Примечания к четырнадцатой главе

 

1. lit de repos: Покинув Англию весной 1816 года, Байрон путешествовал в специально построенной карете, схожей до мелочей с тою, которую Наполеон оставил в Женаппе во время бегства после поражения в России. Эта карета не была столь малой и удобной, как описанная выше, но огромной и черной, а также подверженной поломкам, и потому вскоре от нее пришлось отказаться.

2. юный джентльмен: Лорд Бротон (Джон Кэм Хобхауз) сообщает мне, что эта история, повсюду рассказываемая о мистере С. Б. Дэвисе, совершенно достоверна: он охотно отправлялся каретой из Кембриджа, где состоял в должности, в Лондон и там предавался любимому занятию – азартной игре. Мистер Чарльз Бэббидж также путешествовал на континент в подобной карете. Она была построена по его собственному проекту и достаточно устойчива для перевозки научной аппаратуры. Мистер Бэббидж именовал ее «дормобилем». Полагаю, любители подобных гибридных конструкций обычно собираются вместе летом с тем, чтобы опробовать свои занятные транспортные средства и с наслаждением предаться бродячему образу жизни.

3. Фортуна: С. Б. Дэвис, действительно, несмотря на свое мастерство и умение сохранять хладнокровие во время игры, лишился в итоге крупных сумм – лорд Бротон полагает, исчисляемых десятками тысяч фунтов. Он также занимал деньги у друзей и бежал на Континент, так и не возвратив долги. По всей видимости, это единственный пример бесчестного поступка со стороны мистера Дэвиса в той сфере, где бесчестные (а вернее, мошеннические) приемы отнюдь не в новинку; сфера эта, впрочем, держится на том, что большинство все-таки выполняет свои обещания и выплачивает долги вплоть до последнего, – а иначе скачки, игорные дома, тотализаторы и букмекеры по всему миру растаяли бы в воздухе без следа.

4. сошла с ума: Как, должно быть, просто и, допускаю, даже приятно обрушивать на своих врагов (или хотя бы на их тени) бедствия, которые и Богам было бы труднее наслать, нежели иным сочинителям. Мне прямо-таки чудится его смех – и я едва удерживаюсь, чтобы не содрогнуться.

5. Математические Задачи: Язвительная сатира лорда Байрона (см., напр., донну Инесу в «Дон-Жуане») зачастую приписывала моей матери холодно-математический склад ума, отвлеченного и целиком погруженного в Числа. На деле леди Байрон имеет довольно скудное представление о Математике – как элементарной, так и высшей – и не притязает на знание таковой; единственное основание, которым руководился лорд Байрон, приписывая ей эту способность, заключается в том, что его понятия о математике были еще худшими.

6. единственный Глаз: Миф о Персее и Андромеде. Злыми они не были – они боялись всего и вся. Меня держали в неведении о том, что опасались они моего похищения, – однако дети, конечно же, понимают и улавливают гораздо больше, нежели предполагают старшие (впрочем, становясь родителями, мы об этом забываем). Я догадывалась, что составляю (или могу составлять) главную цель планов моего далекого отца, и хорошо помню трепет ужаса и предвкушения – смешанное чувство, чтобы не сказать больше, – которое меня охватывало, когда мимо проезжала карета или в поздний час раздавался стук дверного молотка: я убеждала себя, что давно ожидаемое похищение вот-вот произойдет Даже сейчас

7. слегка прихрамывает: Мистер Мур приводит в своих «Записках» слова миссис Мерсер Эльфинстоун о том, что лорд Байрон избрал местом жительства Венецию, где его физический недостаток не будет столь заметен, поскольку пешком там не ходят.

8. госпожа Радклиф: Ее итальянские романы – «Замок Отранто», «Итальянец» и другие – в годы юности лорда Б. читались всеми без исключения. Обе книги стоят на полке в моем девичьем кабинете. Я так долго вглядывалась в их корешки, что наверняка хотя бы однажды эти книги раскрывала, но уверенности в этом у меня нет, а проверить нет сил.

