Испытывая технические трудности

 

 

7 МАЯ 2004 ГОДА, ПЯТНИЦА
(ГЕНРИ 40, КЛЭР 32)

 

ГЕНРИ: Мы на открытии выставки Клэр в Чикагском культурном центре. Она работала без отдыха целый год: строила огромные, утонченные конструкции из проводов, обертывала их прозрачными лентами бумаги, покрывала природным лаком, добиваясь зеркального блеска. Теперь скульптуры висят под высоким потолком или припадают к земле. Некоторые из них механические, моторизированные: одни хлопают крылышками, два петушиных скелета медленно клюют друг друга в углу. Восьмифутовый голубь висит над входом.

Клэр измотана и сияет. На ней простое черное шелковое платье, волосы высоко заколоты. Люди принесли ей цветы; у нее в руках букет белых роз, рядом с книгой для гостей лежит гора завернутых в целлофан букетов. Очень много людей. Ходят вокруг, обсуждают каждую скульптуру, оборачиваются, чтобы посмотреть на летающих птиц. Все поздравляют Клэр. В сегодняшнем выпуске «Трибьюн» был восторженный отзыв. Здесь все наши друзья, и семья Клэр приехала из Мичигана. Теперь они толпятся вокруг Клэр: Филип, Алисия, Марк, Шерон, их дети, Нелли, Этта. Кларисса фотографирует их, и они все ей улыбаются. Когда она через несколько недель раздаст нам фотографии, я буду поражен, какие у Клэр синяки под глазами и какой худенькой она кажется.

Я держу Альбу за руку. Мы стоим у задней стены, подальше от толпы. Альба ничего не видит, потому что все очень высокие, и я сажаю ее на плечи. Она подпрыгивает.

Семья Клэр расходится, и Ли Джейкобс, арт-дилер, представляет ее очень хорошо одетой паре.

– Я хочу к маме, – говорит Альба.

– Мама занята, Альба. – Меня мутит. Наклоняюсь и ставлю Альбу на пол.

– Нет. Я хочу к маме.

Она обнимает меня за шею. Сажусь на пол и зажимаю голову между колен. Мне нужно найти место, где меня никто не увидит. Альба тянет меня за ухо.

– Не надо, Альба. – Осматриваюсь. Отец идет к нам через толпу.

– Иди,– говорю я Альбе и немного подталкиваю. – Иди к дедушке.

– Я не хочу к дедушке, я хочу к маме, – начинает хныкать Альба.

Я ползу к отцу. Натыкаюсь на чьи-то ноги. Слышу, как Альба кричит: «Мама!», и исчезаю.

 

КЛЭР: Вокруг полно людей. Все подходят ко мне, улыбаются. Я улыбаюсь в ответ. Выставка проходит великолепно, я сделала это, все получилось! Я так счастлива, но очень устала. Лицо болит от улыбки. Здесь все, кого я знаю. Я разговариваю с Селией, когда слышу в дальнем конце выставки шум, Альба кричит: «Мама!» Где Генри? Пытаюсь пробиться к Альбе через толпу. Затем вижу ее: она на руках у Ричарда. Люди расступаются, пропуская меня. Ричард передает мне Альбу. Она обнимает меня за шею, обхватывает ножками, зарывается лицом в плечо.

– Где папа? – тихо спрашиваю я.

– Исчез,– отвечает Альба.

 

ПРИРОДА СМЕРТНЫХ

 

 

11 ИЮЛЯ 2004 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ
(КЛЭР 33, ГЕНРИ 41)

 

КЛЭР: Генри спит, весь ободранный, в запекшейся крови, на полу кухни. Я не хочу будить его или переносить. Какое-то время сижу рядом на холодном линолеуме. Наконец встаю и готовлю кофе. Когда кофе начинает литься в чашку и гуща начинает булькать, Генри издает стон и прикладывает руки к глазам. Очевидно, его избили. Один глаз заплыл. Кажется, кровь идет из носа. Ран не вижу, только ярко-красные синяки размером с кулак по всему телу; он очень худой; я вижу позвоночник и ребра. Кости таза выступают, щеки ввалились. Волосы отросли почти до плеч, местами видны седые пряди. Руки и ноги в порезах, все тело искусано насекомыми. Он очень загорелый, грязный, под ногтями грязь, все тело в черных разводах. Пахнет от него травой, кровью и солью. Рассмотрев его и посидев рядом немного, решаю разбудить.

– Генри, – очень тихо говорю я. – Просыпайся, давай, ты дома…

Глажу его по лицу, очень нежно, и он открывает глаза. Он еще не совсем проснулся.

– Клэр,– бормочет он.– Клэр.

Слезы начинают течь из здорового глаза, он трясется от рыданий, и я притягиваю его себе на колени. Я плачу. Генри свернулся на моих коленях, на полу, мы трясемся вместе, раскачиваясь, раскачиваясь, выплакивая вместе наше облегчение и нашу тоску.

