Первая кодификация советского гражданского законодательства и определение понятия советского гражданского права

Постановка вопроса до проведения первой кодификации советского гражданского законодательства (1917 - 1921). Победа Великой Октябрьской социалистической революции в нашей стране знаменовала слом старой государственной машины, ниспровержение старого, эксплуататорского права. А поскольку последнее было всем еще памятно как социальная сила, враждебная трудящимся, отрицательное отношение к нему выражалось иногда в форме отрицательного отношения ко всякому праву вообще.

Подобные взгляды находили отражение и на страницах советской юридической литературы, особенно в работах А. Г. Гойхбарга, который отстаивал их не только в первые послереволюционные годы, но и в более поздних публикациях, появившихся ко времени, когда новое советское право уже сложилось в определенную систему и получило кодификационное закрепление. Он писал в 1924 г.: <Всякий сознательный пролетарий знает... что религия - опиум для народа. Но редко кто... осознает, что право есть еще более отравляющий и дурманящий опиум для того же народа>[171].

О степени распространенности и силе влияния суждений такого рода в первые годы после победы революции достаточно красноречиво свидетельствует, например, тот факт, что выдающийся советский юрист
П. И. Стучка счел необходимым предпослать своей опубликованной в 1921 г. книге <Революционная роль права и государства> следующее весьма знаменательное заявление: <Я пишу предисловие к своей книге по той простой причине, что считаю необходимым сказать несколько слов в ее защиту, ибо боюсь, что без этого никто не станет читать в нынешнее высокореволюционное время о таких <контрреволюционных> предметах, как право"[172].

Но если <контрреволюционным предметом> объявлялось иногда право в целом, то тем больше поводов для такого признания могло дать гражданское право, регулировавшее в прошлом частнособственнические имущественные отношения как основу закабаления и эксплуатации трудящихся. К тому же почти полное свертывание отношений товарного оборота в условиях военного коммунизма настолько ограничивало практическую надобность в гражданско-правовом регулировании, что авторы, отрицавшие совместимость пролетарского государства с правом вообще, ссылались как на реальное подтверждение своей позиции именно на гражданское право. В работе <Пролетарская революция и право> (1920 г.) А. Г. Гойхбарг утверждал, что советское государство не нуждается в гражданском праве, рассчитанном лишь на индивидуалистическое и анархическое частнособственническое хозяйство; на смену ему теперь приходит <социальное право> как право планомерно-целесообразной организации хозяйственной деятельности. При этом <социальное право> он фактически вообще не считал правом, о чем свидетельствуют его собственные разъяснения, относящиеся к более позднему времени. Объявив право опиумом для народа, А. Г. Гойхбарг заявлял далее: <Я должен, однако, с самого начала устранить одно возможное недоразумение. Говоря о необходимости вести антиправовую пропаганду, я, само собою разумеется, и в мыслях не имею поощрять к несоблюдению правил, установленных Советской властью, к неподчинению тому, что мы называем советским правом. Конечно, было бы очень хорошо, если бы мы могли обойтись без этого слова, если бы могли заменить его другим>[173].

Концепция А. Г. Гойхбарга вызвала резкую отповедь со стороны П. И. Стучки, который в уже упоминавшемся предисловии, <защищая> свою книгу о праве как о предмете не <контрреволюционном>, а в высшей степени революционном, выдвинул и обосновал два принципиальных положения: во-первых, юристы-марксисты должны взяться за разработку правовых проблем с противопоставлением своих выводов буржуазной идеологии[174] и, во-вторых, существует не только эксплуататорское, но и социалистическое право <как революционное право пролетариата в борьбе против контрреволюционного права буржуазии>[175]. В ряде статей, предшествовавших появлению его книги и опубликованных в 1917 - 1919 гг.[176], П. И. Стучка, исходя из классовой сущности всякого права, требовал классовой оценки также природы и назначения советского гражданского права. Тем самым уже у истоков советской цивилистической мысли формулируется важнейшее для всего последующего ее развития методологическое положение: советское гражданское право - одна из составных частей системы советского права в целом; ему присущи общие качества, свойственные этой системе, и специфические признаки, выражающие его собственные особенности; в выявлении его специфически исторического содержания, установлении места, которое оно занимает в системе советского права, обнаружении роли, которую оно играет в революционном преобразовании общества, и лежит ключ к раскрытию сущности советского гражданского права.

