А Где Вы жили во время эвакуации. Что это было за место. Вы раньше там бывали когда-нибудь.

А где Вы жили во время эвакуации? Что это было за место? Вы раньше там бывали когда-нибудь?

Кого Вы больше любите — сына или дочь? Кто Вам ближе? А раньше, когда они были детьми?

Как Вы относитесь к открытию ядерной энергии?

Вы любите устраивать у себя дома празд­ники и приглашать гостей?

Вы умеете играть на каком-нибудь музы­кальном инструменте? И никогда не учились? А петь? А в молодости?

Вы любите животных? Каких именно? Собак, кошек или лошадей?

А что Вы думаете о «летающих тарелках»?

Верите ли Вы в приметы?

Вы долгое время работали в одном и том же учреждении. Почему? Наверное, можно было бы найти более интересную работу?

Как Вы относитесь к такому понятию, как «самопожертвование»?

Почему Вы после разрыва с мужем не пытались выйти замуж? Или не хотели?

Тихая и неглубокая Ворона, заросшая непроходимым ольшанником, перевитым хмелем, поплескивая на поворотах, пере­секала широкий луг. Мы с сестрой бродили по теплой воде и в нависших над водой кустах разыскивали дикую смородину. Губы наши были синими, ладони розовыми, а зубы голубыми.

Неподалеку от мостка из двух поваленных ольшин мать полоскала белье и складывала его в белый эмалированный таз.

— Маня-а-а! — раздался удвоенный эхом голос с бугра, поросшего лесом.

— Дуня?! — крикнула в ответ мать.

— Маня-я! — неслось сверху.— Свово-то пойдешь встреть? Он ведь на двенадцати­часовом приехать долж-о-он!

— Дуняша! Спустись, а?! Белье возьмешь! А я побегу-у-у! Ладно?! И ребят!

— Ла-а-а-дно!..

Мать торопливо вышла из воды и, на ходу опуская рукава платья, побежала в гору по тропинке, терявшейся в лесу.

— Эй! Не уходите никуда! Сейчас тетя Ду­ня придет!— крикнула она нам и скрылась среди деревьев.

 

Дорога от станции шла через Игнатьево, поворачивала в сторону, следуя изгибу Во­роны, в километре от хутора, где мы жили каждое лето, и через глухой дубовый лес уходила дальше, на Томшино. Между хуто­ром и дорогой лежало клеверное поле. От на­шей изгороди дороги не было видно, но она угадывалась по людям, которые шли со стан­ции в сторону Томшина. Сейчас дорога была пуста.

Мать сидела на гибкой жердине забора, протянувшегося по краю поля. Отсюда даже по походке нельзя было определить, кто именно появился на дороге. Обычно мы узна­вали приезжающих к нам только тогда, когда они появлялись из-за густого, широкого куста, возвышающегося посреди поля.

Мать сидела и ждала. Человек, медленно идущий по дороге, скрылся за кустом. Если сейчас он появится слева от куста — то это ОН. Если справа, то не ОН и это значит, что ОН не приедет никогда.

Прохожий вышел из-за куста справа.

Прохожий (подходя). Простите, девушка. Я на Томшино правильно иду?

Мать. Вам не надо было от куста свора­чивать.

Прохожий (оглядываясь). А... А это что?

Мать. Что?

Прохожий. Ну... Что вы здесь сидите?

Мать. Я здесь живу.

Прохожий Где? На заборе живете?

Мать. Я не понимаю. Что вас интересует? Дорога на Томшино или где я живу?

Прохожий (заметив за деревьями хутор). А-а... здесь дом. (Громыхнув кожаным сак­вояжем.) Представляете, взял с собой все инструменты, а ключ позабыл. У вас слу­чайно не найдется гвоздика или отвертки?

Мать. Нет. Нет. Нет у меня гвоздика.

Прохожий А что вы так нервничаете? Дайте руку. Да дайте, я же врач. (Берет ее руку в свою.)

Мать. Ну?

Прохожий Вы мне мешаете. Я так не могу сосчитать.

Мать. Ну что, мне мужа позвать, что ли?

Прохожий Да нет у вас никакого мужа. Кольца-то нет! Где кольцо обручальное? Хотя сейчас редко кто носит. Старики разве...

Неловкая пауза.

