II. Гражданская правосубъектность

Из числа двух групп субъектов гражданского права - лиц физических и юридических - цивилистическая доктрина империализма сосредоточивается почти исключительно на последних, уделяя первым более чем скромное внимание, ограниченное едва ли не всецело оценкой правовой природы соответствующего явления.

В начале ХХ в. Дюги и стоявшие на аналогичных позициях его современники пытались вовсе упразднить категорию правосубъективности. При этом сам Дюги противился сохранению названной категории в принципе, независимо от ее конкретной отраслевой принадлежности. Как отмечается в его Курсе конституционного права, раз не существует субъективных прав, то не может существовать и обладающих правосубъективностью их носителей[1256]. Пребывавшие в том же теоретическом фарватере буржуазные цивилисты защищали сходные выводы, оперируя, однако, не любыми вообще, а лишь гражданскими субъективными правами. Так, германский юрист Шварц, для которого призвание права состоит в том, чтобы обеспечивать достижение определенных целей, лишь по внешней видимости индивидуальных, а по сути своей общественных, предлагал исключить из научного обихода понятие субъекта права, заменив его понятием правовой цели[1257]. От этой ликвидаторской в отношении правосубъективности ориентации недалеко ушли установки как психологической школы, переносившей субъекта права из реального мира в области психических переживаний, так и школы нормативной, объявлявшей его не более чем внешним рефлексом юридической нормы, телесным олицетворением последней.

Но если в годы, предшествовавшие второй мировой войне, концепции такого рода еще могли кое-кого завораживать своей не выходящей за рамки <чистой> науки <оригинальностью>, то распознанная во всей ее отвратительности в военное время кровавая практика немецкого фашизма, пытавшегося не на словах, а на деле упразднить человека как личность, превратить его из субъекта в объект, не могла не вызвать, пусть с большим опозданием и дорогой ценой, даже в буржуазном правоведении известного отрезвления. В работах, опубликованных во время войны и вскоре после ее окончания, категория правосубъективности не только не ставится под сомнение, а наоборот, берется под прямую защиту против нападок со стороны былых ее критиков.

Вот что, например, в 1947 г. писали авторы, считавшие себя учениками Дюги и посвятившие его памяти свою книгу.

"Дюги отрицает существование субъективного права как такового... ибо оно заключается в особом качестве человеческой воли подчинять себе волю других лиц...>, между тем как <внутренняя природа> этой воли делает ее непознаваемой, и в то же время <любые воли равны, включая волю управляющих и управляемых>. В действительности, однако, когда, например, "собственник решает использовать вещь определенным способом... за ним признается соответствующая власть не во имя его воли, а во имя его законного интереса... В субъективном праве имеется, таким образом, два элемента: существенный, первичный, составляющий его основу, - интерес как индивидуальное или коллективное благо; необходимый для его реализации вспомогательный элемент - воля... Субъективное право, понимаемое таким образом, неопровержимо и предполагает существование субъекта права>, поскольку "оба элемента субъективного права должны быть привязаны к определенному лицу>[1258].

Приведенное высказывание - один из вариантов защиты понятия правосубъективности в ряду многократных иных попыток теоретического его оправдания. Но чаще всего современная цивилистическая литература капиталистических стран оперирует этой категорией как очевидной и разумеющейся, а потому не требующей вовсе специальных объяснений[1259]. Если в связи с нею иногда и возникает дискуссия, то по поводу либо сугубо практических вопросов (касающихся, например, опеки, безвестного отсутствия и т. п.), либо отдельных форм проявления, а в некоторых случаях соприкосновения правосубъектности со смежными юридическими ситуациями (правоспособностью, правообладанием и т. п.).

