Розе, распятой на Кресте времен

Уильям Батлер Йейтс

Переводы из Уильяма Йейтса(Григорий Кружков) Великое колесо возвращений

 

Уильям Батлер Йейтс

Переводы из Уильяма Йейтса(Григорий Кружков) Великое колесо возвращений

 

ВСТУПЛЕНИЕ

 

Кто, терпеливый,

Душу пытал на излом,

Судеб извивы

Смертным свивая узлом,

Ранясь, рискуя,

Маясь в крови и в поту, –

Чтобы такую

Миру явить красоту?

 

 

(У. Йейтс)

Уильям Йейтс – поэт модернистской эпохи, современник Томаса Элиота и Эзры Паунда. Но в отличие от двух названных поэтов он демонстративно придерживался анти-авангардной позиции в искусстве. Йейтс никогда не старался бежать впереди прогресса – наоборот, он считал делом чести хладнокровно игнорировать его, идти не в ногу, стоять на своем, искать будущее в прошедшем. За это его называли чудаком, не раз пытались (особенно в тридцатые годы) "сбросить с парохода современности". Еще бы! В эпоху радио, аэропланов и профсоюзов он увлекался сказками, сагами о богах и героях, основывал какие-то загадочные эзотерические общества, искал истину в Каббале, в картах Таро, в индийской философии, сочинял философско-мистический трактат о вечном круговороте души и истории. Можно сказать, что в эпоху наступившего материализма Йейтс представлял собой передовой, далеко выдвинутый вперед аванпост самого упрямого и закоренелого идеализма. Где-то рядом партизанили Честертон и Киплинг, Толкиен и К?. Но если Киплинг, занявший конформистскую позицию по отношению к современности, обнаруживал романтику, скажем, в паровозах и машинах, то Йейтс не отдал бы за них ни лепестка своей увядшей розы, ни камешка старой башни. И если Толкиен четко отделял свою реальную профессорскую жизнь от блужданий в Средиземье, для которых существовали особые часы творчества да задняя комната оксфордского кафе "Орел и Дитя" ("Пташка и крошка"), то Йейтс, как истинный символист, не разделял жизни и стихов. Как заболевший кот обшаривает всю округу в поисках особой травки – единственной, которая может его исцелить, – так Йейтс искал противоядие от низкого практицизма века где только мог – в фольклоре и античной философии, в оккультизме и теософии.

При всем при том он был ирландец – наследник древней кельтской традиции в литературе, духовный потомок друидов и бардов. Родина Йейтса – портовый город Слайго, на западе Ирландии. Его предки по материнской линии были моряками и купцами, по отцовской линии – священниками. Отец поэта, Джон Батлер Йейтс, получил юридическое образование, но в 28 лет резко оборвал карьеру адвоката и уехал в Лондон учиться живописи. Он стал художником, замечательным портретистом; благодаря его рисункам мы можем увидеть Уильяма таким, каким он был в детстве – смуглым задумчивым мальчиком, углубленным в книгу. Чем-то эти портреты похожи на детские портреты Пастернака, набросанные его отцом, Леонидом Пастернаком. Да и сами эти художники, Йейтс-отец и Пастернак-отец, были чем-то похожи – может быть, серьезностью своего отношения к искусству, независимостью от модных течений эпохи; оба они оказали основополагающее влияние на сыновей; оба провели поздние годы в эмиграции: Джон Йейтс в Америке, Леонид Пастернак в Англии. Детские годы Уильяма Йейтса прошли в Лондоне, за исключением летних каникул, когда его отвозили к родственникам в Слайго. Он любил слушать рассказы крестьян о волшебстве и духах, любил одинокие прогулки по лесам и холмам, ночи на морском берегу. Сочинять романтические стихи Уильям начал, учась в художественной школе в Дублине; его ранние опыты заслужили одобрение известных поэтов, в том числе Хопкинса и Оскара Уайльда. Путь его определился раз и навсегда. "Моя жизнь в моих стихах, – писал он другу. – Ради них я бросил свою жизнь в ступу. Я растолок в ней юность и дружбу, покой и мирские надежды… Я похоронил свою юность и возвел над ней гробницу из облаков".

Йейтсу было двадцать четыре года, когда он встретил Мод Гонн – женщину, которой суждено было стать его музой, его долгой безнадежной любовью. Она была ослепительной красавицей, богатой и независимой, но при этом – пылкой революционеркой, одержимой идей ирландской независимости. Они подружились, Мод втянула его в патриотической движение, Уильям посвятил ее в свои оккультные и поэтические интересы. Патриотизм Йейтса был далек от экстремистских крайностей, в Ирландии он видел, прежде всего, страну поэзии и оплот древней чести, попираемой прагматической и меркантильной Англией. И когда Джордж Рассел писал ему: "Из Ирландии воссияет свет, который преобразит эпохи и народы (не правда ли, язык мессианства повсюду одинаков?), – Йейтс вполне разделял энтузиазм своего друга".