Отстаивая необходимость формирования в условиях диктатуры пролетариата гражданского права нового типа, П. И. Стучка к определению его понятия применял те же самые установки, которые лежали в основе выработанного им общего определения права.

<Право, - писал П. И. Стучка, - это система (или порядок) общественных отношений, соответствующая интересам господствующего класса и охраняемая организованною силою его (т. е. этого класса)>[177]. Приведенное определение подчеркивает государственно-охранительный и, что особенно существенно для условий, в которых оно было предложено, классовый характер права, не относя, однако, к числу признаков права нормативное его качество. Будучи юристом высокого теоретического уровня и большого практического диапазона, П. И. Стучка отнюдь не отвергал правовых норм, как и не отрицал того, что право находит в них свое выражение. <Правовою нормою или законом, - говорил он, - мы называем принудительное правило, исходящее от государства и относящееся к области права>[178]. В его работах повторяются настойчивые призывы к систематизации и кодификации советского законодательства. Более того, рассуждая о возможных путях совершенствования своего определения права, П. И. Стучка не исключал и указания на систему норм, которыми охраняется система реальных общественных отношений[179]. Но тем не менее это указание не было им использовано, что объясняется целым рядом причин.

Во-первых, победивший пролетариат в первые годы после революции руководствовался не столько юридическими нормами, которых пока еще было далеко не достаточно, сколько своим революционным правосознанием. Это обстоятельство послужило поводом для возрождения психологической теории права, одним из видных сторонников которой в начале 20-х годов был М. А. Рейснер[180]. Как последовательный материалист П. И. Стучка выступает против этой теории, стремясь обосновать реальность советского права, несмотря на отсутствие необходимого количества юридических норм, реальным существованием общественных отношений, нуждающихся в правовом опосредствовании.

Во-вторых, бурный процесс преобразования общественной жизни делал отдельные нормативные акты весьма недолговечными. Вследствие этого, говоря о необходимости широкой кодификации советского права, создания единого свода или кодекса законов, П. И. Стучка спрашивал: <Но удастся ли составить такой кодекс в ближайшие месяцы? А если удастся, то надолго ли он вообще сохранит силу? Ибо, только просматривая книгу декретов, мы убеждаемся, как непостоянны и изменчивы создаваемые революцией институты и законоположения>[181]. Но, невзирая на мобильность законов и даже неуловимость некоторых из их норм, в Советской республике существует и развивается свое право. Отсюда и делался вывод, что право - это не столько законы, сколько общественные отношения, охраняемые силой государства.

В-третьих, хотя П. И. Стучка и признавал, что право выражается в законе, но буржуазные законы изображают реальную действительность в вид, искаженном до неузнаваемости. Нарисовав яркую картину подобного соотношения буржуазного закона с действительностью, П. И. Стучка го-ворит: <Таким образом, закон отмечает те вехи, по которым определяются границы данного правопорядка, данной системы правоотношений, но мы видели, насколько он, при своем принципиальном лицемерии, верно отражает эти вехи. Буржуазный закон как раз старается замолчать действительный характер этой системы, а потому мы и лишний раз должны подчеркнуть, что право есть именно эта система, а не просто закон>[182].

Сказанное не оставляет никаких сомнений в том, что П. И. Стучка выдвигал вполне обоснованную и методологически оправданную задачу: поскольку закон сам по себе выясняет очень немногое, необходимо опираться на факторы, лежащие за пределами закона, чтобы подлинная сущность права могла быть установлена. Но вместо того, чтобы при разрешении правильно сформулированной задачи признать право законом, отражающим и закрепляющим определенные общественные отношения, он объявил правом сами эти отношения и пришел таким образом к выводу, ошибочному в своей основе, а потому отвергнутому советской юридической наукой. Однако ошибочность конечного вывода не устраняет несомненной ценности исходного, для юриста-марксиста незыблемого научного принципа, констатирующего неотрывность права от системы общественных отношений, на которые оно опирается и в целях охраны которых существует. Противопоставленный буржуазно-догматической юриспруденции уже на стадии зарождения советской юридической, в том числе цивилистической, науки, указанный принцип сыграл важную положительную роль в общем процессе ее дальнейшего развития. Этот процесс применительно к гражданско-правовой науке вступил в новую стадию в связи с переходом к нэпу и проведением первой кодификации советского гражданского законодательства.