 

23 ДЕКАБРЯ 2004 ГОДА, ЧЕТВЕРГ
(КЛЭР 33, ГЕНРИ 41)

 

КЛЭР: Завтра канун Рождества. Генри в «Уотер-Тау-эр-Плейс», показывает Альбе Санту у «Маршалла Филда», пока я докупаю необходимое. Сейчас я сижу в кафе книжного магазина «Бордерс», пью капучино за столиком у окна и даю отдохнуть ногам; рядом со мной, прислоненная к ножке стула, стоит гора сумок с покупками. За окном наступают сумерки, крошечные белые огоньки очерчивают каждое дерево. Люди торопятся сделать последние покупки, бегут по Мичиган-авеню, и я слышу позади меня приглушенный звон колокольчика Санты из Армии спасения. Оборачиваюсь к магазину, ищу глазами Генри и Альбу, когда кто-то окликает меня. Ко мне идет Кендрик со своей женой Нэнси, Колином и Надей.

Я сразу понимаю, что они только что из «Шварца»: у них ошарашенный вид родителей, вырвавшихся из ада – магазина игрушек. Надя подбегает ко мне с воплями: «Тетя Клэр, тетя Клэр! Где Альба?», Колин застенчиво улыбается и протягивает руку, чтобы показать мне свой желтый автомобиль на веревочке. Я поздравляю его и говорю Наде, что Альба в гостях у Санты, и Надя отвечает, что видела Санту на прошлой неделе.

– И что ты попросила у Санты? – интересуюсь я.

– Бойфренда, – отвечает Надя.

Ей три года. Я улыбаюсь Кендрику и Нэнси. Кендрик что-то говорит Нэнси вполголоса, и она заявляет:

– Ребята, пойдемте, нам нужно найти книгу для тети Сильвии.

Они втроем уносятся к магазинам. Кендрик показывает на пустой стул напротив меня:

– Можно?

– Конечно.

Он садится и глубоко вздыхает:

– Ненавижу Рождество.

– И Генри тоже.

– Правда? Я не знал.– Кендрик прислоняется к окну и закрывает глаза. Только я думаю, что он и правда заснул, как он открывает глаза и спрашивает: – Генри принимает лекарства?

– Ну, думаю, да. То есть он старается, учитывая то, что в последнее время много перемещается.

– Насколько часто?

Кендрик стучит пальцами по столу.

– Каждую пару дней.

– Почему он мне не рассказал об этом? – гневно спрашивает Кендрик.

– Думаю, боится, что вы расстроитесь и откажетесь от него.

– Он единственный подопытный, который может говорить, и он ничего мне не рассказывает!

– Вступайте в клуб,– смеюсь я.

– Я пытаюсь заниматься наукой. Мне нужно, чтобы он говорил мне, когда что-то не получается. В противном случае – мы просто ходим по кругу.

Я киваю. Снаружи идет снег.

– Клэр?

– М-м?

– Почему вы не хотите, чтобы я проверил ДНК Альбы?

Я сто раз говорила об этом с Генри.

– Потому что сначала вы просто захотите расположить маркеры в ее генах, и это нормально. Но потом вы начнете уговаривать меня с Генри разрешить пробовать на ней препараты – и это ненормально. Вот поэтому.

– Но она еще очень маленькая; у нее больше возможностей положительной реакции на препараты.

– Я сказала: нет. Когда Альбе будет восемнадцать, она сможет решить сама. А пока что все, что вы делали с Генри, это кошмар.

Я не могу смотреть на Кендрика. Я говорю это своим рукам, плотно сжатым на столе.

– Но мы могли бы разработать для нее генную терапию…

– Люди умирали от генной терапии.

Кендрик молчит. Шум в магазине просто ужасный. Потом в общем шуме я слышу, как Альба кричит: «Мама!» Поднимаю, глаза и вижу, что она сидит на плечах у Генри, вцепившись в его голову руками. На обоих енотовые шапки. Генри замечает Кендрика, на минуту его взгляд становится озабоченным, и мне интересно, какие секреты хранят от меня эти двое. Потом Генри улыбается и быстро идет к нам, Альба счастливо возвышается над толпой. Кендрик встает поприветствовать Генри, и я отбрасываю дурные мысли.

 

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

 

 

24 МАЯ 1989 ГОДА, СРЕДА
(ГЕНРИ 41, КЛЭР 18)

 

ГЕНРИ: Я внезапно появился в долине, сильно ударившись, и очутился у ног Клэр, грязный, в крови. Она сидит на камне, чопорная, в безукоризненно белом шелковом платье, белых чулках и туфлях и коротких белых перчатках.

– Привет, Генри, – говорит она, как будто я заглянул к ней на чашку чая.

– Что случилось? – спрашиваю я. – Ты выглядишь так, как будто собралась на первое причастие.

Клэр выпрямляет спину и говорит:

– Сегодня двадцать четвертое мая тысяча девятьсот восемьдесят девятого года.

Я быстро соображаю.

– С днем рождения. У тебя случайно не припасен наряд от «Би Джи»?

