Глава 2. Евроцентризм как культурнаяпредпосылка расизма.

О распространении мироощущения евроцентризма и особенно о завоевании им доминирующего положенaия в США А. Тойн­би пишет:

«Это было большим несчастьем для человечества, ибо про­тес­тантский темперамент, установки и поведение относительно других рас, как и во многих других жизненных вопросах, в основном вдохновляются Ветхим заветом; а в вопросе о расе изречения дре­в­него сирийского пророка весьма прозрачны и крайне дики» [7, с. 96].

Искреннее убеждение, что люди иной расы (куль­туры, религии и т. д.) представляют собой если и не иной биологический вид, то по крайней мере иной подвид — не являются ближними — было со­вер­шенно необходимо европейцу в период колонизации для подавле­ния, обращения в рабство и физического уничтожения местных народов. Насколько искренним было это убеждение, говорит картина XVII века, которую я видел в музее Вальядолида (Испания). На­зы­вается она «Чудо Св. Косме и Св. Дамиана». Эти святые доктора успешно пришили ногу белому воину, пострадавшему в бою. Нога чер­ная. В сторонке корчится африканец, у которого оторвали ногу для трансплантации.

Расизм настолько глубоко вошел в ткань англосак­сон­ской культуры, что даже сегодня, когда он торжественно и офици­аль­но отвергнут как доктрина, когда принята декларация ЮНЕСКО о расе и тщательно пересмотрены учебные программы, расизм лезет из всех щелей. В 1989 г. вышла книга Донны Харауэй «Представ­ле­ние о приматах: пол, раса и природа в мире современной науки» — монументальный труд, скрупулезно исследующий историю примато­логии (науки о человекообразных обезьянах) в ХХ веке [22]. Этот предмет оказался исключительно богатым с точки зрения куль­ту­рологии, ибо обезьяны — «почти люди», находятся с человеком в одном биологическом семействе. Во всех культурах, в том числе ев­ропейской, образ обезьяны наполнен глубоким философским и даже мистическим смыслом. Понятия, с которыми подходит к изу­чению этого объекта ученый, отражают скрытые мировоззренческие установки и являются очень красноречивыми метафорами.

Кроме того, обезьяны живут, в основном, в колонизованных в прошлом европейцами зонах иных культур, и ученый-приматолог не­избежно проявляет себя в контакте с этими культурами (образу­ется сложная система культурного взаимодействия: ученый — мест­ное население — обезьяны — местная природа). Западная публика также относится к обезьянам с повышенным, почти болезненным ин­те­ресом и в своих вкусах и восприятии сообщений также выявляет скрытые культурные стереотипы. Автор отмечает важную деталь: ис­следование столь нагруженного идеологическими проблемами пред­мета с самого начала века было исключительной прерогативой белого человека. Попытки даже самых успешных негритянских ис­сле­дователей в США заняться приматологией отклонялись самым на­с­тойчивым образом (ради чего даже шли на выдачу им щедрых суб­сидий для работы в других областях). Не будем останавливаться на анализе откровенно расистских произведений (например, важного для США фильма «Тарзан») и культурных кодах, в которых западный человек впитывает расизм — эту книгу надо чи­тать и перечитывать. Приведем самые простые, «бытовые», ми­мо­ходом сделанные Донной Харауэй замечания.

Совсем недавно, в 80-е годы, телевидением и такими пре­с­тижными журналами, как «National Geo­graрhic», создан целый эпос о белых женщинах-ученых, которые многие годы живут в Африке, изу­чая и охраняя животных. Живут в одиночестве, посреди дикой при­роды, их ближайший контакт с миром — в городке за сотню ки­ло­метров. Те помощники-африканцы (в том числе с высшим образо­ва­нием), которые живут и работают рядом с ними — просто не счи­та­ются людьми. Тем более жители деревни, которые снабжают женщин-уче­ных всем необходимым (в одном случае по вечерам даже должен был приходить из деревни музыкант и исполнять целый концерт). Африканцы бессознательно и искренне трактуются как часть дикой природы.