Разработка понятия советского гражданского права после проведения первой кодификации советского гражданского законодательства (1922 - 1928). Переход от политики военного коммунизма к новой экономической политике и связанное с ним широкое развертывание товарно-денежных отношений, юридически отраженное в принятых молодым Советским государством первых республиканских гражданских кодексах, выводит научное исследование вопроса о сущности советского гражданского права в ряд проблем первостепенной значимости для советской юридической науки в целом. Острота этого вопроса особенно усилилась в связи с антимарксистской оценкой Гражданского кодекса РСФСР 1922 г. некоторыми юристами внутри страны, а также намеренно извращенной его характеристикой со стороны зарубежных юристов, включая юристов-белоэмигрантов сменовеховского толка.

Что касается писаний собственно иностранных правоведов, то, оставляя в стороне чисто информационные заметки о советском законодательстве, они были устремлены почти исключительно к доказыванию несовместимости нашего права с <элементарными> правовыми и нравственными воззрениями. В отличие от этого, белоэмигрантские юристы-сменовеховцы, развернувшие свою активность после введения нэпа, сосредоточились главным образом на <обосновании> буржуазного перерождения советского права.

Наиболее концентрированное выражение подобные попытки нашли в коллективном <труде> юристов-белоэмигрантов <Право Советской России>, опубликованном в Праге в 1925 г. Его авторы, оценивая нэп как шаг на пути к реставрации капитализма, давали аналогичную оценку и первому советскому Гражданскому кодексу. Хотя они и признают наличие в Кодексе некоторых пережитков <коммунистического эксперимента>, но основное содержание ГК усматривают в переходе на позиции буржуазного права.

Весь ход последующего развития советского общества и соответствующий ему процесс законотворчества в области гражданского права убедительно показал тщетность реставраторских надежд, воплощенных в этом литературном пасквиле. Но реагировать на него нужно было немедленно, противопоставив злостному искажению советской действительности ее марксистско-ленинский анализ. Этому было посвящено выступление П. И. Стучки на страницах сборника <Революция права>, появившегося в том же 1925 г. Со свойственным ему полемическим талантом П. И. Стучка разоблачил клеветнические белоэмигрантские наветы на советское право и, опираясь на ленинскую характеристику нэпа как особой пролетарской политики переходного периода, показал, в чем состоит подлинная пролетарская сущность тех законодательных мер, которые получили закрепление в первых советских гражданских кодексах.

Большие усилия должны были приложить советские юристы-марксис-ты также для критического преодоления целого ряда неправильных концепций, распространявшихся некоторыми авторами внутри страны.

Согласно одной из них, выдвинутой М. А. Рейснером, советское право характеризуется классовой многослойностью и представлено нормами пролетарского права в виде Кодекса законов о труде, нормами мелкобуржуазного права в виде Земельного кодекса и нормами буржуазного права в виде Гражданского кодекса[183]. Ошибочность этих взглядов проистекала из забвения относительно самостоятельной природы всякого права, которое, даже будучи устремленным к регулированию различных типов социальных отношений, всегда выражает волю господствующего класса. Автор искаженно изображал также самые отношения, регулированию которых были посвящены Земельный кодекс, рассчитанный не только на индивидуальное, но и на коллективное землепользование, или Гражданский кодекс, применявшийся как к частнособственническим, так и к тем имущественным отношениям, которые базировались на хозрасчете государственных и коллективной собственности кооперативных организаций.