Не снизойдя до ответа, Клэр соскальзывает с камня и, протянув за него руку, вытаскивает сумку с одеждой. Сияя, открывает молнию и достает смокинг, брюки, невероятно официальную рубашку, к которой нужны запонки. Появляется чемодан, в нем белье, пояс, галстук-бабочка, запонки и гардения. Я серьезно встревожен и не знаю, что это значит. Пытаюсь вспомнить, что за дата.

– Клэр, мы ведь сегодня не женимся, ничего ужасного в этом роде, так? Я знаю, что у нас годовщина осенью. В октябре. В конце октября.

Клэр отворачивается, пока я одеваюсь.

– То есть ты не помнишь, когда у нас годовщина? Очень по-мужски.

– Дорогая, – вздыхаю я. – Ты знаешь, что я помню, просто прямо сейчас вспомнить не могу. Но в любом случае, с днем рождения.

– Мне восемнадцать.

– Боже мой, уже. Кажется, только вчера тебе было шесть.

Клэр заинтригована, как всегда при упоминании того, что я был недавно у другой Клэр, старше или моложе.

– Ты недавно видел меня, когда мне было шесть?

– Ну, прямо сейчас я лежал с тобой в постели и читал «Эмму»^[96]. Тебе было тридцать три. Мне сейчас сорок один, и я чувствую это каждую минуту. – Я приглаживаю рукой волосы и провожу по щетинистой щеке. – Извини, Клэр, думаю, для твоего дня рождения я не слишком хорош. – Прикрепляю гардению к петлице смокинга и начинаю застегивать запонки. – Две недели назад я видел тебя, когда тебе было шесть. Ты нарисовала мне утку.

Клэр краснеет. Цвет распространяется, как капля крови в чашке с молоком.

– Ты голоден? Я приготовила нам настоящий праздник!

– Конечно, голоден. Я изнемогаю, готов съесть слона и подумываю о людоедстве.

– Ну, прямо сейчас это не понадобится.

Что-то в ее тоне заставляет меня встрепенуться. Происходит что-то, чего я не знаю, а Клэр думает, что должен знать. Она буквально напевает от радости. Я размышляю над относительными преимуществами того, чтобы просто признать свое невежество или, может быть, продолжать притворяться осведомленным. Решаю пока не сознаваться. Клэр расстилает одеяло, которое потом превратится в нашу постель. Распаковывает сандвичи, маленькие картонные стаканчики, столовое серебро, крекеры, крошечную баночку черной икры, печенье «Герл-скаут», клубнику, бутылку «Каберне» с этикеткой, сыр бри, немного подтаявший, и бумажные тарелки.

– Клэр! Вино! Икра! – Я впечатлен, но почему-то не рад. Она вручает мне «Каберне» и штопор. – Хм, не думаю, что я об этом говорил, но вообще-то пить мне нельзя. – У Клэр вытягивается лицо. – Но есть мне точно можно… Я притворюсь даже, что пью. В смысле, если это поможет. – Не могу отделаться от впечатления, что мы что-то затеваем.– Не знал, что ты пьешь. В смысле, спиртное. Ну, я почти никогда не видел, чтобы ты это делала.

– Ну, если честно, мне не нравится, но ради такого знаменательного события я решила, что вино не помешает. Может, шампанское было бы лучше, но в кладовке было это, и я принесла.

Открываю бутылку и разливаю по стаканчикам. Мы молча чокаемся. Делаю вид, что пью. Клэр делает большой глоток, с деловым видом выпивает его и говорит:

– Что ж, не так уж плохо.

– Такое вино стоит долларов двадцать.

– О. Ну, тогда это великолепно.

– Клэр. – (Она разворачивает сандвичи из ржаного хлеба, в которых полно огурцов.) – Жутко не хочется выглядеть тупым… в смысле, у тебя день рождения…

– Восемнадцатилетие, – кивает Клэр.

– Ну да, начнем с того, что мне жутко неловко, что я без подарка…

Клэр с удивлением смотрит на меня, и я понимаю, что подобрался к цели, что в этом все дело.

– Но ты знаешь, что мне неизвестно, когда и где я появлюсь, и с собой я ничего взять не могу…

– Я все прекрасно понимаю. Но ты разве не помнишь, в прошлый раз мы все продумали, потому что в списке сегодня последний день, и к тому же мой день рождения. Разве не помнишь?

Клэр очень пристально смотрит на меня, как будто ее сосредоточенность поможет мне прочитать ее мысли.

– Нет. Я там еще не был. Наш разговор для меня пока в будущем. Интересно, почему я тебе тогда не сказал? В моем списке еще полно дат. Но сегодня правда последний раз? Знаешь, в настоящем мы встретимся через пару лет. И тогда уже не расстанемся.

– Но это так долго. Для меня.

Наступает неловкая пауза. Странно думать, что сейчас я в Чикаго, двадцатипятилетний, занимаюсь своими делами и ничего не знаю о существовании Клэр и о своем присутствии здесь, на прелестном лугу в Мичигане, прекрасным весенним днем, и сегодня ей исполняется восемнадцать. Пластмассовыми ножами мы намазываем икру на крекеры «Ритц». Какое-то время слышится только хруст огурцов, когда мы жадно поглощаем сандвичи. Кажется, разговор увял. И потом мне в голову впервые приходит мысль: а что, если Клэр не совсем правдива со мной сейчас, точно зная, что я никогда не могу с уверенностью сказать: «Я никогда», потому что я никогда не могу точно рассказать о своем прошлом, ведь оно зачастую так некстати оказывается моим будущим. Мы переходим к клубнике.