9. Cavalier sewente: Одно из наиболее забавных писем лорда Б. описывает, как он принял на себя эту роль по отношению к даме, ставшей его последней привязанностью, – графине Терезе Гвиччиоли, ныне маркизе де Буасси. Графиня прибыла в Лондон в 1835 году – тем летом, когда я вышла замуж. Знакомство с ней было для меня, разумеется, невозможным, однако мистер Бэббидж встретился с ней в Гор-Хаусе; доктор Лардинер, лекции которого о Разностной Машине я слушала, и мистер Эдвард Бульвер, ныне мой друг, оба посетили ее там; от них я узнала позднее о трогательном эпизоде: графиня пожелала присутствовать при моем бракосочетании (почему-то она предполагала, что оно состоится в церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер) и в назначенный день провела там некоторое время в ожидании. Церемония, однако, происходила в гостиной частного дома, в нескольких милях от церкви. Для этого требовалось особое разрешение – как и моей матери для свадебной церемонии в Сихэме. На подобной приватности настояла моя мать – почти тоном приказа, – на что мы (я и мой муж) дали согласие странно

Сейчас мне пришло в голову, что рукопись романа лорда Байрона могла попасть в Лондон, в руки итальянских патриотов, и другим путем: все они были знакомы с мистером Бэббиджем – брат маркизы был горячим патриотом и бунтовщиком: он сопровождал моего отца в Грецию и находился с ним в последние минуты его жизни – нетрудно предположить, что маркиза могла владеть рукописью – и вполне понятны причины, по которым она об этом не обмолвилась, – в своих воспоминаниях маркиза изображает моего отца Ангелом, на чью репутацию не дозволено пасть ни единому пятну если мне не суждено пережить маркизу, вычеркните этот абзац

 

Глава пятнадцатая,
в которой Люцифер и его брат, возможно, приходят наконец к соглашению

 

Не минуло и месяца с тех пор, как последнее письмо Достопочтенного Питера Пайпера из Венеции, снабженное множеством марок и штемпелей, было вручено итальянской почте (сиречь пущено на ветер, ибо она также веет где хочет), и вот на берегу Большого Канала возникла одинокая фигура – новоприбывший носил длинное одеяние, черное, как обожаемое участниками венецианских маскарадов домино, которое притягивает взор куда надежнее многоцветных костюмов и накидок. Длинные нечесанные волосы были всклокочены, словно пук темных водорослей, – на щеках, нетронутых в тот день бритвой цирюльника, пролегли тени, – а от скулы до уголка рта тянулся мертвенно-бледный шрам, напоминая о давней истории, содержание которой осталось в тайне. Другую, сходную историю таят в себе темные, глубоко запавшие глаза, что безучастно и бесстрастно окидывают пестрое веселье. Поблизости, отступив на шаг, стоит спутник приезжего – тонкий, закутанный в белое одеяние ливийских кочевников: участники карнавала мельком взглядывают на него, принимая за такого же, как они, гуляку, однако юноша (годами младше своего хозяина) сохраняет ровное и невозмутимое хладнокровие.

Неужели фигура в черном – это Али, пятно на венецианском солнце (в таком виде, в таком сопровождении)? Мои читатели (если Повесть обрящет их – и хоть один доберется, вместе с Автором, до этой сцены) спросят, вероятно, какие испытания и в каких краях умирили эту страстную и отягощенную душу, наполнили взгляд сосредоточенным покоем? Но вопросы тщетны: будь все эти события пересказаны, повесть удлинилась бы вдвое – предоставим их воображению; тем более – взгляните: из близлежащего раlazzo выходит приветствовать новоприбывшего Гостя сгорбленный и нескладный человек, одетый в синий сюртук и жилет из богатой парчи, – это брат Али, Энгус.

«Не знаю, – обращается он к Али, – могу ли я протянуть тебе руку. Не потерплю, если мне не подадут руки в ответ».

«Мы оба Сэйны, – отвечает Али. – Семья пренебрегла тобой, а я ее возненавидел – во всяком случае, главу рода, пока он был жив, – однако других Родичей у меня нет и не будет, как не будет и другого Отца – а он мой точно так же, как и твой».

«Тебя он хотя бы любил».

«Он никого не любил – даже самого себя – себя, пожалуй, меньше всего».

«Отдаю первенство твоему опыту, тебе лучше знать», – отозвался Энгус, и какое-то время оба взирали друг на друга, словно желая вызнать, обменяются они наконец улыбками, или пережитое лежит между ними обнаженным мечом.

