Примечания к пятнадцатой главе

 

1. нет лошадей: Лошади Байрона славились в Венеции, где они, действительно, крайне немногочисленны и совершенно бесполезны. Он содержал их в конюшне на Лидо – широкой прибрежной полосе на Адриатическом море – и, живя там, почти ежедневно ездил верхом. Лорд Байрон очень любил верховую езду – так же как и плавание: в седле он ничем не отличался от всех прочих.

2. Carbonari: Сам лорд Байрон был принят в члены этого общества и посещал его собрания; у себя в доме хранил оружие карбонариев и запас ментоновского пороха, для них приобретенного. Он всегда относился к итальянским заговорщикам критически и ясно видел их недостатки – романскую импульсивность и пр., однако последовательно и до конца поддерживал их деятельность. Хотя один из них один из них

3. Жак-Арман: По моим сведениям, эта история содержится в «Memoires sur la vie privée de Marie-Antoinette»^[72] мадам Кампан (1822). He знаю, там ли нашел ее лорд Б.

4. некий английский поэт: Такая заметка появилась в итальянской газете: в ней проводилась аналогия, которая лорду Байрону могла бы показаться привлекательной, однако на основании, вряд ли для него лестном, и потому наверняка немало его позабавила. Получить справедливую оценку, исходящую из ложной предпосылки, – вот тщета человеческих желаний.

5. Быть может, она умерла: У лорда Байрона, как хорошо известно, была дочь от Клер Клермон (сводной сестры Мэри Шелли), которую он назвал Аллегрой. Она умерла в возрасте пяти лет от лихорадки в монастыре, куда лорд Б. отправил ее ради образования. Мне неизвестно, да и нет возможности узнать, были ли написаны эти страницы до ее смерти. Лорд Б. при первой возможности забрал девочку из семейства Шелли, где от различных болезней умер не один ребенок; вероятно, он полагал, что в их обществе она умрет непременно. Он любил Аллегру, всячески ей потворствовал и нашел ее непослушной, пустой, склонной к спорам – обычным ребенком. Однако, передавая ее в руки монахинь, он вовсе не стремился от нее избавиться: он хотел подготовить ее к единственному образу жизни, который для нее себе представлял, – к жизни в Италии, замужеству с итальянцем, для чего уже выделил ей приданое до того, как она… Что если бы это была я Это дитя моя сестра всего на год и месяц меня младше он любил ее и не мог или не захотел держать возле себя говорил что заберет ее в Америку Что если бы он сумел вызволить меня из Англии и взять с собой в путешествия?? Думаю об этом или думала раньше, и часто Тогда бы я умерла в итальянском монастыре – и меня отослали бы домой как ее в крошечном гробике – похоронили как он велел в церкви в Харроу священник отказался хоронить ее в церкви, поставить Памятнику церковной стены, и ее могила затеряна где-то на кладбище Он написал для нее эпитафию Я пойду к ней, а она не возвратится ко мне нет это не я лежу на кладбище в Харроу без надгробной надписи

6. В ней не было ни малейшего изъяна: По слухам, нечто подобное он однажды спросил обо мне и попросил няньку приподнять мне платьице, чтобы осмотреть ноги возможно отсюда и пошла лживая история я знаю что она лжива будто бы когда моя мать лежала в родах и я появилась на свет он подошел к двери пьяный и спросил: Что, оно умерло? Так умерло или нет? Этого не было матушка подтвердит Он спросил нет ли у меня телесного изъяна Вопрос естественный – ведь у него такой был. – сегодня страшные боли матушкина Библия рядом со

 

От: [e-mail]

Кому: "Смит" ‹[e-mail]›

Тема: RE: Gravitas

[Уважаемая – Как, сгодится? Обращение – тоже часть gravitas:] Глубокоуважаемая Александра,

