Удивительные приключения мистера аивеноу

 

 

Говорят, что некогда в Англию приехал один русский путешественник.

Английский язык он отчасти знал, -- мог немного разговаривать; фамилию носил

самую обычную -- Иванов. Когда в гостинице понадобилось записать эту фамилию

в книгу приезжающих, он поразмыслил, как поточнее передать русские звуки

английскими, латинскими буквами, и записал, как делал в других странах:

"Ivanw".

Каково же было его удивление, когда утром коридорный приветствовал его:

"Доброе утро, мистер Айве-ноу!".

"Странно! -- подумал Иванов. -- Я же написал совершенно точно: "Ivanw".

Может быть, на английский слух это слово как-нибудь нехорошо звучит?

"Айвеноу" им кажется лучше? Ну что же, что город, то норов".

Сойдя в вестибюль, он спросил книгу и переделал вчерашнюю запись на

"Ayvenu".

После прогулки он вернулся домой. Коридорный посмотрел на него как-то

сомнительно.

-- Добрый вечер... мистер Эйвену!.. --не совсем уверенно проговорил он.

Иванов поднял брови. "Что такое? Сегодня им уже и Айвеноу не нравится?

Нелепо! Ну ладно! Будь по-вашему: Эйвену так Эйвену!"

Он снова потребовал книгу, зачеркнул старое и, на" хмурив лоб,

написал: "Eivenu".

Наутро тот же служащий вошел в его номер с растерянным лицом. Потупясь

в землю, он пробормотал:

-- С добрым утром... мистер... мистер... Ивэнью...

Иванов бессильно откинулся на спинку кресла. "Нет, -- подумал он, -- тут

что-то не так! С чего они все время перековеркивают мою фамилию? Надо,

прежде чем ее писать, посоветоваться с каким-нибудь здешним языковедом".

Он попросил принести справочник и, найдя там адрес лингвиста по фамилии

Knife, направился к нему.

Интересно, как прошла их беседа? Всего вернее, вот как:

-- Здравствуйте, мистер Киифе, -- вежливо сказал Иванов.

-- Хэллоу! -- бодро ответил профессор. -- Здравствуйте! Но моя фамилия не

Книфе. Меня зовут Найф!

-- Найф? Однако вот тут написано...

-- О, -- засмеялся Найф, -- написано! Но ведь вы же в Англии! У нас

пишется одно, а выговаривается нечто совсем иное! Мы пишем "Книфе", потому

что это слово, обозначающее нож, пришло к нам из древнегерманских языков.

Там оно звучало как "книф": недаром даже французы именуют перочинный ножик

"canif". Но буква "к" перед "н" у нас не выговаривается, а буква "i"

выговаривается как "ай".

-- Всегда? -- удивился Иванов.

-- Что вы! Нет, совсем не всегда! -- с негодованием вскричал профессор. --

В начале слова она произносится как "и": "импотэд" (ввезенный), "инфлексибл"

(несгибаемый).

-- Но в начале -- тут уж всегда так?

-- Ни в коем случае! Например, слово "irn" (железо) произаосится "айэн".

"Ice" (лед) -- "айс"... Я хотел сказать: в начале некоторых не чисто

английских -- заимствованных слов. Но таких у нас добрая половина! Поняли?

-- Более или менее... Как же у вас тогда обозначается звук "и"?

-- Звук "и"? Да проще простого: тысячью различных способов. Иногда, как

я вам уже доложил, через обыкновенное "и" (мы его называем "ай"), например

"indigо" (индиго)... Иногда через "е" (букву "е" мы как раз зовем "и"). Bот

слово "evening" (ивнинг) --вечер... В нем первое "е" означает "и", второе "е"

ровно ничего не обозначает, а "и" в последнем слоге опять-таки читается как

"и". Впрочем, иной рай вместо "и" пишется два "е". Слово "tо sleep" (спать)

надо читать "слип"; "спид" (скорость) пишется "speed", А то еще для этого

прекрасно употребляется сочетание из двух букв -- "е" и "а" (букву "а" мы для

удобства называем "эй"): "dealer" -- это "Дилэ", купец. "Deacn" (дьякон)

читается как "дикон". Или, если нам этого недостаточно, через посредство

буквы "у", которая в английском языке носит название "уай". Например,

"prsperity" -- "просперити", процветание. Ну, а затем...

