Русские и кельты: игорь и оссиан

 

 

Descendants о' the unkent Bards wha made

Sangs peerless through a' post-anonymous days

I glimpse again in you that mightier poo'er

That fashes wi' the laurels and the bays

But kens that it is shared by ilka man

Since time began.

 

Hugh MacDiarmid. First Hymn to Lenin (1931) [81]

 

Саги викингов непосредственно связаны в сознании Набокова с начальным периодом русской литературы и кельтским фольклором. В предисловии к своему комментированному переводу «Слова о полку Игореве» он замечает:

 

…Не столь уж нелепым кажется предположение, что сквозь туман скандинавских саг можно разглядеть переброшенные мосты или их руины, связующие шотландско-гэльские поэмы с киевскими[82].

 

В комментарии к «Слову…» Набоков показывает, как переплетение нескольких национальных эпосов повлияло на развитие европейской литературы. Это взаимодействие служит историко-литературной точкой отсчета для «Бледного огня».

В комментариях Набокова вдохновение ученого сочетается с точным творческим расчетом, характерным для его художественных произведений; интерпретируя литературные тексты, он опирается на множество весьма специфичных, документально подкрепленных подробностей. Эволюцию видов можно проследить, исследовав пути миграции и способы мимикрии, а произведение литературы — изучить, восстановив вехи его культурной истории. Набоков тщательно собирал сведения, почерпнутые из литературных текстов и исторических документов, стремясь найти общие темы жизни и искусства. Своим студентам он говорил, что чтение и сочинение книг требуют «страстности художника и терпения ученого»[83]. В обилии подробностей, содержащихся в комментариях Набокова, не сразу можно различить спрятанные отсылки к историческим реалиям, важным для его собственного оригинального творчества. Если «Комментарий к „Евгению Онегину“» содержит контекстуальные сведения, необходимые для понимания «Лолиты», то, комментируя «Слово о полку Игореве», Набоков помещает историю и литературу Древней Руси в европейский контекст. В обоих трудах аккумулированы материалы, необходимые для изучения функционирования текста в его культурной среде, использованы методы таксономии, экспликации истории, литератур и языков, оказавших влияние на комментируемое произведение.

В «Комментарии к „Евгению Онегину“» изучение творчества Пушкина ведется с использованием методологии точных наук. Образ Петербурга пушкинского времени Набоков передает и при помощи данных метеорологии, и вписывая его в контекст западноевропейской культуры. Одновременно он исподволь знакомит читателя с творческими принципами, значимыми текстами и соответствующими отсылками, способствующими более глубокому пониманию его собственного романа — «Лолиты».

Сходным образом автобиография Набокова демонстрирует, как эти методы могут быть применены к анализу его художественной прозы. «Другие берега» содержат тщательно закодированные сведения, необходимые для чтения романа «Дар»: творческая эволюция Федора Годунова-Чердынцева, одним из этапов которой оказывается сочинение биографии, структурирована по линиям опыта, представленного в «Других берегах» в автобиографическом ключе[84]. А оценка Набоковым прозы Лермонтова, высказанная им в предисловии к переводу «Героя нашего времени»[85], в свою очередь, выявляет связь между началом литературной эволюции Федора и классической русской литературой. Таким образом, набоковское восприятие Лермонтова может служить объективной точкой отсчета при рассмотрении автопортрета писателя, возникающего на страницах «Других берегов».

Комментируя «Слово о полку Игореве», Набоков дает набросок той истории литературы, которая лежит в основе сложной аллюзивной игры «Бледного огня». Викинги предстают в качестве связующего звена между историей и литературой Древней Руси и Шотландии. Гипотеза, в соответствии с которой «Слово…» — это сфабрикованная в XVIII веке подделка, связывает киевский эпос XII века с «оссиановской» мистификацией Джеймса Макферсона, относящейся к тому же XVIII столетию.

В «Бледном огне» в излагаемой Кинботом генеалогии земблянского короля Карла Возлюбленного Набоков дает намек на эту связь:

 

…Карл Возлюбленный мог похвастаться примесью русской крови. В средние века двое из его предков женились на новгородских княжнах. Его прапрапрабабка, королева Яруга (время царствования 1799–1800) была наполовину русская, и большинство историков полагает, что единственный сын Яруги, Игорь, был не сыном Урана Последнего (время царствования 1798–1799), а плодом ее романа с русским авантюристом Ходынским, ее goliart'ом (придворным шутом) и гениальным поэтом, в свободное время подделавшим, как говорят, знаменитую древнерусскую chanson de geste, обычно приписываемую безымянному барду двенадцатого столетия (232–233, примеч. к строке 681).