Чрезвычайно признателен Вам за доверительное сообщение о потрясающем открытии – находке повести лорда Байрона, дотоле неизвестной. Когда известие будет наконец обнародовано, оно изменит наше представление о Байроне, о его творчестве – и, прежде всего, об его отношениях с женой и дочерью. На мой взгляд, лишь немногие открытия, связанные с писателями данного периода, сопоставимы по важности с этим. Когда в Чикагском университете я завершал диссертацию о Байроне, он находился в глубочайшем небрежении, какое только может выпасть на долю крупного поэта, однако его жизнь и творческий путь никогда не переставали интересовать и волновать комментаторов, биографов и читающую публику – при том, что с его произведениями знакомились все меньше. За время моего преподавания в двух университетах (Вы запрашивали сведения о моей биографии – отправляю их особо, по факсу) я, разумеется, старался внушить моим студентам представление о действительном значении поэта: свидетельство тому – мои статьи, эссе, монографии и доклады. Тогда наиболее существенным представлялось отделить Байрона от легенд о нем, и я писал работы под названиями «Байроничен ли Байрон?» и «Уберегите Байрона от его друзей». Даже сейчас эта задача представляется мудреной – и переубедить мне, вероятно, удалось немногих. Я же устранился как от изучения Байрона, так и от университетского преподавания ради других интересов и неотложных дел: последние двадцать лет занимался целым рядом кинематографических проектов с целью обратить внимание того мира, к которому принадлежу и сам, на бедствия, страдания и повседневную жизнь людей, живущих во многих «отдаленных» частях нашей планеты (для них эти края вовсе не отдалены – равно и для тех, кто к ним неравнодушен). Я горжусь своими фильмами и радуюсь наградам, которые они получили, хотя научного метода для измерения их реального воздействия не существует – как не было и способа определить влияние Байрона на борьбу повстанцев за независимость Греции.

Теперь, когда даже мне Байрон представляется порой частью безвозвратно ушедшего прошлого, в мире вновь пробудился интерес к его личности, уже в силу иных причин, среди которых – его неоднозначная сексуальность: ее ныне допустимо изучать без уверток и моральных оценок – словом, непредвзято; Байрон не нуждается ни в оправдании, ни в возвеличивании – по крайней мере, в этом. Но на первый план выдвинулась дочь Байрона – в связи с тем, какие перемены претерпел мир за последние десятилетия: она предстала словно пророчицей, которая ясно, хотя и не в подробностях, видела будущее. Ада и в самом деле прозревала то, что доступно было единицам (а в сущности, никому): она понимала, что машины грядущей эпохи будут производить вычисления, манипулировать символами, сочинять музыку, хранить информацию и выполнять действия, на которые – как считалось при ее жизни – способен только человеческий ум.

Сама Ада, однако, усматривала в своей деятельности и нечто большее: ей представлялось, что она разрабатывает совершенно новую разновидность науки, которая перебросит мост между молекулярной физикой и человеческим интеллектом; науки, в которой исследователи станут собственными лабораториями: так поэты, живые кузницы, выковывают из своего опыта новую реальность. Мать Ады, женщина возвышенная (а также мстительная и подозрительная), с первых дней ограждала ее от поэзии и всего, что несло в себе начала воображения, эмоциональности, сосредоточенности на внутреннем мире – словом, байронизма. Так Ада усвоила – чего ее мать себе и вообразить не могла: наука – это царство, где, как и в поэзии, всесильны страсть и мечта. Иными словами, она осознала, что продолжает отцовы эксперименты, раскрывавшие скрытые возможности жизни, свободы и стремления к счастью, – но ее эксперименты выражены в других терминах, которые эпоха Байрона не в состоянии была воспринять и которые Ада не могла вполне ясно сформулировать. Она верила в молекулярную физику разума, космологию мысли, подлинную науку за рамками простого самоанализа и рефлексии – по сути, в такую науку, которая, избегнув редукционизма, преобразит самоанализ как таковой – и что вычислительные машины сделаются необходимыми его компонентами: как инструменты и как субъекты. Что ж, она была права – права и сейчас. Современная неврология, немыслимая без инструментария, какой Ада рисовала в воображении, занимается как раз тем, чем хотелось заниматься ей, – и приходит к выводам или прозрениям, которые были бы ей понятны. (Френология – Ада ею увлекалась, однако в итоге нашла не отвечающей требованиям – была ранней попыткой основать психологию на физиологическом строении мозга.) В самом деле, нельзя уйти от мысли, что Ада – которая обрела повесть отца (кстати, в высшей степени нехарактерный текст), спасла ее от уничтожения, зашифровала и снабдила комментариями – тем самым, экспериментируя с памятью и наследственностью, сознательно разрешала поставленную перед собой задачу. Если Ваши разыскания подтвердятся, Ада, по-видимому, продолжала эту свою работу до последнего дня.

Таким образом, Ваша находка представляет интерес не только для нас, застарелых байрономанов – если еще остались те, кто сохранил верность кумиру. Ваше открытие ценно тем светом (и теплом), какие оно проливает на Аду – не на ее деятельность, о которой сохранились отрывочные свидетельства, но на ее личность – на то, кем она была и кем могла стать; и это гораздо важнее для нас, живущих в мире, куда она мечтала заглянуть – и, нет сомнения, заглянула.

Ваш

Ли

 

 

[Как ты считаешь – это то, что нужно? Что-то добавить/убавить? Могу, если хочешь, накатать и по-другому. Читая это примечание, ты можешь засомневаться, но я верю во все, что написал. – Л.]