Прохожий. А папиросу у вас можно попро­сить? (Закурив, присаживается на забор ря­дом с матерью.) А почему вы такая грустная? А?

Забор с треском обрушивается. Оба падают на землю. Мать вскакивает. Прохожий, лежа в траве, хохочет.

Мать. О господи! Я не понимаю, чему вы так радуетесь.

Прохожий. Вы знаете, приятно упасть с интересной женщиной. (Пауза, во время которой прохожий рассматривает траву и кусты, растущие вокруг.) А знаете, вот я упал, и такие тут какие-то вещи... корни, кусты... А вы никогда не думали... вам никогда не казалось, что растения чувствуют, созна­ют, может, даже постигают? Деревья, ореш­ник вот этот.

Мать (недоуменно). Это ольха...

Прохожий (раздражаясь). Да это неважно! Никуда не бегают. Это мы все бегаем, суетимся, все пошлости говорим. Это все от­того, что мы природе, что в нас, не верим. Все какая-то недоверчивость, торопливость, что ли... Отсутствие времени, чтобы подумать.

Мать. Послушайте, вы что-то...

Прохожий (не давая ей договорить). А! Ну-ну-ну. Я это уже слышал. Мне это не грозит. Я же врач.

Мать. А как же «Палата № 6»?

Прохожий. Так это же он все выдумал! Сочинил! (Поднимает с земли свой саквояж и уходит по тропинке, ведущей в поле. Останавливается.) А знаете что, приходите к нам в Томшино! У нас там даже весело бывает!

Мать (кричит ему вслед). У вас кровь!

Прохожий. Где?

Мать. За ухом. Да нет, с другой стороны!

Прохожий махнул рукой и зашагал по тропинке к повороту на Томшино.

Мать долго смотрела емувслед, потом повернулась и медленно пошла назад к ху­тору.

 

Лампу еще не зажигали. Мы с сестрой сидели за столом в полутемной горнице и ели гречневую кашу с молоком. Мать, стоя у окна, вынула из чемодана какую-то тет­радь и, присев на подоконник, стала ее перелистывать.

Последних листьев жар сплошным

самосожжением

Восходит на небо, и на пути твоем

Весь этот лес живет таким же

раздражением,

Каким последний год и мы с тобой

живем.

В заплаканных глазах отражена дорога,

Как в пойме на пути, кусты отражены.

Не привередничай, не угрожай,

не трогай,

Не задевай лесной наволгшей тишины.

Ты можешь услыхать дыханье старой

жизни:

Осклизлые грибы в сырой траве растут,

До самых сердцевин их проточили

слизни,

А кожу все-таки щекочет влажный зуд.

Все наше прошлое похоже на угрозу,—

Смотри, сейчас вернусь, гляди, убью

сейчас,

А небо ежится и держит клен, как

розу, —

Пусть жжет еще сильней! — Почти

у самых глаз*.

Вдруг кто-то громко закричал. Я узнал голос нашего хозяина дяди Паши:

— Дуня! Ах ты, господи... Дуня!!! Мать выглянула в окно и бросилась в сени.

Через несколько секунд она вернулась и ска­зала:

— Пожар. Только не орите!

Замирая от восторга, мы помчались во двор. У крыльца в полутьме стояло все семейство Горчаковых: дядя Паша, Дуня, их шестилетняя дочь Кланька и смотрели в сторону выгона.

— Ах ты, сукин кот! — сквозь зубы бор­мотал дядя Паша.— Ну, попадись ты мне...

— - Может, это и не наш Витька... Может, он тама.... может, он сгорел? — вытирая слезы концами платка, тихо сказала Дуня.

Огромный сеновал, стоящий посреди выгона, пылал как свеча. Горело горчаковское сено. Ветра не было, и оранжевое пламя цельно и спокойно подымалось кверху, освещая березовые стволы на опушке дальнего леса.

Вам было 8 лет, когда произошла Революция? Что Вы помните об этом времени?

Кого Вы считаете сильнее — мужчину или женщину? Почему?

Поступались ли Вы когда-нибудь своей совестью? Если да, то при каких обстоятель­ствах?

Извините за легкомысленный вопрос. Что Вы любите из еды?

Как Вы начали курить? Не жалеете ли Вы об этом?