Так, еще в начале XX в. немецкий юрист Зеккель обратил внимание на то, что порождаемые правосубъектностью юридические возможности менее насыщены реальными предпосылками правообладания, чем обеспечиваемые уже приобретенными правами, фактически установленными правоотношениями (ср., например, общую способность к имущественному страхованию, принадлежащую каждому, и одновременную конкретную способность, имеющуюся у собственника страхуемого имущества). Этот ход рассуждений привел Зеккеля к выводу о существовании, наряду с правосубъектностью (правоспособностью) и субъективными правами, также особых юридических феноменов, названных им образующимися или секундарными правами[1260]. Но если теория секундарных прав широкой поддержки не встречала, то отмеченная ее автором дифференциация правовых возможностей вызвала значительный интерес и была использована при конструировании в дополнение к понятию гражданской правоспособности понятия гражданско-правового состояния. В частности, согласно одной из трактовок этого последнего, нужно различать правовое состояние в объективном и в субъективном смысле. Первое и есть правоспособ-ность, определяемая законом заранее и притом самым общим, абстрактным образом (например, юридическое состояние, обусловленное возможностью стать собственником, наследником, договорным контрагентом). Второе - правовое состояние особого рода, определяющее юридические позиции лишь данного конкретного индивида и зависящее от совершаемых им или по отношению к нему другими лицами конкретных юридических актов (например, заключенного договора, совершенного завещания или каких-либо других гражданско-правовых сделок).

Отталкиваясь от этой двухчленной градации, первоначально введенной для правовых состояний физических лиц, буржуазная цивилистика периода империализма формулирует исходные основы своего учения о лицах юридических[1261]. Появление юридического лица связывается ею не с реализацией физическими лицами абстрактной способности к его образованию (правовое состояние в первом смысловом значении), а как некое постоянное или даже вечное правовое единство, не зависящее от создавших его индивидов, юридическое лицо проявляет себя в конкретных правоотношениях, участником которых оно становится (правовое состояние во втором смысловом значении). При переносе центра тяжести на производность от физических лиц юридическое лицо объявляется искусственным, фиктивным образованием. Но, акцентируя внимание на независимости от образовавших его индивидов, можно уже изображать юридическое лицо как вполне реальный правовой организм. На этой гносеологической почве и происходит столь характерное для трактовки юридических лиц в цивилистической доктрине империализма чередование фикционных и реалистических теорий. Ясно, однако, что, помимо гносеологических, оно вызывается также определенными социальными причинами.

Известно, что обеспечиваемое институтом юридического лица важнейшее практическое преимущество проистекает из ограничения ответственности каждого его участника суммой внесенного капитала. Вследствие этого юридическое лицо становится весьма привлекательным способом объединения капиталов, приобретающим для их централизации несомненное стимулирующее значение. Недаром американский юрист Флетчер писал, что "ограниченная ответственность корпорации - наиболее значительное открытие современного человека... Менее важным было даже открытие пара и электричества, которые без корпораций оставались бы сравнительно немощными>[1262]. Это <открытие> новейшая буржуазная практика использует достаточно широко и притом иногда в совершенно неожиданной форме. Например, чтобы ограничить объем своей ответственности, крупные капиталистические предприниматели зачастую дробят принадлежащее им имущество на части, оформляя каждую из них как самостоятельное юридическое лицо.

Обосновать появление подобных одночленных юридических лиц (one man company, Einmanngesellschaft) невозможно, оставаясь в границах реалистических теорий. Но, как отметил западногерманский юрист Леман, они вполне объяснимы при помощи теории фикции, не требующей проникновения в суть вещей и довольствующейся простой констатацией появления искусственного юридического образования[1263].

К чему подобная теоретически оправдываемая практика приводит, - свидетельствует факт, с которым столкнулась и который санкционировала английская палата лордов, когда некий делец образовал корпорацию целиком из членов своей семьи, а затем сам же заключил с нею кредитную сделку под залог ее имущества и взыскал <причитающийся> ему долг преимущественно перед другими кредиторами, вовсе не получившими удовлетворения своих претензий[1264]. Но поскольку главное назначение юридического лица усматривается в обособлении ответственности, то, по признанию даже отдельных буржуазных юристов, фикцию одночленных юридических лиц вызвали к жизни функционирование самого капитала и различные экономические манипуляции как неизбежный его спутник[1265].