-- Довольно, довольно! -- обливаясь холодным потом, возопил Иванов. -- Ну

и правописание! Это же на орфография, а адский лабиринт!

Профессор Найф пожал плечами...

А если бы наш путешественник проявил большее терпение, он узнал бы от

почтенного лингвиста много еще более удивительных и неожиданных вещей.

Есть древнегреческое слово, название одной из бесчисленных богинь

эллинского Олимпа: "Псюхэ", или "Психэ". Оно означает "душа", "дух",

"дыхание".

Почти во всех европейских языках привилось это словечко; мы встречаем

его в русском языке в названии науки "психология" и в связанных с ним

словах: "психиатр", "психика"... Самое имя греческой богини "Псюхэ" у нас

передается как "Психея", во Франции -- "Псишэ", у немцев -- "Псюхэ". Оно и

неудивительно: написанное латинскими буквами, оно выглядит как "Psyche".

У англичан это слово пишется почти так же, как у французов, -- "Psyche",

но выговаривается оно -- "сайки". Да, именно "сайки", не более и не менее! В

писаном слове нет ни "а", ни "и", ни "к", а в звучащем все это налицо.

Наоборот: в писаном слове есть "п", есть "игрек", естъ "це", есть "х", а в

звучащем ничего этого нет -- ни признака. Вот это правописание!

Впрочем, французам тоже не стоит гордиться легкостью их орфографии.

Французское название месяца августа пишется так: "а+о+у+т"= "aout", а

произносится... "у"! Да, "у" - один единственный звук!

Как могла получиться такая дикая нелепость? Тем же способом, о котором

мы уже говорили по поводу нашего "ятя".

Чтобы понять, что? именно здесь произошло, мало знать историю одного

лишь языка - французского. Надо обратиться к временам Древнего Рима.

Свое название августа французы взяли из древнелатинского языка. Там

этот месяц назывался "аугустус" - "великий" (от глагола "аугерэ" -

увеличивать) в честь одного из римских императоров - Августа. За сотни лет,

прошедших с той поры, французская живая речь совершенно изменила облик

слова, потеряв из него все звуки, кроме одного "у". А письменная речь,

следуя за устной, но отставая от нее, и по сей день застряла на полдороге:

она рассталась с окончанием "стус", она изменила и корень, но все же

кое-какие, ставшие "немыми" буквы не решилась упразднить. Так и появилось

орфографическое чудовище - слово, которое произносится в один звук, а

пишется в четыре буквы: "аоут", равное "у".

Англичане и французы утешают себя тем, что "бывает и хуже". Плохо, если

в английском языке словечко "до?тэ" (дочь) пишется "daughter"; но это пустяк

по сравнению с ирландским "кахю", которое на письме изображается так

"kathudhadh".

Это, конечно, утешение, но слабое. Однако заметим себе, что, очевидно,

улучшать правописание не так-то просто; понадобилось могучее воздействие

Великой Октябрьской социалистической революции, чтобы упразднить букву "ять"

и другие нелепости нашей азбуки. А кроме того, надо сказать и вот еще что:

языковеды, лингвисгы втихомолку благословляют эти самые нелепости. Благодаря

им письмо доносит до нас из далекого прошлого такие сведения о звуковом

составе и всего языка и некоторых его слов в частности, которые ни за что бы

до нас не дошли, если бы написание слов менялось тотчас же вслед за их

произношением.

Чтобы подтвердить это примером, вспомним хотя бы о букве, которая,

пожалуй, стоила нашему народу дороже, чем другие.

 

САМАЯ ДОРОГАЯ БУКВА В МИРЕ

 

 

Буква "ъ", так называемый "твердый знак", сейчас ведет себя тихо и

смирно, на страницах наших книг.

Как маленький скромный труженик, она появляется то тут, то там и

выполняет всегда одну и ту же работу.

Сравните такие пары слов:

 

обедать и объедать

сесть и съесть

 

В чем разница между словами, которые в эти пары входят?