В 1899 году вышел сборник "Ветер в камышах" – высшее достижения раннего Йейтса – поэта "кельтских сумерек". Мир этой книги населен призраками и тенями; повсюду поэту мерещатся таинственные "сиды" – духи, населяющие холмы и ветреные равнины Ирландии. Они же – древние боги, племя богини Даны, они же – вечные голоса, звучащие в шуме ветра, в ропоте тростника, в сумасшедшем звоне ночных цикад. По настроению, по порыву – выйти за грань обыденного, дневного бытия – они близки к написанным двумя-тремя годами позже стихам Блока, например, "Я вышел. Медленно сходили / На землю сумерки зимы…", или: "Я вышел в ночь – узнать, понять / Далекий шерох, близкий ропот, / Несуществующих принять, / Поверить в мнимый конский топот". С такого же выхода начинается "Песня скитальца Энгуса":

 

 

I went out to the hazel wood Because a fire was in my head… Я вышел в темный лес ночной, Чтоб лоб горящий остудить…1

Период между сборниками "Ветер в камышах" и "Ответственность", с 1899-го по 1914 год, были у Йейтса наименее урожайными на стихи. В это время основные труды поэта были связаны с Театром Аббатства – первым ирландским национальным театром, одним из основателей и многолетним директором которого он был. Стиль поэта постепенно менялся, становился прямее, энергичней. Важной оказалась его дружба с молодым Эзрой Паундом, который в 1914-1916 годах практически стал секретарем Йейтса. Скажем, первая пьеса Йейтса в стиле японского театра Но, "У Ястребиного источника", была не только навеяна исследованиями Паунда в области японского театра, но и практически написана в соавторстве с ним: Йейтс диктовал текст, а Паунд записывал его и критиковал. Тут работала сложная диалектика: с одной стороны, Эзра искренне восхищался Йейтсом, выделяя его из всех прочих "поэтических староверов", с другой стороны, он постоянно внушал "дядюшке Вилли" свои имажисткие идеи. "Поэт должен быть современным человеком, – утверждал Паунд. – Ясность, точность, и никаких абстракций" Не правда ли – похоже на манифест русского кларизма или акмеизма? Как бы то ни было, именно под влиянием Паунда завершилась давно желаемая и ожидаемая метаморфоза стиля Йейтса.

Существует любопытный синхронизм политических событий в XX веке в Ирландии и в России: ирландское восстание против англичан в 1916 году, обретение независимости в 1918-м, гражданская война 1921-1923 годов происходили более или менее параллельно с русскими революциями и гражданской войной. Когда в 1916 году разразилось "Пасхальное восстание", закончившееся казнью шестнадцати главарей (среди них – троих поэтов), реакция Йейтса была неоднозначной. В первый момент он возмутился "глупостью" этих людей, пожертвовавших жизнью своих собратьев и своей собственной жизнью из чистого нетерпения; но через несколько недель его взгляд изменился и он написал стихотворение "Пасха 1916 года" с его знаменитым рефреном: "All changed, changed utterly: /A terrible beauty is born" ("Все изменилось, неузнаваемо изменилось: родилась страшная красота".). Эта "страшная красота" Йейтса очевидно сродни пушкинскому "упоению на краю", или жуткому восторгу Блока перед бурей революции в "Двенадцати", или трагическим прозрениям Мандельштама в "Петропольском цикле". Поэтическая карьера Йейтса распадается на два периода, который можно назвать "дореволюционным" и "послереволюционным". Весной 1917 года он купил свою знаменитую башню Тур Баллили, которая стала символом его поздней поэзии, в октябре женился (что было, в некотором роде, революционным шагом для пятидесятидвухлетнего холостяка); наконец, в этом же году он написал прозаическую книгу Per Amica Silentia Lunae, где в фрагментарной форме изложил свое поэтическое и философское credo.

Трудно исчислить все чудеса этого года. Достаточно сказать, что в ноябре 1917-го, когда "призраки коммунизма" штурмовали Зимний дворец, другие призраки явили себя Йейтсу и его молодой жене в сеансах "автоматического письма", и из тех вещей, которые они рассказали, со временем родилась главная философская книга Йейтса, содержащая его всеобъемлющую теорию круговращения человеческой души и истории.