При всех, однако, обеспечиваемых теорией фикции практических удобствах она страдает, с точки зрения реальных жизненных потребностей современного капитализма, весьма существенными недостатками. Во-первых, обусловливаемая ею разрешительная система образования юридических лиц вполне приемлема для учреждений, позволяя буржуазному государству держать под строжайшим контролем общественную самодеятельность различных слоев населения, воплощаемую в определенных организационных формах. Но эта система совершенно несовместима со свободным формированием корпораций как необходимым условием централизации капитала в свойственных империализму масштабах. Во-вторых, играющие видную роль в современной буржуазной идеологии демагогические концепции <акционерной демократии>, <народного капитализма> и т. п.[1266] потому и могут притязать на кажущуюся реалистичность, что хотя и искажая до неузнаваемости, но все же оперируют в подтверждение своих выводов действующими легальными правилами об образовании акционерных компаний и порядке управления их делами. Понятно, однако, что если бы правосубъективность таких компаний была объявлена фикцией, искусственно созданной правопорядком, у названных теорий исчезла бы даже вводящая в заблуждение чисто внешняя видимость некоей достоверности. Нет поэтому ничего удивительного в том, что еще более широко, чем теорию фикции, цивилисты современного капитализма пропагандируют реалистическую теорию юридических лиц, развиваемую в трех основных вариантах.

Первый из них, и притом самый элементарный, сводится к простой констатации того легально едва ли оспоримого факта, что юридическое лицо и образовавшие его физические лица - совершенно самостоятельные, друг от друга не зависящие субъекты. Как утверждают сторонники подобным образом интерпретируемой реалистической теории, суть дела в том и состоит, что "корпорация есть отделенное от своих участников юридическое единство, и ее имущество принадлежит ей самой, ее договоры олицетворяются только ею, ее долги не могут быть возложены на участников и должны взыскиваться с самой корпорации, а деликты, совершенные ее работниками при исполнении своих обязанностей или ее агентами в пределах своих полномочий, должны вменяться в ответственность корпорации в такой же мере, в какой от ее имени должны исходить предъявляемые ею гражданские иски...>[1267].

Второй, существенно осложненный вариант реалистической теории уже не ограничивается простым перечислением одних только законодательных правил, отделяющих юридическое лицо от образовавших его физических лиц, и стремится в самой субстанции юридического лица обнаружить качества, делающие его таким же реальным субъектом права, каким является лицо физическое. Как подобные устремления реализуются практически, - об этом красноречиво свидетельствует следующее высказывание: "...юридические лица, как и лица физические, являются подлинными субъектами в философском смысле слова. Ибо что такое субъект на самом деле? Это существо, которое осознает свою цель, управляет ею и отвечает за свои действия. Но разве не точно так же обстоит с юридическими лицами, если учесть, что их органы и даже простые члены осознают подлежащую реализации идею, деятельность юридического лица определяется решениями и действиями его членов, наконец, оно несет гражданско-правовые и, в известной мере, уголовно-правовые последствия своих действий?"[1268].

Третий вариант, примыкая ко второму в поисках метаюридических признаков реальности юридических лиц, тем от него отличается, что выводит такие признаки, ориентируясь не на юридическое лицо непосредственно, а на образующих его и не вызывающих сомнений в своей реальности физических лиц. При этом подчеркивается, что как данная личность человек индивидуален, но как человек он становится носителем известной общности, лежащей в основе самого понятия человека. Таков неотъемлемый от человеческой личности чисто естественный дуализм. Ему соответствует зафиксированный в законе дуализм юридический: в качестве определенной индивидуальности человек есть физическое лицо, но, будучи носителем свойственной людям общности, он приобретает легальную персонификацию в юридическом лице. Следовательно, юридическое лицо в конечном счете есть такое же творение природы, как лицо физическое. Это - сам человек, но лишь в специфическом своем проявлении, в признанном для него законом особом правовом состоянии[1269].

Такое состояние, выводимое в первом варианте реалистической теории всецело из текста закона, должно, согласно второму и третьему вариантам, производить тем большее впечатление, что питательным его источником объявляются разнообразные неправовые факторы, почерпнутые из социальной среды и естественных обстоятельств. Но поскольку те же факторы занимают центральное место в относящихся к недавнему прошлому органической теории и теории социальной реальности, новоявленные реалисты для претензий на научную оригинальность имеют не больше оснований, чем противостоящие им новоявленные приверженцы юридической фикции.