«У кочевников пустыни, среди которых я жил, – начал Али, – есть собственное понятие о Религии, странное смешенье Христианства и учения Магомета. Они рассказывают, что вначале у Бога был не один сын, а двое: первый Тот, Кого назвали Иисусом, а второй – Люцифер. Поначалу именно между ними произошла ссора, они сразились – и после битвы Люцифер со своими ангелами покинул Небеса, а Иисус остался там. Затем, когда Иисус, вочеловечившись, сорок дней постился в пустыне (страннику охотно покажут то самое место – кочевникам оно отлично известно), Люцифер вновь явился бороться с Ним, как и в незапамятные времена. Люцифер призвал брата отречься от Отца-тирана и вступить в союз с ним, вследствие чего власть над землей перейдет к Иисусу, а Люцифер возвратится в свое обиталище. Иисус объявляет эту сделку гнусной и провозглашает Свою нерушимую преданность Отцу Небесному и намерение следовать плану, предначертанному Богом для Человека. Засим Люцифер расстается с Иисусом, который так и сидит на скале, – но, прежде чем устремиться в адские области, бросает своему божественному Брату такие слова: "Он всегда Тебе благоволил "».

«Легенда замечательная, – сказал Энгус. – И к тому же удивительно касается дела, о котором я собрался тебе поведать. Но ты, должно быть, утомлен дорогой. Войди в дом, умойся и подкрепи силы. Все прочее пока неважно – и ты согласишься, быть может, отправиться на Лидо покататься верхом?»

«Мне сказали, что в Венеции нет лошадей, – помимо тех, что отлиты из меди, над кафедральным Собором».

«И моих. Идем! Могу я позаботиться о твоем слуге?» – Энгус имел в виду юношу в белом, который молча и недвижно стоял позади Али.

«Он не согласится от меня отойти, – ответил Али. – Если ты не против, он будет стоять возле моего стула». При этом хозяин и слуга (если такими были их отношения) обменялись взглядами: Энгус это заметил, но вряд ли узнал чувства, мало ему знакомые, – нежности, доверия, любви. «Я не против», – коротко бросил он и с тяжелой неуклюжестью ступил на крыльцо.

За ужином Али сумел вставить слово об единственной известной ему – и удивительной – подробности жизни своего кровного брата в Венеции: о liaison ^[67] с некой дамой, за которой тот ухаживал, – о связи, принявшей форму рабского служения.

«Так оно и есть, – подтвердил Энгус. – Cavalier обязан дать согласие быть также и serviente. Я пояснил моей госпоже, что всей душой готов угождать ей как кавалер, однако рабская служба меня не устраивает, – мои возражения были решительно отвергнуты – дама категорически отказалась подвергаться позору в обществе из-за того, что ее чувствами – так сказать, нравственностью – будут открыто пренебрегать, – и мне пришлось покориться». Энгус вскинул на Али насмешливый взгляд, и хотя предметом иронии, как всегда, был он сам, но, помимо насмешки, в нем мелькнул и проблеск сочувствия (вероятно, тоже к самому себе). «Я выгляжу комично в твоих глазах, – продолжал он, – но разве и вправду не комична жизнь, которую я веду? Однако и в ней случаются минуты, когда бывает не до смеха. Дама заболевает, состояние ее признают опасным – невзирая на то, что Cavalier за какие-то мелкие промашки был на некий срок отлучен от дома, его – с дозволения Супруга – призывают к ложу дамы делить все заботы и волнения – таково требование дамы, хотя это может повлечь и некоторые вольности в присутствии Супруга, непосредственном или близком, которые в иное время и в другом месте сделались бы достаточным поводом для Дуэли, однако, в соответствии со сводом Правил, Супруг должен счесть их невинными. С другой стороны, разве не вправе Cavalier настаивать на том, чтобы дама отвергала все законные притязания супруга и всецело расточала свои милости только ему одному – бесценному другу дома, к которому, со временем, супруг (и его родичи) сочтут оправданным обращаться порой за услугой или займом? Это справедливо – вполне пристойно – но и комично – а еще и тяжко».

Энгус говорил, как показалось Али, не для забавы, не ради жалобы, но как Философ – и все же как будто не договаривал. После ужина он стал выражать нетерпение – и предложил Али удалиться вдвоем с ним, – Али возразил, что его спутник не понимает ни слова по-английски и потому они могут беседовать без всякой опаски. Энгус не стал спорить и незамедлительно вызвал свою гондолу.