И уже совсем, кажется, мелочь — но как она безыскусна: бри­гады приматологов после трудных полевых сезонов в тропи­че­ских лесах любят сфотографироваться, а потом поместить снимок в научном журнале, в статье с отчетом об исследовании. Как добрые товарищи, они фотографируются вместе со всеми участниками ра­бо­ты (и часто даже с обезьянами). И в журнале под снимком приво­дятся полные имена всех белых исследователей, включая студентов (и часто клички обезьян) — и почти никогда имена африканцев, хо­тя порой они имеют более высокий научный ранг, чем их амери­канские или европейские коллеги. И здесь африканцы — часть при­роды.

После того как в европейском сознании наука заместила ре­лигию в качестве носителя не подвергаемой сомнению истины, все варианты расистских идеологий черпают аргументы из научных те­орий. И одним из важнейших культурных ресурсов евроцентризма стал эволюционизм. В фундаментальной «Истории технологии» ска­зано:

«Интеллектуальный климат конца Х1Х в., интенсивно окра­шенный социал-дарвинизмом, способствовал европейской экспансии. Социал-дарвинизм основывался на приложении, по аналогии, биоло­ги­ческих открытий Чарльза Дарвина к интерпретации общества. Таким образом, общество превратилось в широкую арену, где «бо­лее способная» нация или личность «выживала» в неизбежной борь­бе за существование. Согласно социал-дарвинизму, эта конкурен­ция, военная или экономическая, уничтожала слабых и обеспе­чи­ва­ла длительное существование лучше приспособленной нации, расы, личности или коммерческой фирмы» [25, с. 783].

И нам сейчас, с высот нашего гуманистического и демократи­че­ского сознания, трудно поверить, что совсем недавно наука всерьез обосновывала фактически деление человечества на под­ви­ды. Приводя выдержки из американских медицинских журналов конца прошлого века об органических различиях нервной системы циви­лизованного и «примитивного» человека, Ч. Розенберг отмечает:

«С принятием дарвинизма эти гипотетические атрибуты нерв­ной системы цивилизованного человека получили верительную гра­моту эволюционизма... Считалось, буквально, что примитивные на­роды были более примитивными, менее сложными в отношении разви­тия головного мозга» [35, с. 291].

Нечего и говорить, что культурный ресурс латентного расиз­ма моментально мобилизуется, когда белый человек входит в си­ловое противостояние с теми народами, которые населяют недавние колонии. Любые, малейшие попытки этих народов заявить о своих «об­щечеловеческих» правах даже сегодня вызывают обиду и воз­му­щение культурного англосакса. Э. Фромм пишет:

«Удивительно ли, что агрессивность и насилие продолжают про­цветать в мире, где большинство лишено свободы, особенно в странах, называемых слаборазвитыми? Быть может те, кто находит­ся у власти, то есть белые, удивлялись и возмущались бы меньше, если бы не были приучены к мысли, что желтые, коричневые и чер­ные не являются в полном смысле людьми и поэтому не должны ре­агировать, как люди» [19, с. 205].

И делает такое примечание: «Цвет кожи производит такой эффект только в комбинации с бедностью. Японцы стали людьми, когда сделались сильными в на­чале века; наше представление о китайцах по той же причине из­менилось несколько лет назад. Обладание развитой технологией пре­вратилось в критерий принадлежности к человеческому роду». Это, кстати, мы начинаем понимать на опыте по мере де­монтажа нашего научно-технического потенциала.

Когда говорят «расизм», на ум приходят организации белых протестантов вроде ку-клукс-клана или суды Линча. С такими «ос­трыми» примерами трудно обсуждать вопрос. Лучше рассмотрим ус­тановки «нормального» среднего человека, лично не способного и мухи обидеть. Вот несколько ситуаций. Помню, в момент кризиса в Заливе уважаемые политики наперебой твердили: «Кувейт должен быть освобожден любой ценой!» Не будем обращать внимания на аб­сурдный тоталитаризм формулировки (Как это любой ценой? На­пример, ценой гибели человечества?). Цена выяснилась после «бури в пустыне», в ходе которой погибло около 300 тыс. жителей Ирака и несколько американцев — от транспортных происшествий. В прессе с гордостью было заявлено, что «благодаря современной технологии цена освобождения Кувейта была очень небольшой». Зна­чит, в концепцию «цены» включается только кровь людей «пер­вого сорта». То есть, Цивилизация с абсолютным спокойствием отбрасывает христианское представление о людях как носителях об­раза Бога и в этом смысле равноценных. Это — шаг огромной важ­ности, быть может, необратимый шаг к Новому мировому порядку (или к войне против него).