В слове "съесть" звук "е" произносится не так, как мы его обычно

выговариваем в середине слов, а так, как в начале: не как "е", а как "йэ".

Ведь в начале слов буква "е" означает всегда не звук "е", а два звука:

"й"+"е".

А раз это так, то у нас и создается впечатление, что слово с "ером"

внутри произносится раздельно, как бы в два приема, с "двумя началами":

Об + явление; суб + ект.

Поэтому говорят, что у твердого знака здесь роль разделителя. Но кроме

того (и это мы уже отмечали), он просто заменяет собою "йот".

Что ж, работа не слишком заметная, но необходимая. Правда, у твердого

знака-"ера" есть в ней некоторый соперник, его меньшой братец -- "ерь", или

"ерик", -- мягкий знак. Но труды между ними поделены: мягкий знак выступает

там, где согласный звук перед "разделением" якобы смягчается; твердый должен

указывать на отсутствие такого "смягчения" после приставок (хотя,

признаться, в живой, звучащей речи это различие просто не замечается):

 

вь + юга, но въ + явь; убь + ет и объ + ект.

 

Так или иначе, "ер" работает, трудится. Попытайтесь убрать его с места,

произойдет недоумение: читающий растеряется, не узнает самых обычных слов.

Что значит "подезд"? Что значит "вявь", если рядом стоит "вязь"? Итак,

спасибо полезной букве, твердому знаку!

Но это только сейчас он стал таким тихим, скромным и добродетельным.

Недалеко ушло время, когда не только школьники, учившиеся грамоте, --

весь народ наш буквально бедствовал под игом этой буквы-разбойника,

буквы-бездельника и лодыря, буквы-паразита.

Тогда о твердом знаке с гневом и негодованием писали лучшие

ученые-языковеды.* Тогда ему посвящали страстные защитительные речи все, кто

желал народу темноты, невежества и угнетения. Может быть я преувеличиваю?

Судите сами.

-----

* "Немой место занял, подобно, как пятое колесо!" -- сердито говорил о

твердом знаке М. В. Ломоносов еще в XVIII веке.

-----

Возьмите первую фразу предыдущего абзаца:

 

Тогда о твердомъ знаке

съ гневомъ и негодованiемъ...

 

Еще не так давно, в 1917 году, напиши я ее, мне при шлось бы поставить

в ней четыре твердых знака: на конце слов "твердом", "с", "гневом",

"негодованием". И во всех этих случаях он стоял бы там совершенно зря. С ним

или без него каждый прочел бы эту фразу совершенно одинаково. Он ничему не

помогал, ничего не выражал, решительно ничего "не делал".

Так вот теперь и прикинем: дешево ли обходилась нашему народу в те дни

эта буква-лодырь?

Я читаю знаменитый роман Льва Толстого "Война и мир". Это старинное

издание: оно вышло в свет в 1897 году и состоит из четырех одинаковых

томиков, по 520 страниц в каждом. Всего в нем 2080 страниц.

Интересно, нельзя ли подсчитать: сколько на таких 2080 страницах

уместилось букв вообще и какую долю этого числа составляли тогда твердые

знаки?

Это легко. На каждой странице в среднем 1620 букв. Из них -- тоже в

среднем на страничку приходится 54--55 твердых знаков. Здесь побольше, там

поменьше, но в среднем так. Кто знает арифметику, подсчитает: это три с

небольшим сотых общего числа -- 3,4 процента.

Теперь ясно: на 2080 страниц романа высыпала армия в три миллиона

триста семьдесят тысяч букв. Каждая из них выполняет свою боевую задачу:

каждая помогает вам усвоить мысль гениального писателя. И вдруг среди этих

черных солдат замешалось 115 тысяч безоружных и никчемных бездельников,

которые ровно ничему не помогают. И даже мешают. Можно ли это терпеть?

Если бы все твердые знаки, бессмысленно рассыпанные по томам "Войны и

мира", собрать в одно место и напечатать подряд в конце последнего тома, их

скопище заняло бы 70 с лишком страничек.

