собой высшее органичное единство, разделение которого на части разрушит его, и эти части полностью потеряют живое и специфическое значение, качество, которым они обладали до сих пор. Природа показывает нам ход прогрессивной индивидуализации, направленной от минерально-физической системы к высшей индивидуальности, которая есть нерушимая простота отдельного человеческого сознания.

Согласно ди Чезаро можно все же представить себе и последующую фазу этого процесса, когда закон прогрессивной индивидуализации приведет к преодолению человеческого индивидуума во всеобъемлющей форме организации, являющейся социальным индивидуумом, социальным и духовным единством человечества; единством, отличающимся от всего того, что относится к примитивной социальности как к исходной точке, тем, что оно есть завершение процесса индивидуализации.

В общем, всего этого вполне достаточно для того, чтобы поставить демократическую позицию с ног на голову. В чем состоит в этом случае истинное бытие индивидуума? Это уже было сказано: в том, что простой агрегат, состоящий из отдельных частей (стадная форма минеральной индивидуализации), прекращает существовать, и устанавливается высший принцип, подчиняющий себе все части этого агрегата и организующий их в согласии с определенным законом. И чем дальше зашел процесс индивидуализации, тем совершеннее господство этого высшего принципа. Подобно тому, как мы наблюдаем тот факт, что единство химических компонентов означает господство над различными элементами и над чисто физической силой (низшего уровня), а вегетативное единство, соответственно, означает господство над различными химическими соединениями и установление закона, высшего по сравнению с химическими законами и т. д. — мы можем заметить, что, в согласии с этим развитием, единство "социального индивидуума" есть господство над отдельными индивидуумами — не демократическое единство представителей многих, а имперское единство властелинов над многими, Империя, аналог гегемонии сверкающей живой души, госпожи как себя самой, так и тела.

Если мы предположим, что закон прогрессивной индивидуализации истинен, то станет очевидным, при четком разделении исходной и конечной точек развития и при допущении того, что само это развитие есть нечто большее, нежели гигантский circulus vitiosus ("порочный круг" — лат.), это разделение может состоять только в следующем: в начале каждое

"Я" само по себе являлось ничем и было тождественно всему остальному, как некий медиум, в котором отражается коллективная жизнь общества — и тогда человечество существовало; а в конце, при возрастании дистанции между «Я» и «Я», при отделении высших уровней самосознания и человеческого могущества от низших, и при создании иерархии, должно возникнуть то, что более нельзя будет назвать человечеством, и что будет Господином человечества.

Только таким образом следует понимать закон или, вернее, волю к прогрессивной индивидуализации в отношении единственно возможного развития вне формы, принадлежащей к обычному человеческому сознанию. Надо заметить, что идея "Господина человечества" никоим образом не изобретена нами самими. Она точно соответствует древне-арийской идее Чакраварти, которая в символических описаниях саг и мифов всегда тесно связана с реальными или легендарными образами великих властителей: от Александра Великого до короля Артура и императора Фридриха Второго.

При поверхностном рассмотрении может показаться, что все это несколько односторонне — так, как если бы какая-нибудь отдельно взятая часть тела присвоила право подчинить себе все остальные его части. Однако эта односторонность полностью исчезнет, если понять, что властелина над людьми нельзя более назвать «человеком»; что он является существом высшего уровня, — если даже внешне он и сохраняет некоторое подобие человека, — если понять, что иерархия, чьим единственным элементом является сознание, не материальна и не характеризуется никакими физически наблюдаемым признаком. Властелина над людьми нельзя сравнивать, к примеру, с рукой, возомнившей себя госпожой всего тела — напротив, он подобен органичному единству самого тела, объединяющему в высшем сверх-телесном синтезе как руку, так и все остальное.

Как унифицирующая и организующая функция природы, соответствующая минеральному соединению, изменяется и (в идеальном, а не в историческом смысле) восходит к своей высшей потенции, в которой минеральные элементы и законы становятся подчиненными средствами вегетативного индивидуума, и т. д. — так же следует понимать и восхождение потенции, связывающей совокупность свойств и элементов, соответствующих личности обычного человека, к высшей потенции, в которой этими элементами, находящимися в аналогичном соотношении становятся уже законы и воля отдельного человеческого или расового сознания.

При этом — надо заметить — отнюдь не должен уничтожиться «человек», т. е. то сознание свободы, индивидуальности, автономии единиц, которое подавило примитивную, неразделенную социальность посредственностей. Истинный король хочет иметь подчиненных, являющихся не тенями, не марионетками, не автоматами, а личностями, воинами, живыми и могущественными существами; и его гордость заключается в том, чтобы чувствовать себя королем королей.

В другом месте мы уже говорили, что мы являемся непреклонными поборниками необходимости установления иерархии, и мы утверждаем, что такая иерархия должна свободно и динамично строиться на естественном соотношении индивидуальной интенсивности. Так создавалась ранняя аристократия — даже там, где она не основывалась непосредственно на сверхъестественном принципе, — не через выборы и признание низов, а через прямое самоутверждение индивидуумов, способных к сопротивлению, к ответственности, к героической, мужественной, разносторонней и опасной жизни, недоступной для других, вступивших в борьбу. Они оставались вождями, которым массы поклоняются и повинуются вполне естественно и добровольно, пока не появятся другие, еще более сильные, и предыдущие вожди сами передадут им права и полномочия, без злобы и зависти, а честно, по-военному. Только при таком понимании иерархии наилучшим образом сохраняется ценность индивидуума. В демократическом решении этой проблемы индивидууму грозит исчезновение за безличной действительностью нивелирующего всех закона, который ни в чем не индивидуализируется, ничем не оправдывается и служит взаимной поддержкой, взаимной защитой и взаимным рабством существам, ни одному из которых не достаточно самого себя.

 

ИРРАЦИОНАЛЬНОСТЬ РАВЕНСТВА