 

 

* * *

 

 

В основе надиктованной "духами-коммуникаторами" книги Йейтса "Видение" (ударение ставьте где хотите!) лежат две древних идеи: идея цикличности и идея борьбы противоположностей. Еще Эмпедокл писал:

 

 

Властвуют поочередно они во вращении круга,

Слабнут и вновь возрастают, черед роковой соблюдая.

 

 

В системе Йейтса Великое Колесо, разделенное на двадцать восемь секторов, или фаз (лунное число) изображает и эволюцию человеческой жизни, и путь души в ее перевоплощениях, и ход мировой истории. Движение по кругу ведет от первой фазы, полной объективности, к пятнадцатой фазе, полной субъективности, и затем вновь возвращается к своему началу, к доминации объективного (природного) начала. Эта теория, в детали которой мы входить не можем, поэтически выражена в стихотворении "Фазы луны".

 

 

Робартис. Когда же перемесится квашня

Для новой выпечки Природы,- вновь

Возникнет тонкий серп – и колесо

Опять закружится.

Ахерн. Но где же выход?

Спой до конца.

Робартис. Горбун, Святой и Шут

Идут в конце. Горящий лук, способный

Стрелу извергнуть из слепого круга –

Из яростно кружащей карусели

Жестокой красоты и бесполезной,

Болтливой мудрости – начертан между

Уродством тела и души юродством.

 

 

Йейтс верит в пифагорейское учение о странствиях души и ее инкарнациях – и строит классификацию людей по типам, в зависимости от фазы на Великом Колесе. Человек оказывается вовлеченным в два разных цикла: один связан с возрастом, другой – с перерождениями его бессмертной души, проходящей двадцать восемь кругов таких же фаз.

На самом деле, он участвует даже в трех циклах, ибо проходит вместе с человечеством по кругу земной истории: ее период, по Йейтсу, равен примерно двум тысячам лет и тоже связан с борьбой объективного и субъективного начала. Нынешний цикл начался с рождения Христа и достиг высшей объективности в эпоху Ренессанса; наше время близко к окончанию цикла, вот почему так распространились нивелирующие личность учения – социалистические, коммунистические и прочие. С этой точки зрения трагедия самого Йейтса – это трагедия человека героической, индивидуальной воли (он относил себя к семнадцатой фазе) в период размывания личностного начала – несовпадение фаз. С течением лет к этому прибавилось и старение – несовпадение всех трех фаз. Ущерб века, ущерб тела – и полнолуние души.

 

 

* * *

В 1923 году Йейтсу присуждается Нобелевская премия по литературе – жест, как часто бывает у Шведской Академии, не лишенный политической подоплеки – своего рода приветствие Ирландской республике по случаю обретения ею независимости. Но Йейтс с лихвой отработал свою "нобелевку". Лучшие стихи он написал не до нее, но после. Сборники "Башня" (1928) и "Винтовая лестница" (1933), наряду с "Последними стихами", могут считаться вершинными достижениями поэта. Особо хочется сказать о цикле "Слова, возможно, для музыки". Говорят, что протопим ом Безумной Джейн послужила Чокнутая Мэри – юродивая, жившая неподалеку от имения леди Грегори. Но эпический образ старухи, вспоминающей своих былых любовников, – гордой и нераскаянной – приводит на память прежде всего "Старуху из Берри" – одно из лучших стихотворений древнеирландской поэзии:

 

 

Вы, нынешние, сребролюбы,

живете вы для наживы,

зато вы сердцами скупы

и языками болтливы.

Но те, кого мы любили,

любовью нас оделяли,

они дарами дарили,

деяньями удивляли. ‹…›

Бывало, я мед пивала

в пиру королей прекрасных;

пью ныне пустую пахту

среди старух безобразных.

 

 

К "яростному негодованию" (слова из эпитафии Свифта) его толкало не только отвращение к материализму эпохи в целом, но и глубочайшее неудовлетворение ирландской жизнью и политикой. Он убедился, что все жертвы, принесенные на алтарь ирландской свободы, были напрасны. Достигнутая в стране демократия оказалась "властью черни", безразличной к духовности и культуре. "Если эта власть не будет сломана, – писал он, – наше общество обречено двигаться от насилия к насилию или от насилия к апатии, наш парламент – портить и развращать каждого, кто в него попадет, а писатели останутся кастой отверженных в своей собственной стране".

На этом фоне понятней тот эпизод 1934 года, когда Йейтс проявил интерес к "синерубашечникам" генерала О'Даффи. Он клюнул на антибуржуазную демагогию фашистов и даже написал для них "Три маршевых песни", где были такие слова: "Когда нации лишаются верховодов, когда порядок ослабевает и растет раздор, приходит время выбрать добрый мотив, выйти на улицу и маршировать. Марш! марш! – как там поется? О, любые старые слова подойдут". К счастью, уже через несколько месяцев Йейтс разочаровался в О'Даффи с его дешевым позерством; он понял, что чуть было не влип в объятия еще худшей черни, "ревущей у двери" – и зарекся играть в политические игры.