Согласно другой концепции, автором которой был В. Н. Шретер, гражданское право вообще лишено какого бы то ни было классового содержания, у него нет своей собственной <внутренней социальной установки> и, представляя собой <безликий инструментарий>, оно способно с одинаковым успехом обслуживать потребности различных социальных эпох[184]. Из этого следовало, что не может быть и речи о противопоставлении советского гражданского права буржуазному, ибо не существует ни буржуазных, ни социалистических, а имеются лишь некие абстрактные гражданско-правовые нормы, безразлично относящиеся к тем реальным общественным явлениям, с которыми они имеют дело. Подобные построения, однако, полностью опрокидывались не только общим учением о классово-волевой сущности всякого права, но и многочисленными конкретными фактами, непосредственно связанными с самим содержанием Гражданского кодекса, который, с одной стороны, ориентировал на всемерное поощрение социалистического хозяйственного уклада, а с другой, допуская частнособственнические отношения, устанавливал для них определенные границы при обеспечении широких возможностей государственного вмешательства в частнопредпринимательскую деятельность, особенно там, где могли проявиться те или иные злоупотребления нэпом.

Согласно третьей концепции, которую отстаивал А. Г. Гойхбарг, советское гражданское право - это не право, а комплекс социальных функций, возлагаемых на отдельных лиц Советским государством. Перенося на советскую почву теорию Дюги, А. Г. Гойхбарг пытался найти ей подкрепление в ст. 1 ГК РСФСР 1922 г., предоставлявшей защиту лишь тем гражданским правам, которые осуществляются в соответствии с их социально-хозяйственным назначением, и в ст. 4 того же Кодекса, которая провозглашала, что наделение гражданскими правами должно служить развитию производительных сил страны. По его мнению, ст. 1 рассматривала субъективное гражданское право как социальную функцию, а ст. 4 раскрывала понятие социальной функции через категорию производительных сил. На этом основании делался и определенный практический вывод, состоявший в том,что якобы суд у нас не связан <словом закона, он связан только общей целью закона, он обязан пресекать всякие злоупотребления правом, идущие вразрез с объективной целью закона>[185]. Превращение субъективных прав в социальные функции по сути своей явилось логическим завершением отрицательного отношения А. Г. Гойхбарга ко всякому праву вообще. Практически же оно означало <освобождение> судей от закона, подмену законности судейским усмотрением[186].

Дюгистские взгляды А. Г. Гойхбарга неоднократно подвергались критике в советской литературе уже в 20-х годах[187]. При этом обращалось внимание не только на неправильность вытекающих из них конкретных практических выводов, но в первую очередь на ошибочность исходных посылок концепции, фактически сводившей на нет революционно-преобразующую роль советского права, подмененного неправовым понятием социальных функций.

В противоположность упомянутым ошибочным концепциям разрабатывается позитивное марксистское решение той же проблемы. Большой вклад в ее разрешение внес П. И. Стучка, специально посвятивший этой проблеме изданную в 1924 г. книгу <Классовое государство и гражданское право>. Он указывал, что, хотя Гражданский кодекс регламентирует имущественные отношения разного социального содержания, в своих основных принципах он опирается на государственную власть пролетариата и государственную социалистическую собственность - <монопольное владение этой властью всею землею, всеми крупными средствами производства, транспорта и торговли>[188]. Главное назначение советского гражданского законодательства состоит в регулировании основанной на плане хозяйственной деятельности, ввиду чего его можно именовать также хозяйственным правом. <Единому госплану должна соответствовать сложная, но единая организация производства, единая система общественных отношений, одним словом, единое советское гражданское или хозяйственное право>[189].

Автор продолжает, таким образом, рассматривать право вообще, в том числе гражданское право, не как систему норм, а как систему отношений. Очевидно, однако, безусловная правильность его оценки советского гражданского права как единого по своей экономической основе, классовому содержанию и исторической целенаправленности. Вместе с тем названная работа одной из первых в советской юридической литературе обратила внимание на только еще намечавшуюся связь права с планом, стремясь к тому, чтобы с учетом этой связи определить самое понятие советского гражданского права.

Но вследствие того, что плановое начало в регулировании имущественных отношений тогда не играло сколько-нибудь значительной роли и наиболее массовидное распространение имели товарно-денежные отношения, носившие в громадной своей части рыночно-стихийный характер, господствующее положение в науке заняла не теория П. И. Стучки, а меновая концепция Е. Б. Пашуканиса.