 

 

* * * * *

 

От: "Смит" ‹[e-mail]›

Кому: [e-mail]

Тема: Спасибо

Хорошо. Спасибо. Правда, большое спасибо.

Я тоже верю – каждому слову.

Хочу лишь добавить следующее: «Если данная работа не увидит свет, это станет потерей не только для истории литературы и байроноведения. Прежде всего, это нанесет урон нашему представлению об Аде, сведения о которой значительно более скудны, нежели о Байроне. В этой работе (произведении? повести? замысле?) она сотрудничала с покойным отцом, в результате чего оба предстают для нас гораздо яснее – в особенности сама Ада». Годится? Таких понтов, как у тебя, мне взять неоткуда. Я так этому и не научилась. Или к тебе это само пришло?

Фотографию скоро вышлю.

С

 

 

* * * * *

 

 

Эшфилд,
25 апреля 2002

Дорогая моя Алекс,

Вот, весна пришла наконец и к нам: раскрылись тюльпаны, а иволги вернулись свить новое гнездо (или подновить старое) в айвовом кусте. Их оранжевое оперение так резко выделяется на фоне ярко-алых цветков айвы, что почти дисгармонирует с ними – впрочем, я думаю, что в природе нет дисгармоничного сочетания красок.

Знаешь, ведь я боялась за тебя: не того, что он причинит тебе вред – хотя он, наверное, приписывал мне такой страх. Я боялась, что тебя охватит печаль. За себя – и за него тоже, печаль о горе, которое он пережил и нанес сам, а главное – печаль за того ребенка той ночью. Такая печаль, кажется, способна убить, как поздние заморозки убивают полные надежд ростки. Знаю, что я неправа. Мы с Марком наблюдали на днях, как бабочка выбирается из кокона – Господи, до чего же это удивительно и трогательно, поверить трудно, – бабочка вылезает мокренькая и свернутая, как скрученный виноградный лист, а потом начинает разворачиваться. Это длится так долго – и дается так трудно: бедная крошка прямо-таки пыхтела (так это выглядело со стороны), стараясь наладить свои паруса. Мне хотелось помочь – расправить ей крылышки, но Марк сказал (ему виднее): тогда она не сможет взлететь; усилия, потраченные на то, чтобы растянуть и обсушить крылышки, помахать ими, активизируют мускулатуру – или что там вместо нее. И только тогда она сможет летать.

Я знаю все это – и знала тогда. Мне хотелось, чтобы ты взлетела на собственных крыльях, и я понимала, что мало чем могу помочь. Мне просто хотелось отогнать от тебя горести, пока ты сама с ними не столкнешься вплотную. Я знала, что тебе от них не уйти. Но мне хотелось прежде того закалить твои силы. Говорят, будто беды и горе делают человека сильнее, но я этому не верю: я считаю, что сил придают любовь и счастье – они питают тебя и обволакивают душу защитной оболочкой, создают жировую прокладку любви, чтобы ты могла выстоять и уберечься от холода. Правда, я понимаю сейчас, что на самом-то деле это мне нужно было набираться стойкости. Так и произошло – благодаря твоей любви ко мне. Надеюсь, ты простишь меня.

С любовью

Мама

 

 

* * * * *

 

От: "Смит" ‹[e-mail]›

Кому: "Теа" ‹[e-mail]›

Тема: Привет

Дорогая моя и дражайшая:

Отправила тебе факсом расписание полетов – роспись, как здесь шутят. «Верджин эйр»^[73] (!) Бог ты мой, жду не дождусь.

Знаешь, о чем я сегодня подумала: живи Ада сейчас – или проживи она немного дольше, ей, вероятно, позволили бы увидеться с отцом. Если бы врачи в Греции не обошлись с ним так небрежно, он протянул бы дольше – еще сколько-то лет, и она могла бы просто-напросто собрать вещи и отправиться на его поиски за границу. Если если если. Я бы хотела стать настоящим историком: они не признают никаких если если если.

Хотелось бы найти его письмо, адресованное кому-нибудь, кто находился с ним, когда он умирал, письмо со словами: «Возьмите эти страницы и передайте моей дочери». Он хотел сказать, что явился бы к ней, будь это в его власти, и забрал с собой туда, где их не найдут. Но мне кажется, он попросту потерял роман. Она должна была стать той единственной, кто способен отыскать и спасти книгу: ведь это не более чем письмо, обращенное к Аде, и она должна была его получить – и в конце концов получила. Вот что я должна сказать, вот что пытаюсь выразить: все о ней и для нее.