Йейтса называют человеком поздней жатвы. Выпуская в 1937 году второе издание "Видения", он писал другу: "Не знаю, чем станет эта книга для других, – может быть, ничем. Для меня она – последний акт защиты против хаоса мира, и я надеюсь, что еще десять лет смогу писать, укрепившись на этом рубеже". Как это похоже на строки юного Китса, восклицавшего в 1917 году: "О, дайте мне еще десять лет, чтобы я мог переполниться поэзией и свершить то, что мне предназначено!" Судьбы дала Китсу только три года. Еще меньше времени было в запасе у семидесятидвухлетнего Йейтса. В декабре 1938 годы он пишет свою последнюю пьесу "Смерть Кухулина", а через две недели неожиданно заболевает, и 26 января 1939 года наступает развязка.

Эта была красивая, героическая кончина – смерть непобежденного. До последних дней Йейтс греб против течения, пел не в лад с хором. В глазах авангардных, политически ангажированных поэтов тридцатых годов он выглядел нелепым анахронизмом. Достоинства его стихов признавались со страшным скрипом; его проза и критика начисто отвергались, пьесы считались провальными, философские взгляды – вредным чудачеством. Так что когда Уинстен Оден, признанный лидер нового направления, написал элегию на смерть Йейтса (потрясающей силы вещь – настоящую фугу в трех частях), это многим показалось удивительным.

Но ведь и эти стихи полны знаменательных оговорок. Автор считает, что Время в конце концов "простит" Йейтса – за "умение хорошо писать". Характерно и название статьи Одена, опубликованной в 1940 году: "Мастер красноречия",- в ней он утверждает, что Йейтс "был больше озабочен тем, как звучит его фраза, чем истинностью идеи или подлинностью чувства". И безапелляционно, как приговор: "отсутствие подлинной драмы никакой театральностью не прикроешь".

Особенное раздражение вызывала "чокнутая псевдофилософия" Йейтса. Взвешенней других молодых высказывался, пожалуй, Луис Мак-Нис, который даже был готов допустить, что Йейтс не настоящий мистик, а лишь человек, обладающий мистической системой ценностей, "а это совсем другое дело и вещь sine qua non для всякого художника".

И конечно, возмущала подозрительная аполитичность поэта. В годы перед Второй мировой войной каждый обязан был выбрать свою сторону баррикад. Но ему не внушало доверие ни одно из правительств. В одном из частных писем Йейтса 1936 года сказано: "Коммунисты, фашисты, националисты, клерикалы, антиклерикалы – все они должны быть судимы в соответствии с числом своих жертв".

Йейтсу выпала длинная дорога. Если в молодости он и был эстетом, построившим себе башню из слоновой кости, то в дальнейшем, как пишет Ричард Эллман, "из-за недовольства соседей, а отчасти из-за собственных сомнений в ее прочности, он выбрался наружу, в мир, и добыл там менее изысканные материалы, которыми постепенно заменил всю слоновую кость, до последнего кусочка".

Но это не значит, что Йейтс готов был поступиться своей юношеской мечтой. Те "спасительные слова", которые впоследствии произнесет И. Бродский и которые в письмах к нему дважды повторит Ахматова: "Главное – это величие замысла" – были спасительными и для Йейтса.

Он оставался цельным художником несмотря на все свои противоречия и сомнения. Он не скрывал их, он вообще ничего не хотел скрывать: жизнь поэта, считал Йейтс, есть жизненный эксперимент, и публика имеет право знать о ней все. Шекспировская эпитафия: "Проклятие тому, кто потревожит мои кости",-не про него писана.

Он положил на одну сторону весов свою поэзию, а на другую – свою судьбу, и обе чаши таинственно уравновесились. Любые обстоятельства повседневности значительны, когда они освящены великой целью. В эпоху, когда прагматизм старается сделать поэта затейником, работником досуга, загнать сверчка искусства на предназначенный ему шесток,- архимедово усилие Йейтса перевернуть мир и утвердить его на нематериальной точке опоры заслуживает восхищения.

Другие пути элементарней. Легко, например, предаться истерике или показать миру кукиш. Выход неплох – для любителей игры в поддавки. Есть и широко распространенный на Западе метод "честного реализма". Но все это, по выражению Кэтлин Рейн, лишь "втирание соли собственного отчаяния в рану, оставшуюся от ампутации духовной составляющей жизни".

