Вы верите в то, что снова может начаться война?

Я знаю, Вы любите музыку. Скажите, пожалуйста, она Вам когда-нибудь вот так, реально, что ли, помогла? Следите ли Вы за мелодией, за движением музыкальной ткани, или Вы скорее относитесь к тем людям, которые просто забываются в концертном зале?

Вы умеете ненавидеть? Помните ли Вы зло? Если бы Вам дано было выполнение одного желания, было бы возможно, что это — МЕСТЬ?

Вы любите ходить в кино? Легко Вы ве­рите в происходящее на экране?

Какой период в своей жизни Вы считаете счастливым? Вы вообще считаете себя счастливым человеком?

Меня поразил трамвай: красный, почти пустой, с открытыми окнами, под которыми было написано «не высовываться», он мчался по Бульварному кольцу. Напротив меня сидела мать, держа на руках спящую сестру.

Был сорок третий год. Мы возвращались в Москву.

Я вернулся в этот город. Там, в эвакуации, мне казалось, что я помнил, какой он. Теперь я сидел, растерянно-счастливый, и хотя видел и мелькающие за окном дома, и противо­танковые ежи на улицах, оставшиеся с со­рок первого года, и пирамиды разряженных зажигалок, и зелень деревьев в окнах трам­вая, все равно я еще себя чувствовал здесь чужим.

Я осторожно встал и подошел к противо­положному окну. Перед моими глазами лете­ла сплошная стена зелени. У меня закружи­лась голова. Я закрыл глаза и вдруг почув­ствовал, что очень хочу есть. Чтобы не думать о еде, я вытянул из окна руку и схватился за ветку. Вырвавшись, она больно обожгла мне руку, а на ладони остались грязные следы и несколько серых листьев. Я по­смотрел на них и увидел, что листья не такие, как там, в Юрьевце. Тогда я понял, почему мне плохо. Воздух! Здесь он был плотный, как поднявшаяся пыль, освещен­ная солнцем.

И я серьезно подумал, что, наверное, ни­когда не смогу жить в Москве, потому что за­дохнусь.

Тут я почувствовал, как по мне, около уха, что-то ползает. Я быстро взглянул на мать, зная, как она будет расстроена, если увидит. Но она сидела, задумавшись, и не смотрела в мою сторону.

Я провел рукой за ухом, поймал и неко­торое время не знал, что с этим делать. А потом незаметно выбросил в окно. И листья, которые держал в другой руке, тоже выбросил.

Затем встал, тихо подошел сзади к матери и увидел, как ее легкие светлые волосы чуть развеваются от движения воздуха. Я осторожно дунул на них...

— Мы домой сейчас поедем? — спросил я.

— Нет, к Марии Георгиевне. Ты же знаешь, в нашей комнате еще живут.

Хорошо, что мать ничего не видела. Ведь там, в Юрьевце, обычно говорили: «Вши-то ведь от тоски заводятся».

Трамвай остановился, и мать очень заторо­пилась.

— Возьми сумку,— сказала она мне, а са­ма, держа одной рукой сестру, другой подня­ла чемодан и показала мне глазами, чтобы я взял еще оставшийся узел.

Трамвай задержался, и, пока мы выходили, водитель внимательно смотрел на нас. Это был очень старый человек.

 

У Вас есть любимый цвет? А цвет одежды, который Вам больше всего идет?

Вы хорошо плаваете? Вам бы хотелось сейчас уехать на несколько месяцев на море? Где было бы мало народу и Вы могли бы ни о чем не думать? Ну, представьте, что это возможно. С кем бы Вы поехали?

В каком возрасте Вы в первый раз помните себя?

В какой стране Вам бы больше всего хоте­лось побывать? Есть ли у Вас такие места в каком-нибудь городе за границей, которые Вы знаете по книгам, очень точно себе представляете? Вам бы хотелось самой пройтись по нему? По его площадям, по улицам?

Вы когда-нибудь испытывали унижение, которое, как Вам тогда казалось, Вы не смо­жете перенести?

Скажите, Вы считаете себя добрым чело­веком? А другие? А Ваши дети как считают? Вы были близки с ними в детстве, или когда они выросли?

Какое время года Вы любите больше других?

Вы часто видите сны? Расскажите, по­жалуйста, один из снов, который произвел на Вас неизгладимое впечатление.

Кого из близких Вам людей, или истори­ческих личностей, или литературных героинь Вы считаете для себя идеалом женщины?

Как Вы думаете, смогли бы Вы выжить вместе с детьми в блокадном Ленинграде?

Вы помните тот день, когда Вы поняли, что станете матерью? Расскажите о нем.

Вы мнительны?

 

Я поднял голову и увидел, как верхушки деревьев раскачиваются от слабого ветра.

Родные березы, ели — не лес и не роща — просто отдельные деревья вокруг дачи, на ко­торой мы жили осенью сорок четвертого года.

Я смотрел вверх и думал: «Почему же здесь, внизу, так тихо?» Мне хотелось за­лезть на березу и покачаться там, на ветру. Я представил себе, как оттуда, наверное, хорошо видно железную дорогу, станцию и дальний лес за водокачкой.

С самого утра мне было не по себе. Целый день я ходил какой-то отупелый, и мать спросила:

— Ты чего сегодня такой?