Теперь по-другому видятся и иные случаи. Вот Чили. Всякая смерть — трагедия. Все мы переживали смерть Виктора Хары — я го­ворю не о нем и двух тысячах его убитых Пиночетом товарищей. Говорю об оценочных установках среднего европейского демократа. Двадцать лет он проклинал Пиночета — и не желал слышать, что недалеко от Чили, в Гватемале, за 80-е годы было убито 100 тыс. человек, в основном крестьян-индейцев (что для СССР было бы эк­вивалентно 10 млн. человек). Более того, лидеры Европы включали Гватемалу в число демократических стран и с радостью конста­тировали, что после поимки Норьеги и переезда Пиночета в другой дворец в Латинской Америке осталась одна недемократическая стра­на — Куба. Держать под арестом пятерых диссидентов и не ус­траивать многопартийных выборов — более неприемлемо, чем лик­ви­дировать массы крестьян, которые и резолюции ООН прочесть не могут.

Впрочем, и свободные выборы не спасут нацию, которая пе­рестала нравиться Демократии. Так, кровавый Савимби всегда был принят в Белом доме (в американском, еще не в московском) как рыцарь борьбы за свободу ангольского народа. Наконец, состоялись выборы и, надо же, Савимби проиграл. Смирился ли он, как сандинисты? Нет, во­оруженный Западом, он устроил Анголе кровавую баню. Послали США свои войска, чтобы наказать его и защитить выраженную демо­кра­тическим путем волю избирателей? Сама идея кажется нелепой. Де­мократия означает подтверждение гражданами выбора, сделанного где-то в загородных клубах. Насколько проще авторитарный режим — он не заставляет человека врать себе самому.

Впрочем, и те чилийцы, с которыми расправился Пиночет, в основном социал-демократы, люди университетские, стоят в прейскуранте жизней не на высшей ступени. Один из лучших филь­мов Голливуда 70-х годов, действительно прекрасно снятый, был посвящен трагедии отца — крупного американского предпри­ни­мателя, друга сенаторов, который после переворота в Чили поехал туда искать пропавшего сына. В конце концов оказалось, что того убили — попал под горячую руку. Фильм впечатляет, зрители вы­ходят потрясенными. Но начинаешь думать, и выходит, что эффект достигается именно тем, что убили американца. Да как же это воз­можно? Да что же вы наделали, проклятые фашисты? И этот эф­фект ложится на столь подготовленную психологию, что даже не удивляешься — к потрясенному отцу в фильме подходят знавшие его сына чилийцы, у многих из них самих трагедии в семье, но они для них несущественны перед тем, что произошло с американцем.

Вот другой прошедший недавно по Москве фильм, помягче, хо­тя и «отражающий реальный случай». Американский юноша, ис­клю­чительно симпатичный и нежный, культурно провел каникулы в Стамбуле и, уезжая, решил немного подзаработать на контрабанде наркотиков — гашиш в Турции дешев. В аэропорту попался — суд, тюрьма. Полтора часа мы видим, как страдает интеллигентный аме­риканец (и еще пара европейцев, таких же контрабандистов-не­уда­чников) в турецкой тюрьме. Просто начинаешь ненавидеть эти вос­точные страны, даже ставшие членами НАТО. Кончается фильм сча­ст­ливо — юноша удачно убивает гнусного турка-надзирателя, наде­вает его форму, убегает из тюрьмы и возвращается в любимый уни­верситет, к любящим отцу и невесте. Фильм сделан так, что сим­патии зрителя безоговорочно на стороне американца, ибо как же можно ему быть в такой плохой тюрьме. Как же можно его бить по пяткам! И приходится сделать большое усилие (какого не делает 99% зрителей), чтобы упорядочить факты так, как они есть, под­ставив на место американца в турецкой тюрьме — турка в амери­канской. Представляете: турок, схваченный с контрабандой нарко­тиков, убивает американского офицера и убегает. Да вся Америка встанет на дыбы и потребует ракетного удара по Стамбулу.