В Древней Ирландии было две категории поэтов: барды – исполнители боевых, заздравных и сатирических песен, и филиды,- поэты-жрецы, носители высшей мудрости. Йейтс, разумеется, претендовал на роль филида. Сознавал свою земную слабость, но верил в божественную искру, в то, что поэт, может быть, лишь "сверхмарионетка" движущего им высшего начала.

 

 

Старик в своем нелепом прозябанье

Схож с пугалом вороньим у ворот,

Пока душа, прикрыта смертной рванью,

Не вострепещет и не воспоет…

 

 

Наивность? Безумие? Но, как ни удивительно, с ним произошло именно то, что предсказывал Платон в диалоге "Федр": "Все созданное человеком здравомыслящим затмится творениями исступленных".

 

 

* * *

В русской печати имя Йейтса впервые появилось в статье Зинаиды Венгеровой о Блейке ("Северный вестник", 1896). Она же перевела в 1915 году пьесу Йейтса "Кэтлин, дочь Хулиэна" – эта работа, которую мне удалось отыскать в архиве Венгеровой, по-видимому, является единственным дошедшим до нам дореволюционным переводом Йейтса.

Чрезвычайно интересен и не до конца исследован эпизод 1917 года, когда находящийся в командировке поручик русской армии Николай Гумилев впервые встречается в Лондоне с поэтом Уильямом Йейтсом. В письме Анне Ахматовой он называет его "английским Вячеславом" – подразумевая, конечно, Вячеслава Иванова и тем самым подчеркивая ключевую роль Йейтса в английском символизме. О знакомстве Гумилева с творчеством Йейтса говорит и отзыв о нем в интервью лондонскому еженедельнику "Новый век", и красноречивей всего – работа Гумилева над переводом пьесы "Графиня Кэтлин". Что такая работа, велась – и, возможно, была завершена, – говорит опубликованный автограф Гумилева на книге Йейтса: "По этому экземпляру я переводил Графиню Кэтлин, думая лишь о той, кому принадлежала эта книга. – 26 мая 1921. Н. Гумилев". О продолжившемся интересе Гумилева к творчеству ирландского поэта свидетельствует и сохранившаяся надпись акмеиста Михаила Зенкевича на другом сборнике Йейтса: "Эта книга A Selection from the Poetry of W. B. Yeats была прислана мне в Саратов из изд. "Всемирная литература" из Петрограда поэтом Н. С. Гумилевым для перевода двух отмеченных стихотворений…". В оглавлении отмечены – вероятно, рукой Гумилева – два стихотворения: "Проклятие Адама" и "Ирландии грядущих времен". Однако переводы Гумилева, если они и существуют, до сих пор не разысканы. Зато имеются три перевода Всеволода Рождественского, еще одного друга и сотрудника Гумилева по работе над английскими сборниками во "Всемирной литературе", – эти переводы вполне могут относиться к первым послереволюционным годам, хотя опубликованы они лишь посмертно2. Далее – пробел в 15 лет. Нет никаких сведений, что кто-либо из русских переводчиков переводил стихи Йейтса вплоть до 1937 года, когда в Ленинградском отделении Гослита вышла книга "Современная английская поэзия", составленная Михаилом Гутнером; впрочем, подлинным составителем книги был, по всей видимости, известный критик-репатриант князь Дмитрий Святополк-Мирский, арестованный и расстрелянный в год выхода книги. Большая часть подборки Йейтса в антологии (десять стихотворений из четырнадцати) дана в переводе Сусанны Мар. К сожалению, в подборке практически отсутствует "послереволюционные" сборники Йейтса, так что перед русским читателем он предстает как чистый символист, в старомодно-меланхолическом ключе. Неудивительно, что особого впечатления его стихи не произвели. В частности, Борис Пастернак в конце 1940-х годов признавался, что до войны не был увлечен Йейтсом, поскольку не знал его поздней лирики.

Маршак, вставивший два стихотворения Йейтса в свою книгу английских переводов 1943 года, тоже выбрал из самого раннего, безобидно фольклорного: песенку "В саду над рекою…" и "Скрипач из Дууни". А далее наступает затишье – вплоть до конца 1960-х годов, до появления великого ковчега худлитовской "Библиотеки Всемирной литературы", вернее, целой флотилии ковчегов, вынесших читателю десятки неизвестных или полузабытых имен…

Но тут уже предыстория кончается, и начинается история, которую всякий читатель может проследить по доступным книгам и антологиям. Напомним лишь, что Уильяма Йейтса, как и многих других англоязычных, заново "открывал" Андрей Сергеев, давший целый ряд прекрасных, убедительных переводов ирландского поэта: "Тот, кто мечтал о волшебной стране", "Песнь Рыжего Ханрахана об Ирландии", "Пасха 1916 года", "Пустынник Рибх о недостаточности христианской любви" и другие – всего около пятнадцати стихотворений. Очень долго, чуть ли не двадцать лет, готовилось издание в серии "Литературные памятники", вышедшее лишь в 1996 году. В 1999 году издательство "Симпозиум" напечатало составленный мной том избранного под названием "Роза и башня", куда вошли, наряду со стихами, драматургия Йейтса, его проза, мемуары и эссеистика. Ряд стихов из этой книги даются здесь в исправленном виде, добавлены и совсем новые, неопубликованные переводы.