В отличие от П. И. Стучки, для которого право есть порядок или система реальных общественных отношений, Е. Б. Пашуканис рассматривал право как систему правовых отношений. Он соглашался с принципиальной постановкой проблемы права в качестве проблемы определенного общественного отношения, но настаивал на выявлении специфики права как общественного отношения особого рода. Поскольку П. И. Стучка этого не сделал, его определение, полагал Е. Б. Пашуканис, остается абстрактным и, следовательно, формальным, несмотря на использование признаков классового порядка[190].

В самой постановке задачи сосредоточиться на выявлении специфики права, не ограничиваясь его социально-классовой характеристикой, нельзя не усмотреть известного шага вперед по сравнению с теми рубежами, к которым в начале 20-х годов пришел П. И. Стучка. Правильно также утверждение, что производственные отношения в своем реальном виде не заключают в себе ничего юридического и действие права сказывается только там, где реальные общественные отношения облекаются в форму правоотношений. Дело лишь в том, откуда появляется эта форма - есть ли она следствие применения к реальным общественным отношениям юридических норм или непосредственное отражение самих реальных общественных отношений?

На поставленный вопрос Е. Б. Пашуканис отвечал в последнем смысле и, таким образом, расходясь с П. И. Стучкой в своей положительной оценке правоотношения как особой юридической формы, полностью был с ним единодушен в исключении юридических норм из самого понятия права. И если П. И. Стучка - не только ученый, но и юрист-практик - все же отдавал должное закону, хотя и за пределами понятия права, то Е. Б. Пашуканис утверждал, будто <совокупность норм, записанных или не записанных, сами по себе скорее относятся к области литературного творчества>[191]. Правовые же отношения вырастают непосредственно из производственных. <Экономические отношения в своем реальном движении становятся источником юридического отношения[192]. По характеру экономических отношений можно достаточно четко представить себе норму права как абстрактное воплощение определенного логического содержания, а когда <она издана как юридический закон, то представляет из себя только симптом, по которому можно судить с некоторой долей вероятности о возникновении в ближайшем будущем соответствующих отношений>[193].

Отстаивая эти взгляды, Е. Б. Пашуканис острие полемики устремлял против догматической юриспруденции, для которой право есть единственно и исключительно совокупность действующих норм, причем действующих в том смысле, что они установлены и не отменены государством, какова бы ни была их подлинная социальная эффективность. Между тем <для того, чтобы утверждать объективное существование права, нам недостаточно знать его нормативное содержание, но нужно знать, осуществляется ли это нормативное содержание в жизни, т. е. в социальных отношениях>[194]. Иными словами, правовая норма имеет реальный смысл, поскольку она претворяется в жизнь, что и находит свое выражение в такой специфически юридической форме, каковой является правоотношение.

Но для формулирования этого бесспорного положения вовсе не нужно было объявлять примат правоотношения перед нормой права и выводить его, минуя норму, непосредственно из производственных отношений. И в том, что Е. Б. Пашуканис избрал именно такой, неправильный, путь, дают о себе знать его взгляды на общие предпосылки формирования права как особого социального явления.

Творчество Е. Б. Пашуканиса сыграло большую роль в распространении на область права того метода исследования, который создал Маркс, применив его в <Капитале>. Он призывал к поискам в <правовой материи> такой же элементарной (исходной) клеточки, какою товар явился для марксистского анализа капиталистического общества. Решительно предостерегая от фетишизации правовых явлений, он требовал раскрытия со-циальной сущности юридических категорий в такой же мере, в какой Маркс, отвергнув взгляд на товар как на вещь, выявил его сущность в качестве вещного носителя исторически обусловленных общественных отношений.

Эти и другие методологические установки, опиравшиеся на экономическую и философскую теорию марксизма, установки, которые вошли в незыблемый арсенал методов и средств юридических исследований в нашей стране, знаменовали тогда переворот в укоренившихся взглядах на право и связанные с ним категории. Но наряду с творческим применением методологии марксизма в области правовых исследований Е. Б. Пашуканис пошел по пути механического переноса тех конкретных выводов, которые были сделаны Марксом в отношении экономики капитализма, не только на буржуазное, но на все вообще право, включая право, созданное в результате победы Октябрьской революции.