Похоже на чудеса Бэббиджа. Ты читала о них? Бэббидж имел обыкновение приглашать гостей – показать им разностную машину в действии. Он устанавливал все колесики на ноль, затем поворачивал ручку – и одно колесо останавливалось на 2. Новый поворот ручки – и оно уже на 4. Затем на б. Всем понятно: задано правило – «добавить 2». На 8 колесо возвращается к 0, следующее колесо поворачивается к 1 – получается 10. Так могло продолжаться сколько угодно раз. Затем внезапно число увеличивается не на двойку, а, скажем, на сотню. Все кричат – ошибка! Уж во всяком случае осечка! Бэббидж объясняет: нет, он заранее поставил перед машиной эту задачу – после названного числа поворотов увеличивать не на 2, а на 100. Иными словами, сбой был предусмотрен с самого начала: это правило, а не ошибка. Таковы, по словам Бэббиджа, и божественные чудеса – они подчиняются естественным законам, однако таким, о которых мы не имеем понятия до тех пор, пока они нам не явлены. Я думаю точно так же.

Чудо, сотворенное Адой, – не в том, что она спасла роман. Чудо – в любви, о которой она не подозревала и которая побудила ее сделать это: в любви, которая возникла на сотой итерации, во внезапном скачке, запрограммированном, быть может, еще в детстве, но явленном лишь в Ньюстедском аббатстве – у могилы отца и деда.

Книга теперь оцифрована – в формате Word Perfect, ха-ха, и я могу распоряжаться ею как угодно. Джорджиана больше не бесится. Сообщила мне, что написала Ли открытку с благодарностью за совет и поддержку. Я так и знала. Небось спрыснула ее духами или, как здесь говорят, отдушкой. Лилит, впрочем, все еще дуется.

До встречи с твоей «хондой» в аэропорту Кеннеди. Что у меня на душе творится – не передать.

Смит

 

 

Глава шестнадцатая,
в которой все заканчивается, хотя и не завершается

 

Из Лондона (Англия) в Венецию (на Адриатике) поступило письмо на имя Достопочтенного Питера Пайпера, со вложением второго послания: его Достопочтенному поручалось переправить – любым способом, помимо Почты, находившейся под неусыпным надзором – названному адресату, который, получив наконец конверт, развернул лист и прочел следующее:

 

БРАТ МОЙ, в час расставанья я обратился к тебе с вопросом: Почему ты доверился мне, посчитав, что я исполню твою просьбу, и почему решил, что я способен дать этому ребенку нечто большее, чем ее нынешние опекунши? В себе я не находил ничего, что побудило бы меня думать, будто я гожусь на это – не на сам поступок (тут у меня сомнений не было), но на все остальное. Расскажу тебе обо всем, что произошло: суди сам, оправдал ли я твое доверие. Увы – о тебе я смогу узнать что-либо лишь в том случае, если ты потерпишь неудачу и тебя повесят на площади.

Теперь к рассказу. Мой визит в Темпль, в контору мистера Уигмора Бланда (с бумагами под мышкой, которыми ты любезно меня снабдил – Доверенностью и прочим) оказался для косных наших дел все равно что Закваска, добавленная в тесто. Имения Сэйнов навсегда упразднены (или будут упразднены вскоре) – мы становимся безземельными – хотя столь крупной наличностью мы не располагали уже давно – ее распределение зависит от нашей с тобой договоренности: все Слуги и Арендаторы будут в должной степени обеспечены, а равно и кошки с собаками, которым ты по доброте душевной пожелал назначить пенсии. Грехи мои, таким образом, были отпущены, и я направил стопы к узилищу – мистеру Бланду прекрасно известны все подробности, касающиеся заточения Уны, о которой он сокрушался с подобающим чувством, – даже впал в самую настоящую меланхолию – ненадолго, впрочем, – и вскоре взял себя в руки. От него я узнал, что к леди Сэйн – как все еще именуется твоя законная Супруга – Рассудок так и не вернулся, хотя ее пользует целая орда медиков самого разного толка, которые облепили ее (и ее Чековую книжку) с цепкостью Пиявок, столь усердно ими применяемых; мистер Бланд уверен, что по крайней мере один из этих врачей не имеет отношения к врачебному искусству и годится разве что на роль Доктора в комической пантомиме – и вернее всего, что он такой не один.

Оказавшись по соседству с домом, где Уна томится в неволе, я вскоре выяснил, что мне не придется вызволять девочку из рук тех, кто предположительно держит ее под замком: когда я туда явился, всюду – в Деревне и по всей округе – толковали только о том, что она сама вырвалась на свободу. Возможно, ты не знаешь – впрочем, думаю, ты вряд ли что-нибудь вообще о ней знаешь, – что Уна (как и брат ее отца), подвержена лунатизму. Не уверен, что эта ее склонность проявлялась раньше и что Блюстительницам, охранявшим вход к ней свирепее трехглавого Цербера, было что-либо об этом известно – скорее всего, нет: замки на всех дверях в доме были наложены изнутри – дабы избежать вторжения незваных гостей; их ничего не стоило открыть – и вот Уна посреди Ночи вышла из дома и отправилась по Большой Дороге, подобно сыну Трубача, за холмы, куда-то вдаль.