Григорий Кружков, 2001

 

 

***

1Между прочим, знаменитую концовку этого стихотворения "The silver apples of the moon, / The golden apples of the sun" – я перевел с ходу еще двадцать лет назад, но лишь теперь мне удалось удовлетворительно перевести начало. Это случилось не раньше, чем я заметил в слове "hazel" (орешник) в первой строке прячущееся слово "haze" – дымка, туман, мгла.

2Подробней эта тема разбирается в моих статьях "Загадка Замиу", Предлог, №2, (2000); "Йейтс и Россия. К предыстории знакомства", Известия А Н, серия ОЛЯ, №2 (2000).

 

 

***

"ПЕРЕКРЕСТКИ" (1889)

Песня счастливого пастуха

 

 

В лесах Аркадских – тишина,

Не водят нимфы круг веселый;

Мир выбросил игрушки сна,

Чтоб забавляться Правдой голой, -

Но и она теперь скучна.

Увы, пресыщенные дети!

Все быстротечно в этом свете:

Ужасным вихрем сметены,

Летят под дудку сатаны

Державы, скиптры, листья, лики…

Уносятся мелькнув едва;

Надежны лишь одни слова.

Где ныне древние владыки,

Бранелюбивые мужи,

Где грозные цари – скажи?

Их слава стала только словом,

О ней твердят учителя

Своим питомцам бестолковым…

А может, и сама Земля

В звенящей пустоте Вселенной -

Лишь слово, лишь внезапный крик,

Смутивший на короткий миг

Ее покой самозабвенный?

Итак, на древность не молись,

В пыли лежат ее свершенья;

За истиною не гонись -

Непрочно это утешенье;

Верь только в сердце и в судьбу

И звездочетам не завидуй,

Следящим в хитрую трубу

За ускользающей планидой.

Нетрудно звезды перечесть

(И в этом утешенье есть),

Но звездочетов ты не слушай,

Не верь в ученые слова:

Холодный, звездный яд их души

Разъел, и правда их – мертва.

Ступай к рокочущему морю

И там ракушку подбери

С изнанкой розовей зари -

И всю свою печаль, все горе

Ей шепотом проговори -

И погоди одно мгновенье:

Печальный отклик прозвучит

В ответ, и скорбь твою смягчит

Жемчужное, живое пенье,

Утешит с нежностью сестры:

Одни слова еще добры,

И только в песне – утешенье.

А мне пора; там, где нарцисс,

Грустя, склоняет венчик вниз,

Могила есть в глуши дубравной;

Туда мне надо поспешить,

Чтоб песенками рассмешить

Хоть на часок беднягу фавна.

Давно уже он в землю лег,

А все мне чудится: гуляет

Он в этих рощах,- на лужок,

Промокший от росы, ступает

И распустившийся цветок

С ужимкой важной обоняет

И слышит звонкий мой рожок…

О снов таинственный исток!

И это всё – твое владенье.

Возьми, я для тебя сберег

Из мака сонного венок:

Есть и в мечтаньях утешенье.

 

 

ПЛАЩ, КОРАБЛЬ И БАШМАЧКИ

 

 

"Кому такой красивый плащ?"

"Я сшил его Печали.

Чтоб был он виден издали

И восхищаться все могли

Одеждами Печали".

"А парус ладишь для чего?"

"Для корабля Печали.

Чтоб, крыльев чаячьих белей,

Скитался он среди морей

Под парусом Печали".

"А войлочные башмачки?"

"Они для ног Печали.

Чтоб были тихи и легки

Неуловимые шаги

Подкравшейся Печали".

 

 

ИНДУС О БОГЕ

 

 

Я брел под влажною листвой вдоль берега реки,

Закат мне голову кружил, вздыхали тростники,

Кружилась голова от грез, и я увидел вдруг

Худых и мокрых цапель, собравшихся вокруг

Старейшей и мудрейшей, что важно изрекла:

Держащий в клюве этот мир, творец добра и зла -

Бог-Цапля всемогущий, Его чертог высок:

Дождь – брызги от Его крыла, луна – Его зрачок.

Пройдя еще, я услыхал, как лотос толковал:

На длинном стебле тот висит, кто мир наш создавал;

Я – лишь подобье божества, а бурная река -

Одна росинка, что с Его скользнула лепестка.