«Плавучий гроб, – заметил Али при виде этого необычного средства передвижения. – Имей я выбор, ни за что бы на нем не остановился. Заперт точно в тюремную камеру – и оттого риск стать утопленником только возрастает».

«Однако жизнь в Городе без них остановилась бы, – отвечал его брат. – Видишь, как искусно она устроена – занавески сдвигаются наглухо – и проч. – движение плавнее, чем у любого наемного экипажа – и, кроме того, Гондольеры, разносящие повсюду письма и записки, хранят молчание надежнее могил из опасения лишиться чаевых. Но вот мы уже и на другом берегу».

 

«Не спорю, я таков, каким выгляжу», – заговорил Энгус, когда им привели великолепных коней, содержавшихся венецианцами, и трое отправились вдоль длинного берега – компаньон Али следовал на некотором расстоянии тенью, однако не темной, но светлой. «Привычные занятия, удовольствия, капризы, атласные жилеты – все это мое, отрицать не стану. Однако есть во мне и нечто иное. Скажи мне: ты слышал что-нибудь о тайных Обществах, члены которых поклялись бороться с австрийцами и изгнать их с итальянской земли?»

«Слышал, – ответил Али с улыбкой, – даже в моем уединении».

«Одни называют себя Carbonari, или угольщики, – почему, не слишком понятно; другие – Mericani, или американцы, что позволяет яснее судить об их убеждениях».

«И ты принадлежишь к ним? Вот бы никак не подумал – особой любви к угнетенным я в тебе не замечал – и похвал демократии из твоих уст не слышал. Однако, помнится, ты рассказывал мне об африканских рабах на твоем острове в Вест-Индии – и что восстанию их ты сочувствовал».

«Пойми меня правильно, – перебил Энгус. – Я презираю эту canaille ^[68] – и не питаю ни малейших иллюзий относительно того, какими станут ее повадки, стоит их только узаконить под сводами власти и в залах Суда. Нет – ради этих я ничего не предпринимаю – я не на их стороне – по сути, я ничей не сторонник, но только противник».

«Это, наверное, ужасно – и ведет к скорби».

«Тебя это не должно волновать. Я одинокий пес, который не лает, но кусается – пригодиться может и такой. Не знаю, что за дом построят другие. Мне в нем не жить».

«И каковы шансы у тех – и у тебя – на то, что эти намерения осуществятся?»

«В точности не знаю, – ответил Энгус. – В одной только Романье их десять тысяч. При необходимости я и сам могу созвать к себе дюжину – да нет, сотню молодцов. Fratelli ^[69] повсюду – они нанимают убийц – одного из австрийских офицеров застрелили чуть ли не у моего порога – всадили в него пару пуль; я велел внести его в дом, позвать врача, но жизнь спасти не удалось».

«Странно, что ты пытался сделать это».

«Знаешь, Брат, – отозвался Энгус, – если только я не слишком заблуждаюсь на твой счет, тебе это ничуть не должно казаться странным».

Энгус замолк, и спустя некоторое время нить разговора подхватил Али:

«Твои светские обязанности и дела сердечные наверняка не позволяют слишком отдаваться суровым заботам».

«Скорее наоборот. Не занимай я такого положения в обществе, всякое мое содействие партии Свободы немедленно бы пресекли, а самого меня отправили за Решетку – чего в этой Республике следует всеми способами избегать».

«Вижу, – заметил Али, – что твоя рабская служба на самом деле скорее только прикрытие».

«Очень долго такое положение меня устраивало как нельзя больше. Многие обожают обо мне сплетничать – к примеру: а, тот самый шотландский калека – il zoppo ^[70] – он так усердно обихаживает свою любовницу – точно Мартышка. Гляньте-гляньте, перешептываются они, какие только фортели Венера не заставит выделывать даже такого – как он пляшет под ее дудочку! Это наполняет их головы до отказа – иные мысли касательно меня им и на ум не взбредут. Человек, поступающий подобно мне, на другие поступки неспособен – одному человеку одна Роль; две – это уже против правил».

«Итак, ты прячешь себя и свои поступки на самом видном месте».

«Именно так я и делал – до сих пор. Теперь завеса начинает рваться. Собственно, если что меня и сгубит – то ее непроницаемость. Брат мой, я стою на краю гибели».