— Какой «такой»?

Я пожал плечами, потому что я, действительно, не знал, почему я сегодня «такой».

И вот теперь мать буквально выгнала нас с дачи собирать сморчки. Сестра отчего-то веселилась, бегала неподалеку и то и дело кричала: «Смотри, я еще нашла!..» В другое время меня бы это задело, а сейчас я только кивал головой, когда она издали показывала мне очередной найденный ею гриб.

Я бесцельно бродил среди деревьев, по­том наткнулся на лужу, наполненную талой водой. На дне, среди коричневых листьев, почему-то лежала монета. Я наклонился, чтобы достать ее, но сестра именно в это время решила испугать меня и с криком выскочила из-за дерева. Я рассердился, хо­тел стукнуть ее, но в то же мгновение услы­шал мужской, знакомый и неповторимый голос:

— Марина-а-а!

И в ту же секунду мы уже мчались в сторо­ну дома. Я бежал со всех ног, потом в груди у меня что-то прорвалось, я споткнулся, чуть не упал, и из глаз моих хлынули слезы.

Все ближе и ближе я видел его глаза, его черные волосы, его очень худое лицо, его офицерскую форму, его руки, которые обхватили нас. Он прижал нас к себе, и мы плакали теперь все втроем, прижавшись как можно ближе друг к другу, и я только чувст­вовал, как немеют мои пальцы — с такой си­лой я вцепился в его гимнастерку.

— Ты насовсем?.. Да?.. Насовсем?.. — за­хлебываясь, бормотала сестра, а я только крепко-крепко держался за отцовское плечо и не мог говорить.

Неожиданно отец оглянулся и выпря­мился. В нескольких шагах от нас стояла мать. Она смотрела на отца, и на лице ее было написано такое страдание и счастье, что я не­вольно зажмурился.

Я навсегда запомнил слова Леонардо, которые читал мне отец. Отец, видевший страшные битвы на открытых полях, покры­тых взрытым и закопченным снегом, горы трупов, танковые атаки и артиллерийские обстрелы.

Не забыть нам и сгоревших городов, и испепеленных деревень. И солдат, расстав­шихся с жизнью на мертвых полях войны для того, чтобы вражеские руки не косну­лись нас.

Мы помним и победы, добытые кровавым потом на опрокинутых полях, и вздыбив­шуюся землю, стоившую сотен человеческих жизней на каждый квадратный метр.

И вспоминая о потерях, о тяжести преодо­ления смерти ради победы, думая об исстрадавшейся земле, о цене нашей свобо­ды, мы не можем необернуться, чтобы взглянуть назад, ради радостного чувства узнавания истоков величия нашего свободо­любия.

 

К концу ночи выносливый, втоптанный в грязь ковыль распрямился. Островки его в бескрайнем Куликовом поле вздрагивали не от ветра, а от слабости выздоровления.

Туман над Доном оцепенел в его пойме и не мог ни двинуться, ни колыхнуться.

Стон — этот уставший за ночь крик — напоминая эхо, доносился с разных сторон и, казалось, исходил не от людей.

— Пошла,— ткнул в морду низкой татар­ской лошади русоголовый, очень молодой парень в рассеченной поперек спины руба­хе.— Лезет к чужим, не боится. Одурела, небось, от вчерашнего.

— Будя болтать, ищи! — оборвал его, не оборачиваясь, старый и нагнулся, чтобы от­бросить тело мертвого ордынца, наваливше­гося на грудь богато одетого дружинника.

— Димитрий Иоаннович! — неслось над сумеречным полем.— Князь!

— Гляди! — показал старшой.

Из-под груды тел виднелся шитый сереб­ром белый пояс. Они молча растащили уби­тых и, приподняв князя, положили его на импровизированные носилки из копий, по­крытых плащами. Подбежало еще трое. Кня­зя понесли на холм.

Парень, отстав от остальных, подошел к берегу, неспеша снял шлем и, став на колени, зачерпнул воды из Дона. Но тут же с отвра­щением выплеснул ее обратно. Вода была темна от вчерашней битвы.

На холме под черным с серебряным шитьем Спасом — княжеской хоругвью — стоял Димитрий, поддерживаемый дружин­никами...

...По полю верхом не спеша ехал татарин. Его лошадь к тишине предрассветной мглы вдруг вскинулась от внезапного звука рога, шарахнулась в сторону и понеслась вдоль реки, навстречу встающему солнцу...

Татарин, давно уже мертвый, убитый еще в самом начале боя, начал заваливаться на сторону, и стало видно, что из спины у него торчит стрела. Он рухнул на землю, а лошадь, освободившись от своего бессмысленного груза, неслась и неслась все дальше, в степь.

Уже не один, а десяток рогов трубили над Куликовым полем, призывая всех, кто чувст­вовал себя в живых, встать и идти под знамя князя Димитрия. Пора было возвращаться домой.

 

Изменилась война — теперь достаточно маленького осколка, прилипающего к телу жидкого пламени напалма, радиоактивной пыли, чтобы убить человека. В те времена война была прямодушнее и скорее напоми­нала работу мясника. Но разве цена челове­ческой жизни стала с тех пор ниже? Разве не за нашу свободу и будущее бились в отваге и смертной тоске эти мужчины и парни, что делают сейчас свои первые шаги на рассвете.