В потемках маленький олень с мерцаньем звезд в глазах

Промолвил тихо: Наш Господь, Гремящий в Небесах,-

Олень прекрасный, ибо где иначе взял бы он

Красу и кротость и печаль, чтоб я был сотворен?

Пройдя еще, я услыхал, как рассуждал павлин:

Кто создал вкусных червяков и зелень луговин –

Павлин есть превеликий, он в томной мгле ночей

Колышет в небе пышный хвост с мириадами огней.

 

 

ПОХИЩЕННЫЙ

 

 

Там, средь лесов зеленых,

В болотистой глуши,

Где, кроме цапель сонных,

Не встретишь ни души,-

Там у нас на островке

Есть в укромном тайнике

Две корзины

Красной краденой малины.

О дитя, иди скорей

В край озер и камышей

За прекрасной феей вслед -

Ибо в мире столько горя, что другой

дороги нет.

Там, где под светом лунным

Волнуется прибой,

По отмелям и дюнам,

Где берег голубой,

Мы кружимся, танцуя

Под музыку ночную

Воздушною толпой;

Под луною колдовской

Мы парим в волнах эфира -

В час, когда тревоги мира

Отравляют сон людской.

О дитя, иди скорей

В край озер и камышей

За прекрасной феей вслед -

Ибо в мире столько горя, что другой

дороги нет.

Там, где с вершины горной,

Звеня, бежит вода

И в заводи озерной

Купается звезда,

Мы дремлющей форели

На ушко, еле-еле,

Нашептываем сны,

Шатром сплетаем лозы –

И с веток бузины

Отряхиваем слезы.

О дитя, иди скорей

В край озер и камышей

За прекрасной феей вслед -

Ибо в мире столько горя, что другой

дороги нет.

И он уходит с нами,

Счастливый и немой,

Прозрачными глазами

Вбирая блеск ночной.

Он больше не услышит,

Как дождь стучит по крыше,

Как чайник на плите

Бормочет сам с собою,

Как мышь скребется в темноте

За сундуком с крупою.

Он уходит все скорей

В край озер и камышей

За прекрасной феей вслед -

Ибо в мире столько горя, что другой

дороги нет.

 

 

СТАРЫЙ РЫБАК

 

 

Ах, волны, танцуете вы, как стайка детей! -

Но шум ваш притих, и прежний задор ваш пропал:

Волны были беспечней, и были июли теплей,

Когда я мальчишкой был и горя не знал.

Давно уж и сельдь от этих ушла берегов,

А сколько скрипело тут прежде – кто б рассказал! -

Телег, отвозивших в Слайго на рынок улов,

Когда я мальчишкой был и горя не знал.

И, гордая девушка, ты уж не так хороша,

Как те, недоступные, между сетями у скал

Бродившие в сумерках, теплою галькой шурша,

Когда я мальчишкой был и горя не знал.

 

 

"РОЗА" (1899)

ФЕРГУС И ДРУИД

 

 

Фергус. Весь день я гнался за тобой меж скал,

А ты менял обличья, ускользая:

То ветхим вороном слетал с уступа,

То горностаем прыгал по камням,

И наконец, в потемках подступивших

Ты предо мной явился стариком

Сутулым и седым.

Друид. Чего ты хочешь,

Король над королями Красной Ветви?

Фергус. Сейчас узнаешь, мудрая душа.

Когда вершил я суд, со мною рядом

Был молодой и мудрый Конхобар.

Он говорил разумными словами,

И все, что было для меня безмерно

Тяжелым бременем, ему казалось

Простым и легким. Я свою корону

Переложил на голову его,

И с ней – свою печаль.

Друид. Чего ты хочешь,

Король над королями Красной Ветви?

Фергус. Да, все еще король – вот в чем беда.

Иду ли по лесу иль в колеснице

По белой кромке мчусь береговой

Вдоль плещущего волнами залива,-

Все чувствую на голове корону!

Друид. Чего ж ты хочешь?

Фергус. Сбросить этот груз

И мудрость вещую твою постигнуть.

Друид. Взгляни на волосы мои седые,

На щеки впалые, на эти руки,

Которым не поднять меча, на тело,

Дрожащее, как на ветру тростник.

Никто из женщин не любил меня,

Никто из воинов не звал на битву.

Фергус. Король – глупец, который тратит жизнь

На то, чтоб возвеличивать свой призрак.

Друид. Ну, коли так, возьми мою котомку.

Развяжешь – и тебя обступят сны.

Фергус. Я чувствую, как жизнь мою несет

Неудержимым током превращений.