Действительно, Маркс указывал, что капиталистическое производство - самый развитый вид товарного производства. Этого было достаточно, чтобы Е. Б. Пашуканис объявил буржуазное право самой развитой системой права. А так как буржуазное право опирается на экономическую систему товарных отношений, то отсюда делался вывод, что любое вообще право, в том числе советское, обязано своим существованием товарным отношениям. Поскольку же товарные отношения регулируются гражданским правом, только его рамками и ограничивается право в собственном смысле. Так называемое публичное право не есть подлинное право, ибо оно непосредственно не связано с товарным производством. Отношения между органами социалистического государства, лишенные товарно-денежного характера, являются не правовыми, а организационными отношениями. По мере изживания стоимостных отношений в советской экономике, отмирания ее <частноправовых моментов> будет происходить <выветривание самой юридической надстройки в целом>[195].

Вопреки, следовательно, неоднократно им повторяемому марксистскому положению о предопределяемости права экономикой Е. Б. Пашуканис выводил его не просто из экономики, а всецело и исключительно из меновых отношений. Поэтому его теория и получила наименование меновой концепции. Меновая концепция лежит в основе объяснений, которые он давал не только сущности права, отождествляемого с гражданским правом, но и ряду конкретных правовых явлений. Так, с его точки зрения, субъекты права - это частные обособленные лица, а правовая норма - это то, что предполагает существование таких лиц[196]. Поскольку правовое отношение есть форма отношения товарного, центральным институтом права является договор[197], а право собственности - <личина>, вводимая потому, что иначе был бы невозможен обмен товарами[198], точно так же, как власть выступает в виде права и может быть выражена в правовых понятиях лишь в смысле гарантии рыночного обмена[199].

В результате вместо экономического обоснования правовых явлений, как того требует марксизм и на чем с полным основанием настаивал сам Е. Б. Пашуканис, эти явления оказались растворенными в экономике и притом не в экономике вообще, а только в таком ее специфически историческом типе, каким являются товарное производство и товарное обращение[200]. Понятно поэтому, что многочисленные конкретные выводы, к которым Е. Б. Пашуканис приходил, как и предложенная им общая оценка сущности гражданского права, не могли рассчитывать на широкое применение в продолжение сколько-нибудь длительного времени. Но самый метод раскрытия правовых явлений через опосредствуемые ими реальные общественные, в первую очередь экономические, отношения - одна из характерных черт общей методологии, на которую опирается советская цивилистическая наука.

В немногочисленных учебных пособиях по гражданскому (хозяйственному) праву, изданных в рассматриваемый период, понятие гражданского права либо вовсе не формулируется[201], либо определяется в духе меновой концепции. Значительное влияние она оказала, в частности, на те суждения о советском гражданском праве, которые высказывал С. И. Ас-кназий, хотя ему и удалось преодолеть некоторые существенные недостатки меновой концепции.

Если Е. Б. Пашуканис связывал с меновыми отношениями право в целом, сводя его только к гражданскому праву, то для С. И. Аскназия меновые, товарно-денежные отношения - объективная основа формирования одного лишь гражданского права. При этом, однако, так же, как и Е. Б. Пашуканис, он утверждал, что <правовое регулирование складывающихся в нашем обороте отношений товарного характера не представляет собой чего-либо нового. Всегда и всюду, где складывалось товарное хозяйство, с исторической необходимостью возникали свойственные этому типу хозяйства правовые институты: собственность, договор и наследование>[202]. Специфику правового регулирования имущественных отношений советского общества он видел в образовании двух типов регулируемых отношений: автономных и находящихся под воздействием государственных органов плановых отношений[203]. Только первые облекаются в гражданско-правовую форму традиционного вида. Что же касается вторых, то они становятся не организационно-техническими, как полагал Е. Б. Пашуканис, а правовыми отношениями, но уже иного юридического характера. Последний зависит от того, складываются ли такие отношения между плановыми органами и подчиненными им хозяйственными единицами или между самими этими единицами, вступающими в определенные отношения друг с другом согласно предписанию планирующих органов. В первом случае правовые отношения приобретают характер отношений власти и подчинения, а во втором конструируются как обязательственные правоотношения, существенно отличающиеся, однако, от обязательств с участием автономных субъектов[204]. По мере развития советской экономики сфера отношений, облекаемых в традиционную гражданско-правовую форму, будет все более сужаться при одновременном расширении нового типа правового регулирования, находящегося под прямым воздействием государственно-планового начала[205].