«Я ждал, что речь об этом и пойдет. Кажется, момент настал».

Тут Энгус остановил коня, спешился, подав знак Брату последовать его примеру; затем приблизился к нему вплотную, озираясь по сторонам, как обычно поступают, желая обсудить что-то по секрету и следя, чтобы никто не подслушал. «Супруг моей Госпожи – человек непростой, – начал он, – и не всегда был тем, кем сейчас кажется. (Не сомневайся: все, что о нем можно узнать, известно мне досконально.) На свете он прожил лет пятьдесят – и за столь долгий срок набрался житейской сноровки. В ту неспокойную пору, когда армия и чиновничество Буонапарте рассеялись, подобно туче, а на их место вернулись австрийцы, он принял сторону революционной толпы – решив, что лучше стать во главе повстанцев, чем позволить им отрубить свою голову. Бунт был подавлен, власть австрийцев восстановлена – и тогда он, вспомнив о прежней ненависти к народу, охотно подчинился новым Правителям. Однако благодаря причастности к патриотическому движению у него сохранились связи, которые он предусмотрительно не разорвал, – и они помогли еще ближе подобраться к моей тайне – сейчас он почти наверняка разгадал ее до конца – и не торопится выдать меня австрийцам только потому, что хочет скрыть свое собственное Участие в деле, после чего сможет разоблачить меня, оставаясь в безопасности. Это может произойти с часу на час. Я готов, при необходимости, отбыть из города в любой момент – исчезнуть столь же бесследно, как враги Государства при власти дожей, о которых после взятия под стражу и тайного расследования никто больше никогда не слышал. Но прежде я должен найти – и не откладывая – человека, который меня бы заменил, причем совершенно неизвестного и не вызывающего подозрений, – того, чье имя не внесено ни в один Список и незнакомо ни одному Соглядатаю – того, кто твердо намерен и способен взять на себя все мои обязательства».

«Так вот для чего ты зазвал меня сюда, – проговорил Али, и по губам его скользнула улыбка, невиданная прежде, – улыбка Сэйнов, однако не вполне схожая с фамильной: это темное пятно еще не омрачило его душу. – Ты просишь тебя заменить».

«Не знаю, к кому я мог бы еще обратиться. И, однако, не сумею объяснить, почему я на это решился. – Энгус нагнулся, подобрал с песка круглый черный голыш и принялся его поглаживать, будто драгоценность. – Я неправ?»

«У меня нет причин соглашаться».

«Неужели тебя никогда не охватывала волна гнева и возмущения жестокостью власть имущих – ты никогда не вдохновлялся мыслию их ниспровергнуть? Думаю, тебе знакомы эти чувства. Мне бы на твоем месте – непременно. Тебе известна история Жак-Армана? Это крестьянский мальчик, которого отняла у родителей и усыновила королева Мария Антуанетта – он ей приглянулся. Но, несмотря на ласку королевы, на богатое платье и роскошную еду, мальчик не переставал плакать и был безутешен. Когда разразилась Революция, Жак-Арман сделался самым свирепым из якобинцев и в эпоху Террора – гильотинщиком extraordinaire ^[71]».

«Не понимаю, какое отношение имеет эта история ко мне».

«Если не понимаешь – значит, и не имеет».

«А что ты мне предложишь, пойди я тебе навстречу? Какая мне от этого выгода?»

«Я ничего тебе не предлагаю».

«Из ничего и выйдет ничего».

«Я думаю, что-то да выйдет. Надеюсь – хотя мне и нечего предложить, – что тебя привлечет сама задача, воодушевит надежда. Быть может, так. Пойми, я сознаю, что шансы на успех задуманного мною гамбита невелики. О том, насколько безрассудно это предприятие, суди по моей готовности его испытать».

Али молчал, и Энгус продолжил: «О Сообществах в Италии ты слышал. Но, наверное, слышал что-нибудь о подобных братствах и в других странах».

«Не сказал бы. По-видимому, они научились скрывать свои тайны лучше итальянцев».

«А теперь я открою то, о чем поклялся кровью не говорить никому – за исключением того, кто вступит в наши ряды. Вот насколько я полагаюсь на твое молчание».

«Будь осторожней. Ведь ты не знаешь, каких взглядов я придерживаюсь, каким союзникам дал клятву верности. Откуда тебе известно, что я – вовсе не агент той самой Империи, против которой ты сражаешься? И не ее сторонник? И не продаю сведения, а также людей?»