Я был волною в море, бликом света

На лезвии меча, сосною горной,

Рабом, вертящим мельницу ручную,

Владыкою на троне золотом.

И все я ощущал так полно, сильно!

Теперь же, зная все, я стал ничем.

Друид, друид! Какая бездна скорби

Скрывается в твоей котомке серой!

 

 

ПЕЧАЛЬ ЛЮБВИ

 

 

Под старой крышей гомон воробьев,

И блеск луны, и млечный небосклон,

И шелест листьев, их певучий зов,

Земного горя заглушили стон.

Восстала дева с горькой складкой рта

В великой безутешности своей -

Как царь Приам пред гибелью, горда,

Обречена, как бурям Одиссей.

Восстала,- и раздоры воробьев,

Луна, ползущая на небосклон,

И ропот листьев, их унылый зов,

Слились в один земного горя стон.

 

 

БЕЛЫЕ ПТИЦЫ

 

 

Зачем мы не белые птицы над пенной зыбью

морской!

Еще метеор не погас, а уже мы томимся тоской;

И пламень звезды голубой, озарившей пустой

небоскат,

Любовь моя, вещей печалью в глазах твоих

вечных распят.

Усталость исходит от этих изнеженных лилий

и роз;

Огонь метеора мгновенный не стоит, любовь моя,

слез;

И пламень звезды голубой растворится в потемках

как дым:

Давай в белых птиц превратимся и в темный

простор улетим.

Я знаю: есть остров за морем, волшебный

затерянный брег,

Где Время забудет о нас и Печаль не отыщет

вовек;

Забудем, моя дорогая про звезды, слезящие взор,

И белыми птицами канем в качающий волны

простор.

 

 

КТО ВСЛЕД ЗА ФЕРГУСОМ?

 

 

Кто вслед за Фергусом готов

Гнать лошадей во тьму лесов

И танцевать на берегу?

О юноша, смелее глянь,

О дева юная, воспрянь,

Оставь надежду и тоску.

Не прячь глаза и не скорби

Над горькой тайною любви,

Там Фергус правит в полный рост -

Владыка медных колесниц,

Холодных волн и белых птиц

И кочевых косматых звезд.

 

 

ЖАЛОБЫ СТАРИКА

 

 

Я укрываюсь от дождя

Под сломанной ветлой,

А был я всюду званый гость

И парень удалой,

Пока пожар моих кудрей

Не сделался золой.

Я вижу – снова молодежь

Готова в бой и в дым

За всяким, кто кричит "долой"

Тиранам мировым,

А мне лишь Время – супостат,

Враждую только с ним.

Не привлекает никого

Трухлявая ветла.

Каких красавиц я любил!

Но жизнь прошла дотла.

Я времени плюю в лицо

За все его дела.

 

 

ИРЛАНДИИ ГРЯДУЩИХ ВРЕМЕН

 

 

Знай, что и я, в конце концов,

Войду в плеяду тех певцов,

Кто дух ирландский в трудный час

От скорби и бессилья спас.

Мой вклад ничуть не меньше их:

Недаром вдоль страниц моих

Цветет кайма из алых роз -

Знак той, что вековечней грез

И Божьих ангелов древней!

Средь гула бесноватых дней

Ее ступней летящий шаг

Вернул нам душу древних саг;

И мир, подъемля свечи звезд,

Восстал во весь свой стройный рост;

Пусть так же в стройной тишине

Растет Ирландия во мне.

Не меньше буду вознесен,

Чем Дэвис, Мэнган, Фергюсон;

Ведь для способных понимать

Могу я больше рассказать

О том, что скрыла бездны мгла,

Где спять лишь косные тела;

Ведь над моим столом снуют

Те духи мира, что бегут

Нестройной суеты мирской -

Быть ветром, бить волной морской;

Но тот, в ком жив заветный строй,

Расслышит ропот их живой,

Уйдет путем правдивых грез

Вслед за каймой из алых роз.

О танцы фей в сияньи лун! -

Земля друидов, снов и струн.

И я пишу, чтоб знала ты

Мою любовь, мои мечты;

Жизнь, утекающая в прах,

Мгновенней, чем ресничный взмах;

И страсть, что Маятник времен

Звездой вознес на небосклон,

И весь полночных духов рой,

Во тьме снующих надо мной, -

Уйдет туда, где, может быть,

Нельзя мечтать, нельзя любить,

Где дует вечности сквозняк

И Бога раздается шаг.

Я сердце вкладываю в стих,

Чтоб ты, среди времен иных,

Узнала, что я в сердце нес -

Вслед за каймой из алых роз.

 

 

"ВЕТЕР В КАМЫШАХ" (1899)

ВОИНСТВО СИДОВ

 

 <