К тому же и мысль об антагонизме этих казалось бы взаимоисключаемых построений подсказывается скорее их наименованием, чем существом дела. Если буржуазное общество для обслуживания различных своих запросов, связанных с порядком образования юридических лиц, соотношением между ними и их учредителями, выявлением субъекта и установлением пределов имущественной ответственности, нуждается в несовпадающих правовых концепциях, то за внешней непримиримостью последних не может в действительности не скрываться их внутренняя взаимоприспособляемость. Что кажущийся антагонизм теории фикции и реалистической теории не составляет в этом смысле какого-либо исключения, доказывают неоднократно повторяющиеся попытки соединенного их использования при объяснении сущности юридического лица. Весьма характерна в этом отношении аргументация следующего содержания: будучи носителем коллективного интереса, корпорация бесспорно является социальной реальностью; однако эта реальность трудно согласуется с правом, адресованным живому человеку; но чтобы охрана коллективного интереса была тем не менее обеспечена, право прибегает к фикции присваиваемого корпорации состояния юридического лица[1270]. Тем самым корпорация выступает как фикция и реальность одновременно с использованием по отношению к ней таких вытекающих из двух названных теорий практических выводов, которые в каждом отдельном случае представляются наиболее удобными.

Как бы, однако, ни характеризовалось юридическое лицо в смысле определенного правового понятия, его практическая целенаправленность в качестве специфической формы управления имуществом не подвергается какому-либо оспариванию. Но если такова приурочиваемая к этому институту служебная роль, то не могут притязать на самодовлеющее значение и относящиеся к нему теоретические конструкции. Последние выполняют хотя и важную, но все же не более чем вспомогательную функцию, уступая ведущее место другому подразделению цивилистической доктрины - учению о праве собственности как центральном институте буржуазного гражданского права и всей вообще правовой системы капиталистических государств.

Примечания:

[1256] См.: L. Duguit. Traité de droit constitutinel. Paris, 1921, p. 208.

[1257] См.: Schwarz. Rechtssubject und Rechtszweck, Archiv für bürgerliches Recht. Berlin, 1908, s. 84.

[1258] Brethe de la Gressaye, Labord-Lacoste. Оp. cit. P. 344 - 346.

[1259] См., например: Л. Жюллио де ла Морандьер. Гражданское право Франции. Т. 1. М., <ИЛ>, 1958, с. 219 и сл.

[1260] См.: E. Seckel. Die Gestaltungsrechte des bürgerlichen Rechts, Festgabe für Koch. Berlin, 1903, s. 205 - 253.

[1261] См., например: W. J. Grange. Corporation law. New York, 1946, p. 3.

[1262] I. Fletcher. Cyclopedia of the law of corporation. New York, 1917, p. 21.

[1263] См.: H. Lehmann. Handelsrecht, II Teil. Berlin, 1949, s. 18 - 19.

[1264] См.: O. Metcalf. General principles of english law. London, 1962, p. 112 - 113.

[1265] См.: Rommelspacher. Der Konkurrenzbegriff. Köhln, 1964, s. 58 - 59.

[1266] См. их изложение и критику у В. П. Мозолина. Корпорации, монополии и право в США. Изд. МГУ, 1966, с. 98 и сл.

[1267] N. Lаttin. The law of corporation. Brooclyn, 1959, p. 60.

[1268] Brethe de la Gressay, Labord-Lacoste. Оp. сit. P. 363.

[1269] См.: R. Stevens. Handbook of the law of private corporations. St. Paul, 1949, p. 49.

[1270] См.: P. Voirin. Op. сit., p. 38 - 39.

Иоффе О.С.
Избранные труды по гражданскому праву: Из истории цивилистической мысли. Гражданское правоотношение. Критика теории "хозяйственного права"

 

III. Право собственности

Развиваемое в цивилистической доктрине империализма учение о праве собственности отличается двумя характерными для него наиболее общими чертами: традиционализмом, с одной стороны, и антитрадиционализмом, с другой.