«Брат, о тебе мне известно все: на свете нет никого прямодушней тебя – ты всегда был таким – это меня бесило, но никакие мои поступки не затемняли и не замутняли твой облик. Послушай теперь: я доверю тебе то, о чем знают лишь очень немногие. В мире – или, по крайней мере, в этой части света, от нашего Острова до престола русского царя – везде, где еще жив дух Свободы, – таится Общество, члены которого объединены одной-единственной целью (или немногими сходными): они поклялись оказывать содействие всем, кто предан этому духу, независимо от Нации. Коротко говоря, они намерены покончить с Монархами и наследственной Властью – устранить Церкви и Суды, всецело подчиненные служению Вышестоящим, – собственно, всех, кто оседлал народы, уподобив их Ослам, изнемогающим под непосильной ношей. Даже если на это понадобится Столетие – а иные считают, что гораздо меньший срок, – угнетатели сгинут, и все народы (мы в это верим) избавятся от излишних страданий: их и без того всюду достаточно – и живым их не избежать».

«Возможно ли такое?»

«Возможно. В каждой стране, где появились эти общества, их называют по-своему, однако есть у них и общее наименование – ты о нем слышал?»

«Тебе, кажется, этого хотелось бы».

«Они называются Люциферами».

Али рассмеялся: его смех и встревожил, и обрадовал Брата; Энгус подумал, что никогда раньше не слышал смеха Али – и уж тем более над странными мирскими обычаями и над выходками того великого Божества, которому не поклоняются в Храмах – Его Величества Случая, любящего преподносить шутки наподобие этой; для каждого из нас у него в запасе найдется хотя бы одна – а мы в знак почитания будем смеяться над ними или плакать!

«Я думал, – сказал Али, – что бывший французский император посвятил себя той же задаче – изгнать старинных Угнетателей – растворить двери Тюрем – сбросить бремя и с мужчин и с женщин – освободить невольников – и евреев. И вот теперь он одиноко стоит на скале посреди океана, а прежние Парики вернулись на свои места».

«Это так. Все молодые энтузиасты, горевшие жаждой освободить свои Страны и Народы от тирании, – даже те, кто поначалу Наполеона боготворил, поневоле вступили в союз со свергнутыми Королями и Аристократами, чтобы разбить императора и разрушить его карточные Монархии. Теперь они раскусили, что к чему, – и выкуют в каждой стране Свободу, не навязанную извне – немецкую свободу, отличную от венгерской, греческой, венецианской, – установят самоуправление, отдельное в каждой стране!»

«Должен признаться, и я об этом мечтал. Но ужели это только мечта?»

«Эти люди изменят мир, – заявил Али его брат. – Ничуть в этом не сомневаюсь – но вот к добру или к худу, не уверен. Я читал в итальянской прессе, что два ярчайших примера Тщеславия в современном мире – это Буонапарте и некий английский поэт. Вообрази только, как польстило бы это сравнение низложенному императору, дойди слух до его скалы: ведь он был властен поражать оружием, а поэт – лишь изображать пером!»

«Не знаю, сумел бы я довести революцию до успешного завершения, – задумчиво проговорил Али. – Мне в равной степени недостает ни горячности, ни хладнокровия. Свойства человека – для меня главное, будь он хоть солдатом короля – хоть самим королем – или даже папой римским; если только это не мой личный враг, я склонен считать его вполне заслуживающим жизни, по крайней мере. А благородство и храбрость я высоко ценю вне зависимости от того, на какой они стороне».

«Это делает тебе честь, – довольно вяло отозвался Энгус. – Коли ты так настроен, не стоит тебя разубеждать. Со мной случай прямо противоположный – жизнь в Обществе и более или менее пристальное наблюдение за Сотоварищами неизменно и очень скоро становятся для меня равносильны приему ипекакуаны. Однако я немало для них потрудился – и, надо сказать, отчасти преуспел».

Али снова задумался, стиснул руки за спиной и опустил голову, а потом бросил внимательный взгляд на своего спутника в белом, который недвижно стоял возле лошади, напоминая Изваяние Призрака. Наконец он промолвил: «Человек, берущий на себя подобные обязательства – разве не рискует всем, даже теми, кого любит? Такому нельзя быть обремененным ни родителями, ни женой и ребенком – дабы вслед за собой, при весьма вероятном крахе, не увлечь их в гибельную пропасть».