Как никогда раньше в евроцентристском мышлении разделен человеческий род на подвиды и группы. И жизнь представителя ка­ждой группы имеет цену, тщательно вычисленную неизвестно в ка­ких кабинетах. Действительно, как сказал философ, сформи­ро­валась цивилизация, которая «знает цену всего и не знает цен­ности ничего». И никогда раньше цена жизни так не различалась.

Повсеместно телевидение неявно, но эффективно внедряет мысль, что африканские племена хоть и напоминают людей, но, вы же сами видите, это низший, беспомощный подвид. ТВ периодически (видимо, с оптимально вычисленной частотой) показывает сома­лий­ских детей в нечеловеческих условиях, с разрушенным нехваткой белка организмом, умирающих и иногда умерших от голода. Рядом, как стандарт человека, показывают розовощекого морского пехо­тинца или очаровательную девушку из ООН, с лицом активиста из «Общества защиты животных». И ни один гуманист не ворвался на ТВ с криком, что это преступление — показывать такие образы, а потом рекламу шампуня (а иногда эти образы и составляют часть рекламы). По литературе можно судить, какова квалификация пси­хологов и экспертов ТВ развитых стран, и приходится отбросить предположение, что они не понимают, что творят: приучая своих зрителей к образу умирающих африканцев, они вовсе не делают бе­лого человека более солидарным. Напротив, в подсознании (что важнее дешевых слов) происходит легитимация социал-дарвинистс­кого представления об африканцах как низшем подвиде. Надо за­ботиться о них (как о птицах, попавших в нефтяное пятно), по­сылать им немного сухого молока. Но думать об этике? По от­ношению к этим бедным креатурам, которые глупо улыбаются перед тем как умереть? Что за странная идея.

Понимаю, что аналогия жестока. Но надо взглянуть в это зе­ркало. Представим, что у культурного европейца умирает ре­бе­нок (пусть бы это никогда не случалось). И врываются, отталки­вая отца, деловые юноши с телевидения, со своими камерами и лампами, жуя резинку. Записывают последние моменты жизни. А на­завтра где-нибудь на другом конце земли, в баре, какой-то тол­стяк будет комментировать перед телевизором, прихлебывая пиво: «Гляди, глади, как умирает, постреленок. Как у него трясутся ручки. Что ни говори, а это телевидение, все-таки, большой прогресс».

Реакция европейца постоянно изучается с помощью чувстви­тель­ных тестов. Один из них — кино. На уровне слов культурный ев­ропеец признает, что война во Вьетнаме не имела оправдания, что совершался геноцид и военные преступления. Но вот в 1990 го­ду выходит на ТВ супербоевик «Апо­калипсис сейчас», про­слав­ляющий эту войну — и никакой реакции демократического сознания. Напротив, потрясающий успех. И мы видим, как американские вер­то­леты разгружают напалм над деревнями, включив сначала ди­намики с музыкой Вагнера. Так нравится пилотам — вьетнамцы (и речь не идет о партизанах), прежде чем сгореть, лучше про­чув­ствуют превосходство цивилизованного человека. Этот фильм — гимн Новому мировому порядку и предупреждение: если что, музыка Вагнера будет греметь над всем миром.

Э. Фромм, изучая психологические установки американских сол­дат во Вьетнаме и пытаясь понять истоки деструктивного по­ведения человека, даже удивляется той степени, которой может до­стигнуть расизм в современном человеке: «Разру­шение представлений о противнике как человеческом существе достигает предела, когда противником является человек с иным цветом кожи. Во время войны во Вьетнаме было достаточно примеров того, как многие американские солдаты утрачивали ощу­щение того, что вьетнамцы принадлежат к человеческому роду. Из оби­хода было даже выведено слово «убивать» и говорилось «уст­ра­­нять» или «вычищать» (wasting)» [19, с. 132].