Первая черта, традиционализм, сказывается в продолжаемом анализе проблем, поставленных уже при зарождении буржуазной цивилистики и решаемых современными авторами в том же духе, в каком это делали их исторические предшественники. Так обстоит дело, в частности, со все еще не прекращающейся дискуссией о том, представляет ли собой право собственности отношение человека к вещи или отношение между самими людьми. Например, в книге, обновленное издание которой появилось в 1962 г., английский юрист Метколф придерживается мнения, будто <слово <собственность>... означает вещь, которая может быть объектом обладания"[1271]. Не свободен от аналогичных воззрений и французский юрист Карбонье, когда утверждает, что в границах права собственности <вещь как бы подчинена субъекту и обязана послушанием ему>[1272]. Но тот же автор одновременно предупреждает и о чисто образном значении своего высказывания, подчеркивая, что на самом деле собственность есть отношение ее обладателя не к вещи, а ко всем противостоящим ему несобственникам.

Наблюдаемая здесь, как и во многих других аналогичных случаях, преемственность правовых идей легко объяснима. Поскольку империализм не только не отменяет частнокапиталистической собственности, но и принимает разнообразные меры к упрочению ее господства, правовая идеология империализма должна быть устремлена не к вытеснению юридических воззрений домонополистического периода, а к восприятию их с такими лишь преобразованиями, неизбежность которых в новых исторических условиях неустранима.

В то же время переход к империалистической стадии развития буржуазного общества был ознаменован новыми экономическими процессами, затронувшими капиталистический способ производства в целом и его материальный субстрат, капиталистическую собственность, прежде всего. Небывало расширившиеся масштабы капиталистической централизации вступают в коллизию с исконным началом неограниченности частной собственности, акционирование капитала - с привычной вещественной ее характеристикой, а образование крупных монополий - с традиционным соединением в одном лице самой собственности и непосредственного управления ею. К этим постоянным для империализма экономическим процессам первая мировая война присоединила многообразные формы государственного вмешательства в частнохозяйственную деятельность, а вторая мировая война - также национализацию отдельных предприятий в ряде капиталистических стран. В сочетании с обострением классовой борьбы, обычно вызывающим, наряду с ответными репрессивными мерами, бурный расцвет социальной демагогии, перечисленные обстоятельства не могли не привести к пересмотру многих из укоренившихся юридических представлений с прямым отказом от одной их части и значительным обновлением другой. Отсюда - антитрадиционализм, как вторая, противоположная черта буржуазных учений о праве собственности, распространяемых в условиях империализма.

Впервые свое осязаемое выражение указанная черта обнаружила в работах Дюги, критическая устремленность которых против таких <устаревших> понятий, как правоспособность и субъективные права, опиралась почти исключительно на односторонне подобранные и предвзято освещенные эмпирические данные, относящиеся к праву собственности. Эти данные были использованы для провозглашения якобы утвердившейся в новых условиях <социализации собственности> и соответствующих ей юридических гарантий <свободы обладателя имущества выполнять социальные функции, возложенные на него самим фактом такого обладания>[1273]. А как только <социализация> была декларирована, уже не составляло особого труда придать ей всеобщее значение, распространив на любые виды собственности, включая собственность капиталистическую. <Класс капиталистов, - пишет Дюги, - так же призван к выполнению определенной социальной роли... Капиталистический собственник облечен возложенной на него социальной функцией... Я отрицаю его субъективное право, но подтверждаю его социальную обязанность>[1274].