– Клэр. – (Она улыбается невинной улыбкой.) – Что мы решили сделать – тогда, когда ты видела меня в прошлый раз? Что мы планировали на твой день рождения?

Она снова краснеет.

– Ну, вот это, – говорит она, указывая на пикник.

– А еще? То есть это, конечно, здорово, но…

– Ну да.

Я весь обращаюсь в слух и думаю, я знаю, что услышу.

– Да?

Клэр довольно сильно краснеет, но умудряется с достоинством заявить:

– Мы решили заняться любовью.

– А-а.

На самом деле меня всегда интересовал сексуальный опыт Клэр до 26 октября 1991 года, когда мы впервые встретились в моем настоящем. Несмотря на потрясающие провокации Клэр, я отказывался заниматься с ней любовью и проводил много часов, развлекаясь разговорами об этом и одновременно пытаясь игнорировать мучительную эрекцию. Но сегодня Клэр по закону, хотя, может, и не по ощущениям, взрослая, и конечно, я не могу продолжать мучить ее… Я уже и так своим присутствием устроил ей невероятное детство. Сколько еще девочек с завидным постоянством видели своего будущего мужа абсолютно голым? Клэр наблюдает за мной, а я думаю. Я думаю о первом разе, когда занимался любовью с Клэр, и мне интересно, был ли это первый раз, когда она занималась любовью со мной. Решаю спросить ее об этом там, в настоящем. Тем временем Клэр убирает следы пиршества обратно в корзинку.

– Ну?

«Да какого черта?»

– Да.

Клэр обрадована и напугана.

– Генри. Ты занимался любовью со мной много раз…

– Много, много раз.

Она никак не может решиться.

– И это всегда было прекрасно, – говорю я ей. – Это самая прекрасная вещь в моей жизни.

Сказав это, я внезапно начинаю нервничать. Я чувствую ответственность, как будто я Гумберт Гумберт, и за мной наблюдают много людей, и все они – Клэр. Никогда не чувствовал себя менее сексуальным. Ладно. Глубокий вздох.

– Я тебя люблю.

Мы оба встаем, немного покачиваясь на неровной поверхности одеяла. Развожу в стороны руки, и Клэр придвигается ко мне. Мы стоим неподвижно, обнявшись, как невеста с женихом на верхушке свадебного торта. В конце концов, это Клэр, пришедшая ко мне, сорокаоднолетнему, почти такая, какой я впервые встретил ее. Страха нет. Она отводит голову назад. Наклоняюсь и целую ее.

– Клэр.

– М-м?

– Ты абсолютно уверена, что мы тут одни?

– Все, кроме Этты и Нелли, в Каламазу.

– Потому что я чувствую себя как в программе «Скрытая камера».

– Паранойя. Это ужасно.

– Не обращай внимания.

– Мы можем пойти в мою комнату.

– Слишком опасно. Господи, прямо как в школе.

– Что?

– Ничего.

Клэр делает шаг назад и расстегивает молнию на платье. Стаскивает его через голову и поразительно равнодушно бросает на одеяло. Снимает туфли, стаскивает чулки. Расстегивает лифчик, сбрасывает его и снимает трусики. И стоит передо мной абсолютно голая. Это похоже на чудо: все маленькие отметины, которые я так полюбил, исчезли; живот плоский, ни следа от беременностей, которые принесут нам столько страданий и столько радости. Эта Клэр стройнее и гораздо более оживленная, чем Клэр, которую я люблю в настоящем. Я снова понимаю, сколько грусти мы пережили. Но сегодня всего этого волшебным образом нет; сегодня мы так близки к возможному счастью. Становлюсь на колени, и Клэр становится напротив меня. Прижимаюсь лицом к ее животу и поднимаю глаза; Клэр возвышается надо мной, запустив руки в мои волосы, над ней безоблачное голубое небо.

Стаскиваю пиджак и расстегиваю галстук. Клэр становится на колени, и мы ловко расстегиваем запонки, с сосредоточенностью группы коммандос. Снимаю брюки и трусы. Это невозможно сделать красиво. Интересно, как с этой проблемой справляются стриптизеры. Или они просто прыгают по сцене, сначала на одной ноге, потом на другой?

Клэр смеется:

– Никогда не видела, как ты раздеваешься. Зрелище так себе.

– Ах, так? Иди сюда, и я сотру эту усмешку с твоего лица.

– Ах, так…

С гордостью могу сказать, что в следующие пятнадцать минут я на самом деле стер с лица Клэр все следы превосходства. К сожалению, она становится все более и более напряженной, начинает… защищаться. Через четырнадцать лет и бог знает сколько часов и дней, проведенных в счастливых, волнующих, настойчивых, томных занятиях любовью с Клэр, мне это совершенно незнакомо. Я хочу, если это вообще возможно, чтобы она испытала чувство удивления, которое испытал я, встретившись с ней, когда мы занимались любовью, как я думал (ну и наивный), в первый раз. Я сажусь, тяжело дыша. Клэр тоже садится, обнимает руками колени, закрываясь.