Это не так уж страшно. Но ведь книги не выпускаются в свет поодиночке,

как рукописи. То издание, которое я читаю, вышло из типографии в количестве

трех тысяч штук. И в каждом его экземпляре имелось -- хочешь или не хочешь! --

по 70 страниц, занятых одними, никому не нужными, ровно ничего не

означающими, "твердыми знаками". Двести десять тысяч драгоценных книжных

страниц, занятых бессмысленной чепухой! Это ли не ужас?

Конечно, ужас! Из 210 тысяч страниц можно было бы сделать 210 книг,

таких, как многие любимые вами, -- по тысяче страниц каждая. "Малахитовая

шкатулка" напечатана на меньшем числе страниц. "Таинственный остров"

занимает 780 таких страничек. Значит, 270 "Таинственных островов" погубил,

съел, пожрал одним глотком твердый знак!

Не смотрите как на пустяк на то, что я рассказал вам сейчас.

Постарайтесь представить себе ясно всю картину, и вы увидите, как буква

может буквально стать народным бедствием.

Если на набор "Войны и мира" требовалось тогда, допустим, 100 рабочих

дней, то три с половиной дня из них наборщики неведомо зачем набирали одни

твердые знаки.

Если на бумагу, на которой напечатан этот роман, понадобилось вырубить,

скажем, гектар хорошего леса, то целая роща в 20 метров длиной и 13 шириной

пошла на те 210 томиков, в которых нельзя прочитать ровно ничего. Ни единого

звука!

Становится прямо страшно. Но все это еще сущие пустяки. Разве в 1894

году была издана одна только "Война и мир"?

Нет, мы знаем: одновременно с ней вышло в свет еще около тысячи

различных книг, толстых, тоненьких, разных. Будем считать, что каждая из них

в среднем имела только 250 страничек и печатались они в те времена в очень

небольшом количестве -- по тысяче штук.

И тогда выйдет (а все это очень преуменьшенные цифры), что в старой,

царской России в те дни ежегодно печаталось около восьми с половиной

миллионов страниц, сверху донизу покрытых нелепым узором из сплошных твердых

знаков. Целая библиотека -- из многих тысяч томов, по тысяче страниц в

каждом.

За этот счет можно было выпустить десятки увлекательных романов,

десятки важных научных работ на той же бумаге. А ее съел твердый знак! Можно

было напечатать на ней сотни букварей, тысячи полезнейших брошюр... Десятки

тысяч человек стали бы читать эти книги, если бы они вышли в свет. Но все их

пожрал твердый знак!

Так было тогда, когда книги выходили в свет по тысяче, по две, по три

тысячи штук каждая (и то только самые ходкие из них, самые популярные). А

ведь теперь наши книги издаются в миллионах экземпляров; каждый год у нас в

СССР в свет выходят десятки тысяч изданий под разными заголовками. Так сами

подумайте, что произошло бы, если бы твердый знак не был в свое время разбит

наголову, взят в плен, лишен всех своих старых прав и посажен за нынешнюю

скромную работу...

Вам, наверное, все это покажется странным: ну, а неужели же люди до

того времени не замечали и не понимали такой ясной вещи? Как же они мирились

с подобной ахинеей?

Царские правители отлично видели все, что "творил" твердый знак. И тем

не менее они всячески заступались за него. Почему? Да, пожалуй, именно

потому отчасти, что он делал книгу чем-то более редким, более дорогим,

отнимал ее у народа, прочным забором вставал между ним и знанием, черным

силуэтом заслонял ясный свет науки. Им того и хотелось.

А советская власть не могла потерпеть этого даже в течение года. Уже в

1918 году буква-паразит испытала то, что испытали и ее хозяева-паразиты,

бездельники и грабители всех мастей: ей была объявлена решительная война. Не

думайте, что война эта была простой и легкой. Люди старого мира ухватились

за ничего не означающую закорючку "ъ" как за свое знамя.*

-----

*Может показаться, что я преувеличиваю. Так нет Hie: вот с каким

истерическим визгом, на каких высоких нотах писал еще в 1917 году, ожидая

неизбежной реформы правописания, в ретроградном журнале "Аполлон" некто В.