Следовательно, никакой собственности в смысле субъективного права больше нет - такова во всяком случае словесная оболочка этой обращенной против права собственности ниспровергательской концепции. Что же касается ее подлинных целей, то последние приобретают прямо противоположную направленность: объявив капиталистическую собственность социализированной, снабдить ее таким иммунитетом, который был бы способен к эффективному отражению любых антисобственнических тенденций. И лишь приняв во внимание эти цели, можно понять, почему, упраздняя право собственности в субъективном смысле, Дюги не испытывал ровно никакой необходимости в том, чтобы подвергнуть столь же коренным преобразованиям действующее в буржуазных странах законодательство о собственности. Он заявляет без всяких обиняков, что буржуазное право частной собственности вполне справедливо как полностью сообразующееся с задачами, на службу которым должна быть поставлена всякая собственность вообще. Ибо, спрашивает Дюги, <каким экономическим потребностям, если рассуждать самым общим образом, призван соответствовать юридический институт собственности?> И отвечает: <Они очень просты и существуют в любом обществе: это потребности использования определенных богатств в определенных индивидуальных или коллективных целях, а следовательно, также потребности в гарантиях и защите такого использования>[1275].

Как видим, критика сложившегося при капитализме права собственности вполне совмещается у Дюги с откровенной его апологией. Иначе действовали вышедшие на авансцену буржуазной юриспруденции почти одновременно с Дюги социологи и юристы правосоциалистического толка. Им удавалось, не покидая критических позиций в отношении буржуазного законодательства о праве собственности, придавать этим позициям такую практическую ориентацию, которая обеспечивала самому критикуемому объекту абсолютную целостность и неприкосновенность. Небезынтересна также выявившаяся со временем значительная эволюция в их юридических воззрениях, легче всего прослеживаемая по работам австрийского правосоциалистического лидера Реннера. Имеются в виду три его работы: (вышедшая в 1904 г. под псевдонимом Иозеф Карнер); (1928); (1946).

Реннер, как и Дюги, исходит из того, что с собственностью связаны определенные социальные функции, возлагаемые на ее обладателя. Но, объявив себя, в отличие от Дюги, приверженцем социализма, он отнюдь не приписывает выполнение общественно полезных функций любому, в том числе капиталистическому, собственнику.

В своем первом печатном выступлении, где реформистские установки еще тесно переплетаются с марксистскими тезисами, Реннер говорил об утрате частной собственностью какой бы то ни было социальной ценности вследствие перехода от простого товарного производства к производству капиталистическому. Такая утрата обусловливалась тем, что общественное производство не испытывает потребности в собственнике, личная активность которого сводится или может быть сведена к одному лишь получению прибавочной стоимости. <А преобразование общественного способа производства меняет частный способ обладания и, таким образом, постоянно вступает в столкновение с ним>[1276]. Признавая вытекающую из этого необходимость отмены частной собственности, Реннер уже и здесь, вместо революционного ее ниспровержения, говорил о <самоосуществлении> указанной задачи как неизбежном следствии самого по себе происходящего в недрах частной собственности изменения ее функций.

Когда же в 1928 г. появилась вторая его публикация, то стало ясно, что даже далекая от реальности чисто автоматическая <экспроприация экспроприаторов> оказалась слишком революционной для автора, порвавшего с марксизмом окончательно и бесповоротно. Он призывает теперь к всемерному использованию таких сопутствующих собственности правовых институтов, которые опосредствовали бы переход имущества в эксплуатацию несобственников. <И таким образом появляется надежда на то, что пробьет себе дорогу развитие двоякого рода: во-первых, сопутствующие частноправовые институты обеспечат отобрание имущества из рук собственника технически, а во-вторых, общая воля непосредственно подчинит себе частную собственность юридически>[1277].

Наметившиеся в конце 20-х годов коренные преобразования во взглядах Реннера достигли своего логического завершения в относящейся к 1946 г. третьей его публикации, в которой утверждается, что, поскольку капиталистические предприниматели <самоустраняются> от непосредственного управления предприятием, ограничиваясь лишь получением доли дохода, а руководство хозяйством в подлинном смысле перешло от них к другим лицам, лишенным капитала, постольку якобы эра капитализма уже закончилась, и на смену ей пришел новый, <на три четверти социализированный> общественный строй[1278].