– Ты как?

– Мне страшно.

– Это нормально. – Я размышляю. – Клянусь, что в следующий раз, когда мы встретимся, ты практически изнасилуешь меня. Я хочу сказать, у тебя невиданный талант в этом деле.

– Правда?

– Ты просто пожар. – Шарю в корзине с продуктами: стаканчики, вино, презервативы, полотенца. – Умница. – Наливаю нам еще вина в стаканчики. – За невинность. «Коль божий мир на больший срок нам щедрый выделил бы рок…»^[97] Пей до дна.

Она подчиняется послушно, как маленький ребенок, которому дают лекарство. Наполняю ее стаканчик еще раз и допиваю свой.

– Но ты же не должен пить.

– Это знаменательное событие. До дна. – Клэр весит около ста двадцати фунтов, но эти стаканчики просто смешные. – Еще один.

– Еще? Я спать захочу.

– Ты расслабишься.

Она проглатывает вино. Сминаем стаканчики и бросаем их в корзину. Ложусь на спину, раскинув руки, как на пляже или на кресте. Клэр вытягивается рядом со мной. Обнимаю ее и поворачиваю лицом к себе. Ее волосы рассыпаются по плечам, груди очень красивые и трогательные, и я в который раз жалею, что я не художник.

– Клэр?

– М-м?

– Представь, что ты открыта, пуста. Что кто-то подошел и забрал все, что у тебя там было, оставив только нервные окончания. – Я прикладываю кончик указательного пальца к ее клитору.

– Бедная маленькая Клэр. Без внутренностей.

– Да, но это хорошо, потому что видишь, теперь там есть лишнее место. Подумай, что бы ты могла положить туда, если бы там не было всяких дурацких почек, желудка, поджелудочной и так далее?

– Например?

Она очень мокрая. Убираю руку и осторожно разрываю зубами пакет с презервативом, этот трюк я не выполнял несколько лет.

– Кенгурят. Тостеры. Мужские половые члены.

Клэр берет у меня презерватив с изумленным отвращением, разворачивает его и нюхает.

– Фу. Это обязательно?

Я часто отказываюсь отвечать на ее вопросы, но никогда не вру. И сейчас, говоря: «Боюсь, да», я чувствую себя виноватым. Забираю у нее презерватив, но вместо того, чтобы надеть, думаю, что лучше заняться оральным сексом. Клэр в будущем просто с ума от него сходит и готова на все – прыгать до потолка или мыть посуду не в свою очередь, – лишь бы получить это. Если бы оральный секс был олимпийским видом спорта, я бы получил медаль, точно говорю.

Раскрываю ее и провожу языком по клитору.

– Боже мой, – низким голосом говорит Клэр. – Господи боже мой.

– Не кричать,– предупреждаю я.

Даже Этта и Нелли прибегут на поляну узнать, что случилось, если Клэр начнет кричать. В последующие пятнадцать минут я провожу Клэр на несколько ступенек ниже по эволюционной лестнице, пока она не начинает напоминать существо, состоящее из одних нервных окончаний. Надеваю презерватив и медленно, осторожно вхожу в Клэр, представляя себе, как там все ломается и меня заливает кровью. Глаза у нее закрыты, кажется, она не осознает, что я внутри, хотя я лежу прямо на ней; но потом она открывает глаза и улыбается улыбкой победительницы, блаженной улыбкой.

Кончаю довольно быстро; Клэр смотрит на меня сосредоточенно, и когда я кончаю, вижу на ее лице удивление. Как странно. Что за странные вещи мы, животные, делаем. Я падаю на нее. Мы оба мокрые. Чувствую, как бьется ее сердце. Или, может, мое.

Осторожно выхожу из нее и избавляюсь от презерватива. Мы лежим рядом, глядя на очень голубое небо. Ветер, трава шумит, как море. Я смотрю на Клэр. Она выглядит немного ошеломленной.

– Эй. Клэр.

– Эй,– слабо говорит она.

– Больно было?

– Да.

– Тебе понравилось?

– О да, – говорит она и начинает плакать.

Мы садимся, я обнимаю ее. Она вся трясется.

– Клэр. Клэр. Что случилось?

Поначалу не могу добиться от нее ответа, потом она говорит:

– Ты уйдешь. Я тебя теперь не увижу годы и годы.

– Всего два года. Два года и несколько месяцев. – Она сидит тихо. – О Клэр. Прости. Но я ничего не могу сделать. Забавно, потому что я лежал сейчас и думал, какой сегодня чудный день. Быть здесь с тобой, заниматься любовью – вместо того, чтобы убегать от придурков, или замерзать до смерти где-нибудь в сарае, или делать что-то еще, что мне приходится. И когда я вернусь, я буду с тобой. А сегодня все чудесно.

Она неуверенно улыбается. Я целую ее.