Таким образом, хотя С. И. Аскназий и следовал за меновой концепцией при рассмотрении гражданского права в традиционном смысле, он вовсе не считал, что свертывание частнотоварных отношений будет вызывать постепенное <выветривание> правовой надстройки. Правовая надстройка сохранится, но уже на новой экономической основе и в новом своем содержании как направленная на регулирование плановых отношений между планирующими и подчиненными, а также между самими подчиненными органами. Отношения последнего рода, по его мнению, имеют лишь внешнее сходство с товарными, но в действительности товарными не являются. Они включаются поэтому в сферу действия не гражданского, а хозяйственного права. <Гражданское право должно обеспечивать возможность развития товарного оборота, однако лишь в тех пределах, где развитие это не сталкивается с развитием других, более ценных элементов нашей хозяйственной системы - социалистических плановых - и где развитие это может способствовать усилению мощи советской хозяйственной системы>[206].

Термин <хозяйственное право> иногда как равнозначный термину <гражданское право>, а иногда как отличный от него весьма широко употреблялся в литературе 20-х годов. Но в рассматриваемом периоде можно встретить лишь единичные попытки его теоретического обоснования наряду с отдельными случаями использования того же термина или сходных наименований, таких, как торгово-промышленное или промышленное право, для механического переноса западноевропейской концепции торгового права на советскую почву[207]. Создание учения о хозяйственном праве относится к следующему периоду развития советской цивилистической мысли.

Примечания:

[171] Гойхбарг А. Г. Основы частного имущественного права. М., 1924, с. 8.

[172] Стучка П. И. Революционная роль права и государства. М., 1921, с. 3.

[173] Гойхбарг А. Г. Основы частного имущественного права, с. 8 - 9.

[174] Стучка П. И. Революционная роль права и государства, с. 3.

[175] Там же, с. 5.

[176] В кн.: Стучка П. И. 13 лет борьбы за революционно-марксистскую теорию права. М., 1931, с. 5 - 34.

[177] Стучка П. И. Революционная роль права и государства, с. 13.

[178] Там же, с. 102.

[179] Там же, с. 14.

[180] См.: Рейснер М. А. Курс конституции. М., 1920, с. 95 и сл.

[181] Стучка П. И. Революционная роль права и государства, с. 111.

[182] Там же, с. 109.

[183] См.: Рейснер М. А. Право, наше право, чужое право, общее право. М., 1925, с. 244 и сл.

[184] См.: Шретер В. Н. Советское хозяйственное право.М.-Л., 1928, с. 4.

[185] Гойхбарг А. Г. Хозяйственное право РСФСР. М., 1924, с. 53.

[186] В поддержку охарактеризованной концепции был опубликован ряд статей в журнале <Советское право> (1926, № 3, с. 69 - 81; № 4, с. 48 - 84; 1927, № 1, с. 3 - 12), а также брошюра Е. И. Кельмана <Производительные силы и право>. Киев, 1925.

[187] Характеристика этих взглядов как дюгистских, вопреки мнению некоторых авторов, отнюдь не устраняется тем неоспоримым фактом, что ни ст. 1, ни ст. 4 ГК РСФСР 1922 г. ничего общего с дюгистскими установками не имели (см.: Луковская Д.И. Рецен-зия на работу Н. Неновски <К вопросу о так называемом дюгизме в советской правовой науке и советском законодательстве 20-х годов>. - Правоведение, 1973, № 3, с. 121 - 123). Об отсутствии неизбежной связи между названными установками и упомянутыми норма-ми неопровержимо свидетельствует современное научное обоснование пределов осущест-вления гражданских прав в СССР (см., например: Грибанов В. П. Пределы осуще-ствления и защиты гражданских прав. М., 1972, с. 15 - 117).