И если расизмом наполнены лучшие фильмы даже последних лет, то что же говорить о лавине второстепенных фильмов, ко­то­рые сегодня стирают последние следы гуманизма в сознании ев­ро­пейца. В них (уже не во время войны, а сегодня) вьетнамцы пред­ставлены преступными и отталкивающими животными (кстати, смешно сказать, в большинстве случаев очень толстыми). И они уже не иде­ологические или геополитические враги, а враждебный Западу этнос. Ибо из фильмов полностью исчезли «хорошие» вьетнамцы, союзники белого человека. Сегодняшний подросток, когда вырас­тет, будет уверен, что США вынуждены были защищать Демократию против всего Вьетнама в целом.

При этом суть не в политике Буша или Клинтона — они честно делают ту работу, за которую им платит (в широком смысле слова) их общество. Дело в идеологии общества, в мировоззрении обыч­ного человека — телезрителя. В гражданском обществе великие и даже трансцендентальные вещи атомизированы и распределены среди индивидуумов-атомов. Все решается суммированием их маленьких воль. И здесь исчезает разница между политическими предпочте­ни­ями, между правыми и левыми, и западная цивилизация предстает как одно целое, как Демократия, принятая почти всеми в ее ос­новных, фундаментальных принципах.

И это — не преходящая вещь, она формировалась последние четыре века, а предпосылки созре­вали много раньше. Поэтому смешно говорить, будто Германия Гитлера не была частью Демократии, а Германия Коля — да. Тогда это была бы не Демократия, не огромная историческая ценность, а дрянь какая-то. Напротив, тяжелый припадок немецкого фашизма только и мог произойти в лоне Демократии и красноречиво высвечивает ее ге­нотип. Это была болезнь, аномалия — как случаются болезни и припадки (например, эпилепсии) в людях. Напротив, ослы не боле­ют эпилепсией, у них другие болезни. Фашизм был как раз бо­лезненным припадком группового инстинкта — инстинкта, силой куль­туры вырванного из существа западного атомизированного че­ло­века. Человек солидарный традиционного общества (кое-кому нравится сравнивать его с ослом) не испытывает этой тоски и не может страдать этой болезнью.

Белый демократ из «Независимой газеты» иной раз с мягкой иронией пройдется по поводу расизма по отношению к цветным (впрочем, совершенно явно солидаризуясь с расистами). Но ирония его наивна, ибо в нашем веке расизм уже вышел за рамки исход­ного представления о расе, и разделение на подвиды производится не только по цвету кожи (упомянем замечание Фромма о японцах). Вспомним первый год немецкого вторжения. Тогда советским людям, размягченным прекрасной сказкой о пролетарском интернационализ­ме, стоило огромных трудов поверить в то, что идет война на уни­чтожение нации. Они кричали из окопов: «Немецкие рабочие, не стреляйте! Мы ваши братья по классу!» И большое значение для перемены мышления имело мелкое, почти вульгарное обстоя­тель­ство: из оккупированных деревень стали доходить слухи, что не­мецкие солдаты, не стесняясь, моются голыми и даже отправляют свои надобности при русских и украинских женщинах. Не из ху­ли­ганства и не от невоспитанности, а просто потому, что не счита­ют их вполне за людей. Примерно как сегодня.