– Почему мне всегда приходится ждать?

– Потому что у тебя идеальное ДНК, и тебя не бросает во времени, как горячую картошку. К тому же терпение – это добродетель. – (Клэр слегка бьет меня кулаком в грудь.) – И потом, ты знала меня всю жизнь, а я тебя встречу, когда мне будет двадцать восемь. Поэтому я проведу все эти годы, не зная тебя…

– Трахая других женщин.

– Ну да. Но я же не знал. Это просто практика перед встречей с тобой. Такое одиночество, и все так странно. Если не веришь мне, попробуй сама. Я никогда не узнаю. Это не то же самое, когда наплевать.

– Я не хочу больше никого.

– Хорошо.

– Генри, ну подскажи мне. Где ты живешь? Где мы встретимся? Когда?

– Одна подсказка: Чикаго.

– Еще.

– Верь. Это будет.

– Мы счастливы?

– Часто мы не в себе от счастья. И также мы очень несчастливы по причинам, с которыми не можем бороться. Например, когда не вместе.

– То есть все время, пока ты здесь со мной, там ты не со мной?

– Ну, не совсем. Иногда меня нет минут десять. Или десять дней. Угадать нельзя. И тебе от этого трудно. И еще: иногда я попадаю в опасные переделки и возвращаюсь к тебе весь разбитый, и ты беспокоишься, когда я исчезаю. Все равно что быть женой копа.

Я устал. Интересно, сколько мне на самом деле лет: На календаре времени мне сорок один, но, возможно, из-за всех этих приходов и уходов мне лет сорок пять, сорок шесть. Или, может, тридцать девять. Кто знает? Я что-то должен сказать ей. Что же?

– Клэр?

– Генри?

– Когда мы увидимся снова, помни, что я тебя не узнаю; не расстраивайся, когда увидишь меня, а я отнесусь к тебе как к абсолютно незнакомому человеку, потому что для меня ты такой и будешь. И, пожалуйста, не вываливай на меня все сразу. Пощади, Клэр.

– Хорошо! О Генри, не уходи!

– Ш-ш. Я побуду с тобой.

Мы снова ложимся. Утомление проникает глубже, и через минуту я исчезну.

– Я люблю тебя, Генри. Спасибо за… подарок.

– И я люблю тебя, Клэр. Будь хорошей девочкой. Я исчезаю.

 

СЕКРЕТ

 

 

10 ФЕВРАЛЯ 2005 ГОДА, ЧЕТВЕРГ
(КЛЭР 33, ГЕНРИ 41)

 

КЛЭР: Сейчас день, четверг, я в мастерской делаю светло-желтую козо. Генри нет уже почти двадцать четыре часа, и, как обычно, я разрываюсь между мыслями о том, где он и что с ним, злостью из-за того, что его нет, и беспокойством о том, когда он вернется. Работе это не помогает, я испортила кучу листов; выкидываю их обратно в бак. Наконец решаю отдохнуть и наливаю себе кофе. В мастерской холодно, и вода в баке должна быть холодной, хотя я добавила немного кипятка, чтобы пальцы не отвалились. Обнимаю пальцами керамическую чашку. Из нее валит пар. Прикладываю к ней лицо, вдыхаю влагу и запах кофе. И потом, слава богу, слышу, как Генри напевает, проходя в мастерскую по дорожке через сад. Он обивает с ботинок снег и отряхивает пальто. Выглядит великолепно, действительно счастливым. У меня начинает бешено стучать сердце, и я делаю невероятное предположение:

– Двадцать четвертое мая тысяча девятьсот восемьдесят девятого?

– Да, о да!

Генри сгребает меня в охапку, с мокрым фартуком, высокими сапогами, и кружит. Теперь я смеюсь, мы оба смеемся. Генри светится от восторга.

– Почему ты мне не сказала? Я бы тогда не думал все эти годы. Мегера! Распутница! – Он кусает меня за шею и щекочет.

– Но ты не знал, поэтому я не сказала.

– О! Хорошо. Господи, ты была потрясающа. – Мы сидим на старом продавленном диване в мастерской. – Мы тут можем включить отопление?

– Конечно.– Генри подскакивает и переключает термостат. Начинает работать печь. – Сколько меня не было?

– Почти целый день.

– Но дело того стоило? – вздыхает Генри. – День волнения за несколько восхитительных часов?

– Да. Это был один из лучших дней в моей жизни.

Я замолкаю, вспоминая. Я часто вспоминаю лицо Генри надо мною, в окружении голубого неба, и чувство, что он во мне. Я думаю об этом, когда он исчезает и когда мне трудно заснуть.

– Расскажи…

– М-м?

Мы сидим в обнимку, для тепла, для уверенности.

– Что случилось, когда я ушел?