Утром ее хватились, поднялась Суматоха – и, поскольку Уну, пока она не один час брела без сознания – бодрствуя во сне среди беспробудно спавших! – никто не видел, то пришлось заподозрить худшее. Осушили запруды, обшарили с шестами реки, обследовали стога сена, обыскали леса – все без толку. Тебе нетрудно представить, что в этих поисках я ничем не выдал своего присутствия: ведь ты убедился на собственном опыте в моем умении, даже Таланте – становиться, при желании, невидимым или, по крайней мере, никем не замеченным, несмотря на свою примечательную внешность.

Сам же я – такова моя природная склонность – посчитал, что злой умысел куда вероятнее несчастного случая: думаю, лунатики обычно избегают падения в воду или шага с крутого обрыва, однако в поздний час одинокий Ребенок в ночной рубашке для кого-то представит соблазн – и этот кто-то может появиться на зеленых лугах английского графства с не меньшей вероятностью, чем в любой другой точке света.

Дорогой Брат, держать ли тебя в неизвестности относительно того, как продолжится эта история и чем закончится – или ты успел уже заглянуть на последнюю страницу, любопытствуя о развязке, как поступают с французским романом девицы, которым не терпится узнать, что влюбленные «жили долго и счаспыиво»? События последующих недель достойны, вероятно, быть запечатленными чернилами на бумаге, однако я не стану тратить ни того ни другого – времени у меня нет, ибо прилив на Темзе вот-вот отправит к дальним уголкам света все, чем торгует Страна (а также некоторую часть ее Населения). Хладнокровный подсчет, произведенный мною в Гостинице того городка, где потерялась Девочка, показал, что успех поиска равносилен одному шансу против ста; шанс обнаружить ее раньше, чем это удастся ее Родичам, – еще меньше; и уж совсем ничтожна вероятность найти ее целой и невредимой. Тем не менее я поиски предпринял, а все потому – так уж вышло, – что некий молодец, прибегший к столь же холодному анализу, той ночью первым столкнулся с девочкой. Расширив границы поиска, я разведал, что в соседнем городке некий Джентльмен, местным жителям незнакомый, сел в лондонскую карету со спящим ребенком на руках (темноволосым) – вслед за этой каретой, в столицу, я и поспешил.

Возможно, тебе известно, что в Лондоне, на пару с одним давним приятелем – в былые времена компаньоном нашего Отца – я некоторое время занимался устройством зрелищ, и выяснил, что по непоседливости тамошнего населения и дарованной ему свободе зрения и слуха – включающей в себя подслушивание, подглядывание и родственные Искусства, – наша столица не имеет себе равных. Разумеется, появление на улице Горбуна с Медведем не может не броситься в глаза – однако для большинства оно останется незамеченным – поскольку ожидаемо – и привлечет не больше внимания, чем камни мостовой или оконные рамы, да и любая обыденность; такая парочка может часами торчать на углу, собирая всякие слухи и новости наряду с редкими медяками – отнюдь не лишними. Более того, братская среда устроителей зрелищ хранит немало сведений о прошлом многих важных фигур: среди тех, кто красуется на широкой жизненной Арене, нетрудно узнать в лицо старинных друзей: Графиню – отставную танцовщицу из Друри-лейн; модного Проповедника – предсказателя судьбы в Грин-парке; богача-Лендлорда – бывшего шулера из дома с незавидной репутацией. Ловя сплетни по тавернам и ярмарочным балаганам, я вдоволь наслушался россказней о некоем Месмеристе, наделавшем в мейфэрских гостиных много шума: он излечил целую ораву юных дев от недугов, о которых иные из них до осмотра ни сном ни духом не ведали; его Магниты, Жестянки, лейденские банки, флюиды и Эфирные Машины творили чудеса. Этот Доктор – не первый и не последний из тех, кто преуспел подобным образом, однако те, кто рассказывал мне о грандиозности его триумфа, были преисполнены неподдельного восторга. Тут-то я и вернулся к расследованию: оказалось, что доктора сопровождает Дитя – главный объект его экспериментов: этого ребенка доктор мог легким движением рук – или с помощью намагниченного Никелевого Стержня погрузить в глубокий сон, причем ребенок, стоя на ногах, слышал и мог выполнять приказы – более того, отвечая на вопросы, называл и описывал гостям природу их хворостей и горестей. То, на что теперь притязает наука, в минувшие столетия совершалось святыми Праведниками и Жрицами, изрекавшими истины в состоянии транса – но нет! – лекции Доктора провозглашают новое откровение на основе учения Месмера, Пюисегюра, Комба, Шпурцгейма: его юная Пифия подчинена не старомодным дельфийским озарениям, но методам, дотоле не дарованным Человечеству. Что ж! не имею и никогда не буду иметь ни малейшего понятия обо всем этом – внуши мне, что мир переменился необратимо и что под солнцем явилось воистину нечто новое (вопреки словам Соломона) – что вскоре машина с Паровым Двигателем перенесет человека на Луну – я радуюсь этому предположению – однако ради него и пальцем не шевельну – и уж тем более не вложу Деньги в подобный проект.