Чудовский о букве "ять" (ее ожидала судьба, одинаковая с "твердым знаком"):

"Убийство символа, убийство сути! Вместо языка, на коем говорил Пушкин,

раздастся дикий говор футуристов... Могут законно отнять сословные,

вотчинные, образовательные преимущества, -- мы подчинимся законной воле

страны; но букву "ять" отнять у нас не могут. И станет она геральдичным

знаком на наших рыцарских щитах..." (Журн. "Аполлон", 1917, No 4-5.)

Эти же неистовые вопли раздавались и по поводу твердого знака -- "ера".

-----

Правительство приказало уничтожить эту букву везде, где только она

стояла понапрасну, оставив ее, однако, в середине слов в качестве

"разделителя". Казалось бы, кончено. Но противники уцепились даже за эту

оговорку.

В типографских кассах под видом разделителя было оставлено так много

металлических литер "ъ", что буржуазные газеты и брошюры упорно выходили с

 

твердыми знаками на конце слов, несмотря на все запреты.

Пришлось пойти на крайние меры. Против буквы вышли на бой люди,

действия которых заставляли содрогаться белогвардейские сердца на фронтах,--

матросы Балтики. Матросские патрули обходили столичные петроградские печатни

и именем революционного закона очищали их от "ера". В таком трудном

положении приходилось отбирать уже все литеры начисто; так хирург до

последней клетки вырезает злокачественную опухоль. Стало нечем означать и

"разделительный ер" в середине слов. Понадобилось спешно придумать ему

замену, -- вместо него стали ставить в этих местах апостроф или кавычки после

предшествующей буквы... Это помогло: теперь на всей территории, находившейся

под властью Советов, царство твердого знака окончилось. Апостроф не

напечатаешь в конце слова!

Зато повсюду, где еще держалась белая армия, где цеплялись за власть

генералы, фабриканты, банкиры и помещики, старый "ер" выступал как их верный

союзник. Он наступал с Колчаком, отступал с Юденичем, бежал с Деникиным и,

наконец, уже вместе с бароном Врангелем, убыл навсегда в невозвратное

прошлое. Так несколько долгих лет буква эта играла роль "разделителя" не

только внутри слова, но и на гигантских пространствах нашей страны: она

"разделяла" жизнь и смерть, свет и тьму, прошедшее и будущее...*

-----

*Можно было бы добавить к этому, что "ер" даже эмигрировал за границу вместе

с разбитыми белыми. Так, на Западе кое-где и теперь (правда, все реже и

реже) последыши прошлого издают еще книжки и газетки, в которых "царствует"

старая орфография: с "твердым знаком", с "и с точкой", с "фитой" и "ижицей".

Там до сих пор говорят о "миропомазанных" самодержцах, вспоминают "святаго"

Георгия и других "заступниковъ".

-----

По окончании гражданской войны все пришло в порядок. Мир наступил и в

грамматике. Твердый знак смирился, как некоторые его покровители. Он

"поступил на советскую службу", подчинился нам, начал ту тихую ра" боту,

которую выполняет и сейчас.

Бурная история самой дорогой буквы мира закончилась. По крайней мере в

нашей стране.

 

"ЕР" ВНЕ РОССИИ

 

Но когда наша Советская Армия вступила в 1944 году в освобожденную

Болгарию, многие огляделись с удивлением.

Со всех стен, с вывесок, с газетных страниц, с обложек книг бросались в

глаза бесчисленные твердые знаки, такое множество твердых знаков, о каком не

могли мечтать даже самые свирепые грамматисты России столетие назад.

Даже люди пожилые, которые сами когда-то учились по правилам

дореволюционной грамматики, представить себе не могли, как надо читать

удивительные слова:

 

"бръснарница" (парикмахерская)

"бакърджия" (медник)

 

Заглавия детских книжек в витринах и те поражали своими начертаниями:

 

"Гълъбъ и пъдпъдъкъ" (голубь и перепел)

"Кълвачъ и жълъдъ" (дятел и желудь)

 

Там, где он стоял на конце слов, твердый знак казался именно старым

нашим знакомцем, буквой-паразитом. Там же, где он появлялся посреди того или

иного слова, он, по-видимому, играл тут, в Болгарии, какую-то совершенно

иную, незнакомую нам роль. Никак не похоже было, чтобы он мог выступать

здесь и как "разделитель": ведь он тут занимал положение между двумя

согласными.