– Я собрала все, привела себя в более или менее приличный вид и пошла обратно в дом. Поднялась наверх, никого не встретив, и залезла в ванну. Через какое-то время Этта начала стучать в дверь, чтобы узнать, почему это я сижу в ванной посреди белого дня, и я сказала, что чувствую себя неважно. Так оно и было… в своем роде. Все лето я провела, слоняясь без цели, много спала. Читала. Я вроде как ушла в себя. Писала тебе письма. Жгла их. На некоторое время бросала есть, и мама тащила меня к терапевту, и я опять начинала есть. В конце августа родители сказали мне, что если я не «воспряну духом», то в институт осенью не пойду, и я быстренько воспрянула, потому что единственной целью тогда для меня было выбраться из дома и поехать в Чикаго. Учиться было классно; что-то новое, у меня была квартира, и я полюбила город. У меня было о чем подумать кроме того, что я не знала, где ты и как тебя найти. Но к тому времени, когда я тебя встретила, я была уже в порядке: у меня была работа, друзья, поклонники…

– Да?

– Конечно.

– И ты с ними… встречалась?

– Ну да. Встречалась. Дух исследования… И потом, время от времени я бесилась, что ты где-то там встречаешься с другими женщинами. Но это было что-то вроде черной комедии. Я куда-нибудь шла с замечательным мальчиком из колледжа и весь вечер думала о том, как это все скучно и несерьезно, и смотрела на часы. Перестала ходить с ними где-то после пятой попытки, потому что видела, что ужасно раздражаю их. Кто-то в колледже пустил слух, что я лесбиянка, и у меня появилась куча поклонниц.

– Да, представляю тебя лесбиянкой.

– Так, веди себя прилично, не то такой и стану.

– Я всегда хотел быть лесбиянкой. – Генри выглядит сонно, глаза полуприкрыты; это нечестно, когда я вся завелась и готова прыгнуть на него. Он зевает и продолжает: – Ну, то есть не на все время. Слишком много хирургии.

В голове я слышу голос отца Комптона за решеткой исповедальни, он тихо спрашивает, хочу ли я в чем-нибудь покаяться. Нет, твердо отвечаю я. Не хочу. Это была ошибка. Я была пьяна, и это не считается.

Добрый отец вздыхает и задергивает занавеску. Исповедь окончена. Моя епитимья – лгать Генри из-за этой ошибки, пока мы оба живы. Смотрю на него, счастливо дремлющего, удовлетворенного мною, только молодой, и представляю себе Гомеса, спящего, в спальне, утром. Картинка проносится в памяти. Это была ошибка, Генри, без слов говорю я ему. Я ждала, меня подловили, только однажды. Скажи ему, говорит отец Комптон или еще кто-то, в моей голове. Я не могу, отвечаю я. Он возненавидит меня.

– Эй, – нежно говорит Генри. – Ты где?

– Думаю.

– Ты такая грустная.

– Тебя никогда не волнует, что все самое волнующее уже случилось?

– Нет. Ну, немного, но это не то, о чем ты думаешь. Я по-прежнему иду через время, о котором ты вспоминаешь, поэтому для меня оно еще не прошло. Меня волнует, что мы здесь и сейчас не так внимательны. То есть когда перемещаешься во времени, вроде как сжимаешься, поэтому… меня больше волнует, что происходит, когда я там, и почему-то это кажется важнее, и иногда я думаю, что, если бы я мог быть все время здесь и сейчас, все было бы гораздо лучше. Но недавно были классные события. – Он улыбается такой жизнерадостной прекрасной улыбкой, такой невинной, что я возвращаю свою вину обратно, в маленькую коробочку, где я держу ее свернутой, как парашют.

– Альба.

– Альба само совершенство. И ты само совершенство. Как бы я тебя ни любил тогда, эта совместная жизнь и то, что мы знаем друг друга…

– В горе и в радости…

– То, что есть тяжелые времена, делает это более реальным. Это та реальность, которая нужна мне.

«Скажи ему, скажи ему».

– Даже реальность может быть ужасно нереальной…

«Если я хочу сказать, сейчас самое время. Он ждет. Я просто… не могу».

– Клэр?

Я жалко смотрю на него, как ребенок, пойманный на лжи, и потом говорю, почти неслышно:

– Я тебе изменила.

У Генри мертвеет лицо, он не верит.

– С кем? – спрашивает он, не глядя на меня.

– С Гомесом.

– Почему? – Генри замирает, ожидая удара.

– Я была пьяная. Это случилось на вечеринке, Кларисса была в Бостоне…

– Подожди. Когда это было?

– В девяностом году. Он начинает смеяться:

– О боже. Клэр, черт, не делай так больше. «В девяностом году». Господи, я думал, ты скажешь, что это было, ну, неделю назад.

Я слабо улыбаюсь. Он продолжает:

– Не то чтобы меня это сильно радовало, но, поскольку я сам сказал тебе, что ты можешь встречаться с другими и пробовать, не могу же я… не знаю.

Он начинает метаться. Встает и начинает ходить по мастерской. Я ушам своим не верю. Пятнадцать лет я замирала от ужаса, что Гомес ему расскажет, проявив свою нечеловеческую бестактность, а Генри все равно. Или нет?

– И как это было? – спрашивает он довольно буднично, стоя спиной ко мне у кофеварки.

Осторожно подбираю слова:

– Не так. В смысле, не хочу обижать Гомеса…

– Ой, да ладно тебе.