Нет – интерес к Месмеристу пробудился у меня по другой причине – и довольно скоро мне удалось разузнать еще кое-что: Доктор не был отцом ребенка и даже родичем – встреча их произошла при довольно темных обстоятельствах, которые, впрочем, нетрудно вообразить, – побуждаемый Милосердием, Доктор вызволил дитя из некоего затруднения – и только впоследствии обнаружил в девочке таланты и способности самого незаурядного свойства. Поверь, что к этому времени я располагал немалым Сводом всякого рода слухов, донесений и сплетен, которые меня никоим образом не удовлетворяли, – пришлось осмотреть и детское тельце, выловленное из Темзы крюком, – и постоять у гроба несчастной малютки в жалкой лачуге в Саутуорке – но это была не Уна. Услышанное о Докторе, однако, укрепило во мне, сам не понимаю почему, некую уверенность; я, безо всякого промедления, разыскал его предполагаемую резиденцию и применил способ, позволивший проникнуть в дом без лишнего шума: к стыду своему, должен признаться, что за годы скитаний обучился множеству разных уловок – принуждать силой, жульничать, лгать и взламывать замки. Дом казался пустым – и, как лазутчик во вражеском лагере, я бесшумно отворял дверь за дверью, пока не заглянул в гостиную, где на пуфе сидела девочка в белом платье, с бумажной гирляндой на коленях, – одна. Тут я распахнул дверь пошире и вошел в комнату.

Почему мне вообразилось, что девочка не убежит и не поднимет переполох? Не знаю, но я угадал. Она глядела, как я приближаюсь, до странности недвижно – однако вовсе не как замерший Олень, которого настигла травля, – нет, девочка наблюдала за мной со спокойствием не детским и не взрослым, но (бывает ли такое?) ангельским, если вообразить ангелов существами, которых мы не можем встревожить или опечалить. Ее взгляд не раз поражал меня и позже. «Кто ты?» – молвила она, и поначалу я не нашелся, что ответить, а спросил ее о гирлянде и о кукле, что лежала подле. Не скажу, что девочка походит на меня – возможно, сходство есть, но я его не увидел – оно очищено от всего, что я вижу в Зеркале, куда и в лучшие времена заглядывал редко. Я знаю, что волосы у нее темные, как у тебя: откуда такой цвет, непонятно, разве только потому, что ее мать не была светловолосой. Ей хотелось поговорить обо всем, для нее интересном, не допытываясь, кто я такой и почему явился; но в конце концов – Терпение ее истощилось – она сцепила руки и, уронив их себе на колени, сообщила, что «никто не вправе входить к ней в комнату, кроме домашних», и я должен сказать наконец, кто я такой.

«Я твой отец», – сказал я.

Уяснила это она не сразу, хотя и приняла без удивления. «Тогда выходит, что ты – магометанин».

«Конечно же, нет, – возразил я. – Твой отец вовсе не обязательно магометанин – если ты имела это в виду».

«Мой отец вроде бы турок, – продолжала девочка, – а турки – магометане».

Поскольку оспорить этот силлогизм было невозможно, я промолчал, а девочка заявила: «Я магометанка тоже». – «Как так?» – «Ну, наполовину – а захочу, так и целиком, Я читала – стать магометанкой ничего не стоит – нужно вместо "Бог" говорить "Аллах", только и всего». Таковы были ее доводы, которые я воспроизвожу по памяти, – они показались мне довольно ловкими. «Я об этом никому не говорю, – добавила она, – если кто узнает, им это вряд ли понравится».

«Ну уж наверное».

«Я не знала, что мой отец такой».

Новую тему я с готовностью подхватил. Спросил, не боится ли она меня, – чтобы появился повод вручить заготовленный Подарок, причем дорогой, – но она заверила, что не испугалась ничуть. И тогда я наконец задал ей неотступный вопрос: почему ее не удивило мое появление – после стольких лет. Она ответила, что тем самым утром, как обычно, молила Аллаха, чтобы он меня к ней привел.