Может быть, человек внимательный, не будучи ни языковедом, ни

"болгаристом", мог, понаблюдав за твердым знаком, своим умом дойти до

истины? Вряд ли!

Вот болгарское слово "вълна". По-русски оно значит: "волна".

Вот слово "вън". В переводе это будет "вон", снаружи. А рядом слово

"външность", -- означает: "внешность".

Вот еще несколько таких пар:

 

По-русски: По-болгарски:

восхвалять възхвалявамъ

вопрос въпросъ

 

долбить дълбамъ

кормилица кърмйлница

 

Судя по этому, можно, казалось бы, предполагать, что "ер" просто

заменяет у болгар наше "о".

Однако я могу привести другие слова, которые покажут, что это не совсем

так:

 

По-русски: По-болгарски:

суд съд

рука ръка

путник пътник

трест тръст

пень пън

зерно зърно

торг търг

рожь ръж

собор,сбор събор

холм хълм

 

Получается, что один и тот же "ер" порою заменяет наше "у", иногда --

наше "е" и часто -- наше "о". Вопрос не упростился, а, наоборот, осложнился.

Остается обратиться к болгарской грамматике.

Грамматика говорит нам: знак "ер" в болгарском языке очень часто

означает вовсе не "о", и не "у", и не "е", как могло нам показаться. Здесь

он отнюдь не бездельник, не безработная буква. Он выражает особый звук,

похожий и на "о" и на "а" одновременно.

Нечего удивляться существованию столь странного, "среднего между двумя"

звука. Мы, русские, и сами постоянно произносим примерно такие же звуки.

Было бы, пожалуй, даже естественно, если бы мы в некоторых наших словах

стали писать этот болгарский "ер"; тогда наши слова:

 

голова гълава

колокольчик кълъкольчьк

роговой ръгъвой

 

Здесь ведь мы действительно произносим не "о" и не "а", а что-то

среднее. Именно поэтому наши школьники часто и ошибаются "на этом самом

месте" в подобных русских словах.

Мы тут ставим "о" по особым соображениям: если ударение упадет на этот

слог при изменении слова, нам ясно услышится в нем "о": "голову", "рогом".

Болгары же предпочитают там, где они ясно слышат звук "о", писать "о";

там же, где слышится полу"о"-полу"а", ставить свой "ъ".*

-----

*В болгарском правописании есть свои трудности, связанные с буквой "о" и

выражаемым ею звуком. Когда ударение падает на звук "о", он произносится

совершенно ясно: "о". Безударное же "о" выговаривается неясно: как нечто

среднее между "о" и "у". Болгарским школьникам приходится думать: что здесь

надо произнести: "кислород" или "кислурод", "грамотност" или "грамот* нуст"?

У каждого свои затруднения. А конечный "ер" с 1945 года упразднен и в

Болгарии.

-----

Возьмем теперь слово, нам уже знакомое: "волк". По-болгарски "волк"

будет "вълк". Еще очень недавно (до 1945 года) слово это писалось у них и

так: "вълкъ". Но ведь это очень напоминает нам древнеславянское его

написание. Удивляться нечему: древнеславянский язык и древнеболгарский язык

-- это одно и то же.

По-видимому, в старославянском языке слово "вълкъ" так и произносилось,

как писалось: "в?лк?". Потом и у нас и в Болгарии конечный неясный гласный

просто исчез. Что же до первого такого гласного, то у нас под ударением он

постепенно превратился в несомненное "о", а у родственных нам по своему

языку болгар сохранился в виде, очень напоминающем далекое прошлое.

Однако и конечный гласный много столетий напоминал о своем

существовании в обоих языках через посредство буквы "ер", никак не желавшей

уступать свое место в конце слов. Так червеобразный отросток нашей слепой

кишки напоминает нам своим бесполезным (и даже вредным) присутствием о тех

эпохах, когда человек был еще травоядным животным. Врачи вырезают его без

жалости; но ученые втайне радуются, что он еще сохранился в организме людей:

он позволяет судить об анатомических особенностях наших древнейших предков.