– Это все равно что быть в магазине фарфора и пытаться отвертеться от быка.

– Он больше меня, – заявляет Генри категоричным тоном.

– Сейчас уже не помню, но тогда никакого изящества в нем не было. Вообще-то, он курил, когда трахал меня. – Генри морщится. Я встаю и подхожу к нему. – Прости. Это была ошибка. – Он притягивает меня к себе, и я говорю тихо, в его воротник: – Я ждала очень терпеливо…– Не могу продолжать.

Генри гладит меня по волосам.

– Все в порядке, Клэр. Все не так уж плохо. «Интересно, сравнивает ли он ту Клэр, с которой только что был, из 1989 года, со мной теперешней, которую он обнимает».

И как будто читая мои мысли, он спрашивает:

– Еще сюрпризы будут?

– Нет.

– Боже, ты умеешь хранить секреты.

Мы смотрим друг на друга, и я могу сказать, что отдалилась от него.

– Это заставило меня понять… заставило ценить…

– Ты пытаешься сказать мне, чтобы я не страдал от сравнений?

– Да.

Я осторожно целую его, и через секунду колебаний Генри начинает целовать меня, и очень скоро у нас все как прежде. Лучше, чем просто хорошо. Я говорю ему, что все в порядке, и он по-прежнему любит меня. Все мое тело кажется легче, и я вздыхаю от радости признания, наконец это случилось, и даже без епитимьи, никакой «Девы Марии» и «Отче наш». Ощущение такое, как будто ускользнула без штрафа за неправильную парковку. Там, где-то там, на поляне, мы с Генри занимаемся любовью на зеленом одеяле, и Гомес смотрит на меня, спящую, и протягивает ко мне свои огромные руки, и все, все происходит снова, но уже, как всегда, слишком поздно что-то менять, и мы с Генри открываем друг друга на диване в мастерской, как нераспечатанные коробки конфет, и это еще не слишком поздно, в любом случае, пока не поздно.

 

14 АПРЕЛЯ 1990 ГОДА, СУББОТА
(КЛЭР 18) (6:43 УТРА)

 

КЛЭР: Открываю глаза и не понимаю, где я. Сигаретный запах. Вьетнамские жалюзи отбрасывают тень на потрескавшуюся желтую стену. Поворачиваю голову – рядом со мной в своей постели спит Гомес. Внезапно я все вспоминаю и впадаю в панику.

Генри. Генри меня убьет. Кларисса меня возненавидит. Я сажусь. Комната Гомеса – свалка из переполненных пепельниц, одежды, юридической литературы, газет, грязных тарелок. Моя одежда лежит маленькой обвиняющей кучкой на полу возле меня.

Гомес преспокойно спит. И совсем не похож на парня, который только что изменил своей девушке с ее лучшей подружкой. Светлые волосы разбросаны, так странно и непохоже на его обычную аккуратную прическу. Он выглядит как мальчишка-переросток, уставший от избытка мальчишеских игр. У меня стучит в голове. Внутренности дрожат, как будто меня избили. Я встаю, покачиваясь, и иду по коридору в ванную, сырую, в плесени, заполненную бритвенными принадлежностями и влажными полотенцами. Оказавшись в ванной, не знаю, зачем пришла. Писаю, умываюсь жестким обмылком и гляжу в зеркало: не изменилась ли я, сможет ли Генри понять, что я натворила, только увидев меня… Выгляжу я отвратительно, но вообще-то мало чем отличаюсь от себя обычной в семь утра.

В доме тихо. Где-то тикают часы. Гомес живет в квартире с двумя другими парнями, тоже из юридического Северо-западного колледжа. Не хочу на кого-нибудь натолкнуться. Возвращаюсь в комнату Гомеса и сажусь на кровать.

– Доброе утро. – Гомес улыбается и протягивает ко мне руку. Я сжимаюсь и начинаю плакать. – Черт. Котенок! Клэр, тихо, тихо, детка…

Он вылезает из одеяла, и вскоре я рыдаю в его объятиях. Я думаю обо всех моментах, когда плакала на плече Генри. «Где ты? – отчаянно спрашиваю я. – Ты мне нужен, здесь и сейчас». Гомес снова и снова повторяет мое имя. Что я здесь делаю, голая, плачу в объятиях такого же голого Гомеса? Он протягивает руку и дает мне пачку носовых платков. Я сморкаюсь, вытираю глаза и гляжу на него с беспредельным отчаянием, он смотрит на меня в смущении.

– Все в порядке?

Нет. О каком порядке может идти речь?

– Да.

– Что случилось?

Пожимаю плечами. Гомес начинает говорить, как будто я – свидетель на перекрестном допросе.

– Клэр, ты раньше с кем-нибудь спала? – (Я киваю.) – Дело в Клариссе? Ты так себя чувствуешь из-за нее? – (Я киваю.) – Я что-то сделал не так? – (Качаю головой.) – Клэр, кто такой Генри?

Смотрю на него непонимающе.

– Откуда ты знаешь?..

Ну вот, попалась. Сукин сын. Черт.