Ты смеешься? Клянусь, я даже не улыбнулся: я подумал о бессчетных утрах, когда она молилась, но безответно. Теперь, когда я стоял перед ней, – совсем не такой, какого она ожидала или желала, – нужно было как-то убедить ее отказаться от нынешней жизни и бежать со мной – со мной, чей вид особых надежд ей не сулил. Хотя смотрела она на меня почти безразлично и в объятия не кинулась – да я, собственно, этого и не ожидал, – я все же чувствовал, что мы сможем заключить Союз, если только я не провалю свою роль. И тут, Брат, меня охватили колебания! Я, можешь поверить, имею ясное представление о своей природе – о переплетении в ней Страстей и Преступлений – однако никогда прежде я не ощущал себя недостойным: мне почудилось, будто, взяв Уну за руку и завоевав ее Расположение, я запятнаю ее той Историей, о которой она даже смутно не подозревает, – никогда прежде я не касался того, что было и должно было остаться невинным! Уна пристагьно смотрела на меня – я забыл о приманках, которыми собирался ее завлечь, – о лживых выдумках и притворстве, почитавшихся мною необходимыми; я желал одного – попросить у нее Прощения – хотя не знал, за что, если не за само ее существование, Причиной и Автором которого был!

Усилием воли я вновь стал самим собой (если знакомый мне грешник – это действительно я) – но слишком поздно – не успел я растолковать девочке, что хочу забрать ее с собой и немедленно доставить к тем, кто будет ее любить и о ней заботиться, – и что Доктор, на чьем попечении она находится, на самом деле злой Король Эльфов, от которого она должна с моей помощью бежать, – как внезапно Дверь распахнулась – и на пороге вырос он, только что мною заклейменный покровитель! Я узнал его по описаниям, а еще по невероятной властности, которую источал весь его облик, – вздыбленные седые волосы, сверкающие Очки и громадные руки – не как у джентльмена, если только он был джентльменом. Я повернулся к нему, собираясь сплести Повесть, которой он бы поверил, – а если нет, сбить его с ног, – но тут Уна вскочила с кушетки и встала между нами.

«Доктор, милый, взгляни! – вскричала она (воплощение невинности). – Это мой отец – он явился, чтобы забрать меня с собой!»

Можешь вообразить, как подействовало на доброго Доктора это сообщение. Шагнув ко мне с видом Боксера, вступающего в бой со слабейшим, но неизвестным противником, и держа раскинутые ручищи наготове, он впился в меня взглядом. «Кто вы – и что делаете в этом доме?» – негромко спросил он, однако в голосе его звучала недвусмысленная угроза.

«Девочка сказала правду, – ответил я, также готовый к противоборству. – Я ее отец и возьму ее с собой».

«В тюрьму? – с ненавистью прошипел он – Вы отправитесь именно туда. Вы, сэр, посягнули на мою Собственность».

«Посторонитесь – нам пора».

Тут лицо Доктора изменилось, как если бы он быстро заменил одну маску другой; он протянул руку к Уне и прошептал: «Подойди ближе, Дитя мое. Он тебя не тронет. Сюда, сюда – встань рядом со мной». Со странной неохотой, хотя и не сводя глаз с Доктора, Уна повиновсьгась – когда она подошла к нему почти вплотную, он принялся водить руками вокруг ее головы, впившись в девочку пристальным взглядом, словно шилом пронзал ее Душу! Едва вздохнув, Уна недвижно застыла – глаза ее потухли, хотя и оставались открытыми, – руки, слегка растопыренные, безвольно колыхались по бокам, будто тело покачивало водное течение. Тогда, Брат, – и только тогда – меня охватил настоящий страх: кому и знать, как не тебе, сколько я всего навидался в жизни – и куда худшего (не я ли направлял действия безвольного Существа?), – но здесь передо мной стоял тот, кто способен был похитить чужую Душу и присвоить ее!

Однако и я располагал оружием – пускай грубым – вытащил из складок одежды вполне бездушный пистолет и взвел курок. Увидев это, Зачинатель – вот кто стоял передо мною! – попятился. Я потребовал освободить дух Уны – снять чары, на него наложенные, – но он отступал от меня все дальше, за порог комнаты в коридор. «Не притрагивайтесь к ней, ради всего святого, – крикнул он. – Если вы ее разбудите, она тотчас умрет. Убьете меня – и она никогда не проснется. В доме переполох. Бежать вам не удастся!» Тут он повернулся и ринулся по коридору с громкими возгласами «Ко мне, на помощь!», и до моего слуха донеслись ответные выкрики.