Дружили ли Вы с людьми не Вашего круга? Как, при каких обстоятельствах? Расска­жите о ком-нибудь из них, кого Вы больше всего полюбили и за что?

Как бы Вы могли сформулировать такое понятие, как история?

Почему мы выиграли Отечественную войну, как Вы думаете?

Ваш внук еще ребенок. С какими книгами, живописными произведениями, музыкаль­ными сочинениями Вы познакомили его в первую очередь?

Если бы Вы имели возможность обра­титься с советом или просьбой ко всем людям на Земле, что бы Вы сказали им?

Случалось ли Вам бывать несправедливой? Если да, то когда и при каких обстоятель­ствах?

За всю свою жизнь Вы бывали ведь не только в Москве? Где Вы чувствовали себя лучше? Почему?

Не было ли случая, когда Вы, поступив в высшей степени принципиально, страдали бы от результатов своего поступка?

Всегда ли приходится расплачиваться за свои принципы?

Хотелось бы Вам исправить свою ошибку? Или для Вас принцип важнее расплаты за него?

Основываясь на своем опыте, что бы Вы посоветовали тем, кто только начинает свою жизнь?

Совершали ли Вы ошибки в своей жизни? Какие это были ошибки?

Всегда ли Вы говорите правду?

Чему бы Вы смогли сейчас больше всего обрадоваться?

Что такое счастье?

Были бы Вы удовлетворены, если те, кого Вы любите, были счастливы, но вопреки Ва­шему пониманию счастья? Если нет, то почему?

Я знаю, Вы любите музыку. Скажите, пожалуйста, она Вам когда-нибудь вот так, реально, что ли, помогла? Следите ли Вы за мелодией, за движением музыкальной ткани, или Вы скорее относитесь к тем людям, которые просто забываются в концертном зале?

Вы мнительны?

 

Я поднял голову и увидел, как верхушки деревьев раскачиваются от слабого ветра.

Родные березы, ели — не лес и не роща — просто отдельные деревья вокруг дачи, на ко­торой мы жили осенью сорок четвертого года.

Я смотрел вверх и думал: «Почему же здесь, внизу, так тихо?» Мне хотелось за­лезть на березу и покачаться там, на ветру. Я представил себе, как оттуда, наверное, хорошо видно железную дорогу, станцию и дальний лес за водокачкой.

С самого утра мне было не по себе. Целый день я ходил какой-то отупелый, и мать спросила:

— Ты чего сегодня такой?

— Какой «такой»?

Я пожал плечами, потому что я, действительно, не знал, почему я сегодня «такой».

И вот теперь мать буквально выгнала нас с дачи собирать сморчки. Сестра отчего-то веселилась, бегала неподалеку и то и дело кричала: «Смотри, я еще нашла!..» В другое время меня бы это задело, а сейчас я только кивал головой, когда она издали показывала мне очередной найденный ею гриб.

Я бесцельно бродил среди деревьев, по­том наткнулся на лужу, наполненную талой водой. На дне, среди коричневых листьев, почему-то лежала монета. Я наклонился, чтобы достать ее, но сестра именно в это время решила испугать меня и с криком выскочила из-за дерева. Я рассердился, хо­тел стукнуть ее, но в то же мгновение услы­шал мужской, знакомый и неповторимый голос:

— Марина-а-а!

И в ту же секунду мы уже мчались в сторо­ну дома. Я бежал со всех ног, потом в груди у меня что-то прорвалось, я споткнулся, чуть не упал, и из глаз моих хлынули слезы.

Все ближе и ближе я видел его глаза, его черные волосы, его очень худое лицо, его офицерскую форму, его руки, которые обхватили нас. Он прижал нас к себе, и мы плакали теперь все втроем, прижавшись как можно ближе друг к другу, и я только чувст­вовал, как немеют мои пальцы — с такой си­лой я вцепился в его гимнастерку.

— Ты насовсем?.. Да?.. Насовсем?.. — за­хлебываясь, бормотала сестра, а я только крепко-крепко держался за отцовское плечо и не мог говорить.

Неожиданно отец оглянулся и выпря­мился. В нескольких шагах от нас стояла мать. Она смотрела на отца, и на лице ее было написано такое страдание и счастье, что я не­вольно зажмурился.