Разумеется, русские сегодня — крайний случай низшей расы с белой кожей. Но латентный расизм так глубоко проник в под­со­знание «нордического человека», что даже по отношению к своим со­жителям по «общему европейскому дому» он нередко ведет себя хамски, сам того не замечая. Вот мелкое проявление, заме­ча­тельное своей искренностью. В августе 1993 года в Испании со­сто­ялся Международный конгресс по истории науки. Официальными языками конгресса были английский, французский и испанский. Про­грамма была составлена так, чтобы докладчики, выступающие на испанском языке (а их было более трети), шли один за другим, что­бы не знающие этого языка участники могли в это время пойти на другие заседания. Я вел одну секцию вместе с одним немцем, прекрасным человеком, работающим в Испании. После блока док­ла­дов в аудитории остались только испанцы и латиноамериканцы, и я предложил провести короткую дискуссию на их языке. Мой напарник согласился. «Только, — говорит, — я должен спросить аудиторию, нет ли в ней персоны, не говорящей на испанском языке. Если есть, мы должны вести разговор на английском или французском». И — так и спросил аудиторию, и совершенно не понял, почему два старика-мексиканца стали вдруг размахивать кулаками и что-то кри­чать из зала. Конечно, это расизм предельно мягкий, но и ти­хий зал научного конгресса — не Ангола или Кавказ.

Как же преломилась расистская установка евроцентризма в мы­шлении «советских демократов»? Последние годы нам дали до­статочно «экспери­ментального» материала. Так, буквально в одни и те же дни, в январе 1991 года, пролилась кровь в двух точках СССР. В Литве подразделения КГБ в рамках очень странной опе­рации (репетиции будущего «путча»), с огромным шумом, про­би­ваясь через толпу, атаковали телебашню. Результат — 14 погибших (с которыми тоже не все было ясно, но примем, что они пали жер­твой кровавого режима Москвы). Возмущению демократической об­щественности не было предела, и каждый честный интеллигент вы­шел на улицы Москвы протестовать — та демонстрация была важной вехой в процессе ликвидации СССР. Отношение к событиям на Кав­казе было совершенно иным. Там демократический (как тогда счи­талось) режим Тбилиси практически официально объявил о лик­ви­дации осетин как этноса и направил в Южную Осетию все военные си­лы, какие смог собрать по университетам и тюрьмам. Были убиты сотни людей и разрушены города и поселки, через перевалы хлынул поток беженцев в Россию. Страна оказалась перед небывалым слу­чаем геноцида не только практикуемого, но и декларированного. И — абсолютная индифферентность интеллигента-демократа. Никаких демонстраций и никаких самых нейтральных заявлений. Интел­ли­генция приняла новый прейскурант цены жизней разных народов. Во время опроса в МГУ тех, кто отметил как важное событие января гибель людей в Южной Осетии, было в 30 раз меньше, чем тех, кто выделил события в Вильнюсе.

Точно так же в конфликте в Нагорном Карабахе демокра­ти­ческая интеллигенция (как и Запад) явно заняла сторону армян. И вот армянские боевики, с целью сделать войну необратимой, по­го­ловно уничтожают население целого городка Ходжалы. С совер­шен­но нейтральными комментариями прошли по телеэкранам образы цветущего альпийского луга с бродящей между телами женщин и де­тей комиссией ООН. Никакого впечатления у демократической обще­ственности это не вызвало (а западная пресса даже не сочла ин­цидент заслуживающим упоминания). Какой-то синклит духовных ли­деров цивилизации включил армян в число «чистых», а азербай­джанцев не включил (или пока не включил). И, послушный сигналам этих лидеров, российский интеллигент пометил у себя в мозгу ус­тановленную цену армянской и азербайджанской крови.

Конечно, в момент ломки в разных местах возникают ситуа­ции, когда витает смерть и люди умирают «просто». Но только им, находящимся в эпицентре этой аномалии, позволена временная ре­лятивизация «цены жизни». Мы же видим в современной Демократии утверждение этой цены извне, из кабинетов, чьи обитатели сами не подвергаются никакому риску. Важную вещь сказала одна из вид­ных журналисток перестройки, Ирина Овчинникова: «Ратуя за спра­ведливость, демократию и свободу, скажу со всей откро­вен­ностью: не могу принять саму мысль заплатить за эти замеча­тель­ные вещи хоть одной каплей крови дорогих мне людей». Да, чтобы расплачиваться за эти замечательные вещи кровью есть столько народа, до понимания этих вещей не доросшего, столько отсталых племен в России, Африке, Азии.