И вот, брат мой, как выглядели мы с Уной: она замерла, скованная Сном; я тоже не двигался с места, не в силах и не желая ее покинуть. Признаюсь, что силы мои иссякли и пути к спасению я не находил. Но того, что произошло за миг, я предвидел меньше всего – если мог предвидеть хоть что-то. Едва только Доктор скрылся в коридоре, как мой маленький эльф очнулся – но нет, она вовсе и не спала! – она вышла из роли, мгновенно превратилась в живое человеческое дитя, резко захлопнула Дверь, повернула в замке ключ и с торжествующим видом протянула его мне! Затем почти бесшумно подскочила к окну, живо подняла раму (оказалось, что мы на третьем этаже) – и только тогда заговорила: «Карабкаться умеешь?»

«Как обезьяна», – ответил я.

«Я тоже, хотя им и невдомек». Мы выглянули наружу – густо сплетенные стебли прилегали к старинной кладке, на острые Карнизы можно было опереться как на выступ утеса – а Подпорка для вьющихся растений оказалась отличной лестницей. «Я спущусь первой, – предложила Заговорщица, – а ты за мной». – «Нет, – возразил я, – если я вылезу первым и рухну, ты упадешь на меня – уж лучше так, чем наоборот». Признав мои доводы справедливыми, Уна деловито кивнула: я выбрался из окна по крепким ветвям (этаким Ромео навыворот) и, помогая Уне, принял в объятия ее хрупкое тельце. Многие дела, совершенные за всю мою жизнь, я могу забыть (и забуду, если смилостивится Провидение), но только не это мгновение, когда она из своей темницы отважно прыгнула в мои объятия – мои! – величайший Трофей в моей небогатой победами жизни!

Ты, наверное, забросаешь меня вопросами – взаправду ли Уна двигалась и говорила во сне по команде Доктора или только играла Роль – откуда и как обучилась искусству предсказаний – где нашел ее Доктор и как похитил; ответов у меня до сих пор нет, поскольку мы устремились с наивозможной быстротой, стараясь не привлекать ненужного внимания, к докам в Уоппинге, где у меня были Сообщники, подготовившие наше бегство и снабдившие нас всем необходимым для путешествия в один конец. Все это – бегство с незнакомцем, предстоящее морское Плавание, разлуку с привычным окружением, отмену посулов препроводить ее в родные стены – Уна переносила с хладнокровием подлинной авантюристки и с достоинством королевы фей. Когда я напомнил ей о своем обещании доставить ее Родственницам, она этот план отвергла – по ее словам, меньше всего на свете она желала бы вновь оказаться под их опекой – мы, магометане, должны держаться вместе, добавила она.

Итак, Уна спит сейчас здесь, в койке над лоном Темзы, – все ее наследство (на сегодняшний день) хранится в кожаной Сумке у меня под ногами – в услужении у нас Медведь и Няня, которую я счел нужным нанять, однако – если Уна сочтет это излишеством, мы отправим ее на берег в Гринвиче в лоцманской шлюпке. Что до меня, «свое я отслужил» – надо обучиться другой службе, годной в краях, куда я направляюсь. Я не в силах дать миру Свободу, не в силах вызволить Народ из рабства – все эти амбиции я отринул и притязания на них передаю тебе – вот все, что могу тебе завещать. Но не страшись – мы теперь Друзья, и зла ниоткуда не жди.

Где нас искать, если вдруг тебе это вздумается? В бытность мою Моряком доводилось мне толковать с уроженцами разных стран: я знавал одного рулевого – немца, который, если не бывал под воздействием Drink ^[74], слыл неплохим raconteur ^[75]; вот я и усвоил из его родного языка два-три словечка: особенно мне нравилось, что он именовал острова Вест-Индии, куда мы шли, словом Abendland, сиречь «Вечерняя Земля» – страна, где на исходе дня садится солнце, – однако никакой поэтической стрункой он не обладал, а попросту подразумевал сторону света, которую мы называем Западом, позабыв о начальном значении слова. Итак, мы изберем путь к Вечерней Земле – последние обломки нашего рода: моя персона – поседевший Медведь (тебе, быть может, неизвестно, однако бурый медведь тоже седеет, как и его Вожатый) – и она, дочь Калеки и Сумасшедшей, однако настоящая Сэйн – здравая умом и телом, что золотой доллар. Вот ее-то я сумел освободить и предоставить ей Независимость (что бы это слово ни означало): самоуправление – неотъемлемая часть Свободы, а как девочка управляет собой, я уже имел случай убедиться. Уна – наследница Сэйнов, единственная – другой не появится никогда, – правда, в стране, где ей предстоит жить, знатное происхождение не будет означа