[188] Стучка П. И. Классовое государство и гражданское право. М., 1924, с. 54.

[189] Стучка П. И. Классовое государство и гражданское право, с. 55.

[190] См.: Пашуканис Е. Б. Общая теория права и марксизм. Изд. 3-е. М., 1927, с. 41.

[191] Пашуканис Е. Б. Общая теория права и марксизм, с. 43 - 44.

[192] Там же, с. 53.

[193] Там же, с. 45.

[194] Там же.

[195] Пашуканис Е. Б. Общая теория права и марксизм, с. 96.

[196] См. там же, с. 53.

[197] См. там же, с. 82.

[198] См. там же, с. 87.

[199] См. там же, с. 101.

[200] Такая же трактовка гражданско-правовых явлений содержалась в выступлениях много-численных сторонников Е. Б. Пашуканиса, которые, помещая свои статьи почти исключи-тельно в журнале <Советское государство и революция права>, острие полемики обраща-ли против цивилистических публикаций журнала <Право и жизнь>, оценивавшихся ими как нормативистские и догматические.

[201] См., например: Магазинер Я. М. Советское хозяйственное право.

[202] Аскназий С. И. Очерки хозяйственного права СССР. Л., 1926, с. 7.

[203] См. там же, с. 11.

[204] См. там же, с. 11 - 12.

[205] Аскназий С. И. Очерки хозяйственного права СССР, с. 24.

[206] Там же, с. 26.

[207] См., например: Шретер В. М. Советское хозяйственное право, изд. 2-е. М., 1928, с. 27 и сл.; Мартынов Б. С. Промышленное право в СССР. - В кн.: Советское промышленное право. М., 1929, с. 11 и сл. См. также критику этих работ: Братусь С. Н. К проблемам хозяйственно-административного права. - Советское государство и революция права, 1930, № 11 - 12, с. 146 - 167.

Иоффе О.С.
Избранные труды по гражданскому праву: Из истории цивилистической мысли. Гражданское правоотношение. Критика теории "хозяйственного права"

 

§ 2. От первой до подготовки второй кодификации советского гражданского законодательства

Концепции гражданского и хозяйственного права (1929 - 1937). В социально-экономическом плане период, открывающийся 1929 г., характеризуется интенсивным процессом вытеснения и последующей полной ликвидации частнокапиталистической собственности, а также переводом на социалистические рельсы мелкотоварного хозяйства. По прогнозам сторонников меновой концепции это должно было повлечь за собой постепенное свертывание или <выветривание> правовой надстройки. Ничего подобного, однако, не произошло. Напротив, активность советского законотворчества все более усиливалась. При этом особенно широкое развитие начинает получать законодательство, регулирующее не стихийно-товарные, а планово направляемые имущественные отношения между социалистическими организациями. Определить место этого законодательства в системе советского права меновая концепция была неспособна, как не могла она ответить и на вопрос о том, чтó должно представлять собой советское гражданское право в новых исторических условиях.

Те, кто продолжал оставаться верным меновой концепции, прогнозировали для самого недалекого будущего замену товарно-денежных отношений прямым продуктообменом, якобы уже нашедшим свое выражение в отдельных, впоследствии признанных ошибочными, проявлениях кредитной реформы 1930/31 г. Они заявляли, что поскольку гражданское право вообще, не исключая и советское гражданское право, обязано своим существованием частнотоварным отношениям, их ликвидация в СССР должна повлечь за собой отмирание гражданского права. Экономика, построенная на социалистических принципах, подчиняется не праву, а плану, являющемуся уже не юридическим, а организационно-техническим методом управления хозяйством. И если частная собственность немыслима без права, то утверждение собственности социалистической неизбежно сопряжено с вытеснением плана правом[208]. Но опыт советского хозяйствования свидетельствует о другом: тесном сочетании права и плана, осуществлении самого планирования в юридических формах, необходимости правового регулирования отношений как между планирующими органами и адресатами плановых заданий, так и между самими исполнителями плана.

Поэтому возникла необходимость иного подхода к определению сущности советского гражданского права. Начавшийся пересмотр ранее предложе