Я навсегда запомнил слова Леонардо, которые читал мне отец. Отец, видевший страшные битвы на открытых полях, покры­тых взрытым и закопченным снегом, горы трупов, танковые атаки и артиллерийские обстрелы.

Не забыть нам и сгоревших городов, и испепеленных деревень. И солдат, расстав­шихся с жизнью на мертвых полях войны для того, чтобы вражеские руки не косну­лись нас.

Мы помним и победы, добытые кровавым потом на опрокинутых полях, и вздыбив­шуюся землю, стоившую сотен человеческих жизней на каждый квадратный метр.

И вспоминая о потерях, о тяжести преодо­ления смерти ради победы, думая об исстрадавшейся земле, о цене нашей свобо­ды, мы не можем необернуться, чтобы взглянуть назад, ради радостного чувства узнавания истоков величия нашего свободо­любия.

 

К концу ночи выносливый, втоптанный в грязь ковыль распрямился. Островки его в бескрайнем Куликовом поле вздрагивали не от ветра, а от слабости выздоровления.

Туман над Доном оцепенел в его пойме и не мог ни двинуться, ни колыхнуться.

Стон — этот уставший за ночь крик — напоминая эхо, доносился с разных сторон и, казалось, исходил не от людей.

— Пошла,— ткнул в морду низкой татар­ской лошади русоголовый, очень молодой парень в рассеченной поперек спины руба­хе.— Лезет к чужим, не боится. Одурела, небось, от вчерашнего.

— Будя болтать, ищи! — оборвал его, не оборачиваясь, старый и нагнулся, чтобы от­бросить тело мертвого ордынца, наваливше­гося на грудь богато одетого дружинника.

— Димитрий Иоаннович! — неслось над сумеречным полем.— Князь!

— Гляди! — показал старшой.

Из-под груды тел виднелся шитый сереб­ром белый пояс. Они молча растащили уби­тых и, приподняв князя, положили его на импровизированные носилки из копий, по­крытых плащами. Подбежало еще трое. Кня­зя понесли на холм.

Парень, отстав от остальных, подошел к берегу, неспеша снял шлем и, став на колени, зачерпнул воды из Дона. Но тут же с отвра­щением выплеснул ее обратно. Вода была темна от вчерашней битвы.

На холме под черным с серебряным шитьем Спасом — княжеской хоругвью — стоял Димитрий, поддерживаемый дружин­никами...

...По полю верхом не спеша ехал татарин. Его лошадь к тишине предрассветной мглы вдруг вскинулась от внезапного звука рога, шарахнулась в сторону и понеслась вдоль реки, навстречу встающему солнцу...

Татарин, давно уже мертвый, убитый еще в самом начале боя, начал заваливаться на сторону, и стало видно, что из спины у него торчит стрела. Он рухнул на землю, а лошадь, освободившись от своего бессмысленного груза, неслась и неслась все дальше, в степь.

Уже не один, а десяток рогов трубили над Куликовым полем, призывая всех, кто чувст­вовал себя в живых, встать и идти под знамя князя Димитрия. Пора было возвращаться домой.

 

Изменилась война — теперь достаточно маленького осколка, прилипающего к телу жидкого пламени напалма, радиоактивной пыли, чтобы убить человека. В те времена война была прямодушнее и скорее напоми­нала работу мясника. Но разве цена челове­ческой жизни стала с тех пор ниже? Разве не за нашу свободу и будущее бились в отваге и смертной тоске эти мужчины и парни, что делают сейчас свои первые шаги на рассвете.

Любите ли Вы Баха?

 

Мне часто снится этот сон. Он повторяется почти буквально, разве что с самыми несу­щественными вариациями. Просто лишь дом, где я родился, я вижу по-разному: и в солнце, и в пасмурную погоду, и зимой, и летом...

Я привык к этому. И теперь, когда мне снятся бревенчатые стены, потемневшие от времени, и белые наличники, и полуоткры­тая дверь с крыльца в темноту сеней, я уже во сне знаю, что мне это только снится, и непосильная радость возвращения на родину омрачается ожиданием пробуж­дения. Но когда я подхожу к крыльцу по шуршащей под ногами листве, чувство реаль­ной тоски по возвращению побеждает, и про­буждение всегда печально и неожиданно...

 

А где Вы жили во время эвакуации? Что это было за место? Вы раньше там бывали когда-нибудь?