Тех же взглядов придерживаются как английские лейбористы[1279], так и некоторые американские социологи[1280]. Но если Реннер и солидаризирующиеся с ним авторы, проповедуя <социализацию собственности>, ссылаются на нее как на свидетельство таких эволюционных преобразований, которые с марксистской точки зрения могут быть осуществлены лишь революционным путем, то буржуазные юристы, не облекающие своих концепций в оболочку социалистической фразеологии, используют одноименное понятие для вполне откровенного обоснования незыблемости общественного строя, идеологами которого они являются.

Так, еще в начале 20-х годов нынешнего столетия перешедший впоследствии в услужение к фашистам немецкий юрист Гедеман заявлял, что в той или иной мере элементы социализации присущи всякой собственности: <Если, отвлекаясь от требований политической программы, слово <социализация> употребляется в том смысле, что собственник обязан считаться со своими соседями, своим окружением, а также с обществом, societas, то социализация собственности имелась всегда"[1281]. Но в современных условиях, продолжает тот же автор, благодаря внедрению в самую субстанцию собственности публичноправовых начал степень ее социализации усилилась. К тому же, если раньше собственник, как правило, сам управлял своим имуществом, то теперь круг управляющих им субъектов давно уже превзошел границы, начертанные для него укоренившейся юридической догматикой. Вследствие этого господствовавшая прежде в учении о собственности теория обладания (Habens) уступает свое ведущее место теории власти пользования (Nutzgewalt)[1282].

Причину таких теоретических сдвигов Гедеман усматривает в констатируемом им вытеснении обладания вещественной собственностью зафиксированным в акции или иной ценной бумаге простым юридическим титулом на определенную часть получаемых доходов. И если <до сих пор юридический способ мышления ограничивался собственностью в состоянии покоя, как <иметь>, <владеть>, почти в буквальном значении этих слов", то <отныне все более утверждается взгляд, рассматривающий собственность как живую власть, находящуюся в постоянном движении, как функцию или... неопределенную сумму, совокупность функций, которая на место состояния покоя, владения ставит свободу движения (динамическую связь), на место <иметь> - дозволенность использования"[1283]. Замена <вещественной> собственности <финансовой> или <коммерческой> означает также, что, сохраняя за собой выраженный в ценных бумагах юридический титул, их обладатель передает свое имущество в реальное пользование всего общества. Вследствие этого, утверждает Гедеман, собственность - уже не только право, но и важная функция, выполняемая ее носителем в общеполезных целях[1284].

Приписываемая капитализму на современной, т. е. империалистической, стадии его развития, эта функция предстает во всеобщем своем действии, независимо ни от места эксплуатации имущества отдельных видов, ни от установленного для собственности в той или иной стране юридического режима. Несмотря, однако, на вненациональные рамки ее практического приложения, Гедеман не преминул использовать давно уже набившее оскомину противопоставление <древнеримскому индивидуализму> <немецко-общинного коллективизма>, чтобы таким путем придать концептуальным построениям подобного рода также определенную националистическую окраску. "...Римское dominium, - писал он, - было индивидуалистически построенным правом господства; собственность старого германского права была проникнута социальными чертами разделения вещных благ между соотечественниками"[1285]. Социализация собственности, обеспечиваемая динамическим ее состоянием, и есть не что иное, как всемерное развертывание тех социальных качеств, которые были собственности сообщены старым германским правом.

Именно благодаря сочетанию откровенной демагогии с отъявленным национализмом концепции Гедемана и был уготован успех в гитлеровской Германии. Однако создание юридических конструкций, зиждущихся на расщеплении <вещественной> и <коммерческой> собственности, нельзя считать сугубо немецким явлением, связанным исключительно с именем Гедемана. Эти конструкции широко распространяются также в других странах, а их обновленные варианты имеют своих многочисленных приверженцев и в наши дни.

Но теперь уже дело не ограничивается голым постулированием подобного расщепления, и центр тяжести переносится отныне на отыскание признаков, благодаря которым <коммерческая> собственность может быть объявлена проприетарной категорией с неменьшим основанием, чем собственность <вещественная>. А поскольку своим формированием она обязана акционированию капитала, то и центральным объектом предпринимаемого в связи с этим анализа становится акция.

Юридическое значение акции, очевидное каждому, заключается в том, что она удостоверяет обладание паем определенной величины в соответствующей акционерной компании. Что, однако, представляет собой самое это обладание?