«Да, это верно».

«Я не обременен ничем», – произнес Али, но в голосе его Энгус не услышал ни малейшей радости.

«Так ты готов отважиться?»

«Откуда мне знать, на что я отважусь? Если я совершу то, что мне предстоит, тогда ты узнаешь, отважился я на что-то – или же нет».

«Хорошо сказано, – откликнулся Энгус. – Больше мне не о чем спрашивать».

«А твоя госпожа – полагаю, она подозревает немногое…»

«Вовсе ничего. Малейший намек поставит под удар нас обоих. Признаюсь тебе – хотя относительно целей и средств их достижения мне упрекнуть себя не в чем – меня мучает мысль, что я вынужден вот так ее оставить – исчезнуть мгновенно – а куда, она никогда не узнает, – да, это меня терзает, хотя подобрать название своему чувству я не могу. Она сохраняла мне верность, как и я ей, – поверь, не так уж много найдется женщин, готовых подолгу благоволить мне подобным».

«И куда же ты направишься? В какие края, к каким берегам?»

«Этого я не знаю, но лишь бы подальше. На мне поставили метку раз и навсегда, снять ее нельзя: как видишь, я тот, кто есть, – ни один полицейский сыщик, ни один исполнитель Закона, ни один пограничный страж не обманется на мой счет, – а сеть блюстителей правопорядка широка и вездесуща, и они осведомлены не хуже нашего. Чтобы избежать погони, уйти я должен как можно дальше – куда не дотянется их рука».

«Тогда к Антиподам. Или в Китай».

«Говорю же, мне все равно – лишь бы не в Аид – и этого достаточно».

«Отлично, – с неожиданной решительностью заявил Али. – Я принимаю твое предложение – я останусь здесь – и выполню все обязанности, какие только на меня возложат – со всем старанием, на какое способен – если ты меня наставишь, что и как…»

«Ага! – вскричал Энгус, хлопнув в ладоши. – Ты просто чудо!»

«Но с одним условием – что ты тоже возьмешь на себя задачу – не менее опасную, хотя твоей Жизни и Здоровью угрозы не предвидится, – однако успех ее сомнителен – и тебе также придется соблюсти тайну. Обязан – согласно данному обету – исполнить это я, но по праву – скорее ты».

Энтус вопросительно нахмурил брови и потребовал разъяснений. Вместо ответа Али задал вопрос: «Скажи, ты когда-нибудь задумывался о своей Дочери?»

Услышав это слово, Энгус, словно его ударили, резко отвернулся, но только на мгновение, и довольно спокойно переспросил: «О какой дочери ты говоришь?»

«Насколько мне известно, у тебя только одна».

«Могло быть и больше, – возразил Энгус. – В Вест-Индии вряд ли найдется хоть один рабовладелец, который не наплодил бы целую уйму темнокожих сосунков».

«Ты знаешь, кого я имею в виду».

«Тогда я не знаю, есть у меня дочь или только была. – Энгус швырнул камешек в медленно набегавшую волну. – Быть может, она умерла – представь, сколько ребенку приходится испытать, пока он не подрастет хотя бы чуть выше стола, – судороги – лихорадка – кровавая рвота – понос – кашель – чахотка – скоротечное то и внезапное се – до шести лет мало кто этого избежит – почему я должен думать, что у нее все обошлось?»

«Уверяю тебя, что она жива».

«А она, – Энгус по-прежнему избегал смотреть брату в глаза, – не калека? Я хотел узнать…»

«В ней не было ни малейшего изъяна – как говорят, она и сейчас само совершенство».

«Что ж, тогда, – начал Энгус и, запнувшись, повторил: – Что ж, тогда…» Он словно бы, не замечая собеседника, ответил на вопрос, возникший в самых глубинах его существа.

«Давай вновь сядем в седла, – предложил Али, – и по дороге я изложу тебе Условие, которое намерен поставить, и способ его выполнения, если ты согласишься».

«Поедем рядом», – отозвался Энгус, и вскоре они продолжили путь по берегу. Солнце опускалось, и розовели убеленные снегами вершины далеких Альп; следы подков тянулись цепочкой все дальше вдоль притихшего моря – и долго-долго длилась беседа Братьев, о многом и многом.