Пай в его вещественном выражении входит в состав имущества компании и, следовательно, принадлежит ей самой, а не акционеру. Акционер не имеет по отношению к компании и обязательственного права требования, поскольку компания не несет перед ним обязанности произвести платеж в обмен на предъявленную акцию. Как отмечено в посвященной законодательству о компаниях книге английского юриста Чарльзворта, пай - это <нечто, что он (акционер. - О. И.) купил и за что уплатил - либо компании, либо кому-нибудь другому - и что он может продать или передать при жизни или по завещанию. Он не может, однако, получить свои деньги от компании до тех пор, пока компания существует, потому что его положение не является положением лица, предоставившего деньги взаймы компании или передавшего ей их на хранение...>[1286]. Не будучи кредитором компании, акционер выступает как собственник самой акции. В качестве объекта собственности акция является имуществом, ценность которого заключается главным образом в способности к обмену на деньги. Как и всякое составляющее предмет собственности имущество, оно <может быть превращено в деньги только в том случае, если найдется покупатель желающий заплатить за него>[1287]. Но раз обладание акцией равносильно имущественному обладанию такого характера, то этого достаточно, чтобы провозгласить, что <его (акционера. - О. И.) положение - положение собственника имущества...>[1288]. Из того же хода рассуждений должен быть также с непреложностью сделан вывод, что, наряду с <корпоральной>, возможна и <некорпоральная> собственность, а стало быть, выраженное в акции право, обладая проприетарной природой, отличается той лишь особенностью, что носит не вещественный, а коммерческий, не телесный, а бестелесный характер.

Вместе с тем за акцией как бестелесной собственностью акционера скрывается принадлежащая акционерной компании телесная собственность. Соотносятся ли они определенным образом друг с другом и какую теоретическую интерпретацию в буржуазной правовой литературе их соотношение получает? Здесь можно отметить два по внешнему впечатлению существенно различных, а в действительности тесно смыкающихся друг с другом взгляда.

Согласно одному из них, акция принадлежит на праве собственности ее конкретному обладателю, а имущество акционерной компании - коллективу акционеров в целом. Такова, в частности, позиция авторов, которые, отстаивая теорию <акционерной демократии>, ссылаются на закрепляемое акцией право участия и, прежде всего, на такие входящие в его состав правомочия, как право голоса при управлении акционерными делами и право контроля за порядком ведения этих дел. При таком подходе реальная власть совета директоров, как и других возглавляющих компанию органов, вовсе отрицается, всячески маскируется, либо низводится до подчиненного значения: <В то время, как совет директоров обладает общими полномочиями по ведению дел корпорации и проявлению нужной инициативы с широкими возможностями выбора необходимых средств, подлинными собственниками являются акционеры благодаря их голосу при выборе правления, а также орудиям контроля, которые становятся весьма эффективными, если их используют с должной стратегией>[1289].

Но и эти авторы не могут не признать, что держатели мелких акций практически перечисленными правомочиями не пользуются, а для того, чтобы пользование ими давало требуемый результат, нужна особая <акционерная стратегия> как достаточный противовес реальной власти совета директоров или иных аналогичных органов. В уже упоминавшейся книге Чарльзворта говорится: <Поскольку капитал, в котором нуждается современная публичная компания, должен все больше и больше возрастать, то число пайщиков также, по-видимому, растет, хотя суммы паев, принадлежащих каждому, очевидно уменьшаются... Результатом этого является то, что все меньшее число пайщиков лично посещает общие собрания компании, уполномоченные приобретают все большее значение и ослабляется компании. Это, по-видимому, неизбежно>[1290]. Но если неизбежно, то тем самым фактический доступ к имуществу компании имеет не <коллектив акционеров>, а <коллектив управляющих>, идет ли речь о формально избранных органах или о крупных пайщиках - держателях контрольного пакета акций. Вопрос лишь в том, будут ли последние признаны действительными собственниками или собственность останется формально приуроченной к коллективу акционеров, утрачивая при этом реальное обще