 

Для объяснения этого пассажа следует начать с идентификации отсылок к «Слову о полку Игореве»; после этого мы сможем обнаружить переклички со «Словом…» в «Оссиане». По-видимому, «Слово о полку Игореве» было написано безымянным бардом, гениальным поэтом, в XII веке. Ученый спор о подлинности поэмы до сих пор не разрешен (и, возможно, никогда не будет разрешен), однако Набоков, как и Пушкин, был уверен в ее аутентичности[86]. Прямая отсылка в процитированном отрывке дополнительно поддерживается упоминанием имен Игоря, Ходынского и Яруги. Игорь Святославич из Новгорода-Северского (ум. 1202) был прапраправнуком Рюрика, что следует из родословной русских удельных князей, которой Набоков предваряет свой перевод «Слова о полку Игореве».

Бард Ходына, упоминаемый только в истории Игоря, был певцом при дворе отца Игоря и предшественником анонимного автора «Слова…». В «Бледном огне» Ходынский является вероятным отцом Игоря (связь барда с поэмой соответствует родству отца с сыном) и, следовательно, истинным предком Карла Возлюбленного.

Труднее обнаружить источник имени королевы Яруги — хотя оно и звучит похоже на имя Ярославна (так звали вторую жену Игоря), однако в такой форме нигде не употребляется. Зато слово «яруга» упоминается в песне трижды: это древнерусское обозначение оврага, как сообщает Набоков, «сравнительно редкое слово» (87). Использование этого слова Кинботом подталкивает нас к тому, чтобы соотнести «Бледный огонь» со «Словом о полку Игореве» (и набоковским комментарием к нему), — в противном случае эту связь смогли бы идентифицировать только филологи-русисты, вооруженные 3-м томом «Словаря древнерусского языка» Срезневского. В имени предка Карла Возлюбленного, таким образом, закодированы специфические указания на текст, время и место действия истории Игоря, которые вполне согласуются с личностью потомка новгородских князей.

Филологам-славистам хорошо известен спор по поводу подлинности «Слова о полку Игореве», которое давным-давно было объявлено подделкой, относящейся к XVIII веку. Авторство этой подделки приписывалось графу Мусину-Пушкину (обнаружившему текст «Слова…» в рукописном сборнике XVI века). В 1795–1796 годах он сделал с этой рукописи список, уцелевший во время пожара, случившегося в доме графа в 1812 году, — в отличие от манускрипта, который был утрачен. Мусин-Пушкин опубликовал «Слово о полку Игореве» в 1800 году. Набоков в своем комментарии весьма подробно рассматривает вопрос о подлинности текста. Он анализирует «тончайшую сбалансированность частей», которая «свидетельствует о выверенном художественном исполнении» (29), однородность метафорического ряда, внутреннюю игру тем, систему стилизации флоры и фауны, которая «придает событиям штрихи местного колорита» (31), — и приходит к выводу о том, что «Слово…» — это «яркое сочинение одного человека, а не беспорядочные народные напевы» (30). Он объявляет автора «Слова о полку Игореве» гением, создавшим шедевр, который «не только господствует над всеми сочинениями Киевской Руси, но и соперничает с величайшими поэтическими произведениями Европы того времени». Что же до «груза доказательств», говорящих в пользу возможной подделки, то его следует переложить «на хилые плечи недостаточной эрудиции» (34).

Таким образом, Набоков устанавливает весьма определенную связь между «Словом о полку Игореве» и «Бледным огнем», для которой его собственный комментарий служит необходимым пояснительным звеном. Теперь обратимся к шотландцам. Пассаж о «Королевском Зерцале» (72) связан с пассажем о Яруге (232) через упоминание Ходынского. Там же Кинбот говорит о некоем Ангусе Мак-Диармиде (72). Вместе эти два пассажа, вкупе с набоковским комментарием к «Слову…», увязывают культуру викингов («Королевское Зерцало») и русских (история Игоря) с шотландским фольклором. Имя Мак-Диармида, соотнесенное с темой подделок XVIII века по ассоциации с поэтом-имитатором Ходынским, намекает на Джеймса Макферсона (1736–1796), утверждавшего, что он обнаружил и перевел с гэльского на английский собрание песен древнего барда Оссиана, якобы жившего в III веке[87].

В комментарии к «Слову о полку Игореве» Набоков уделяет довольно много внимания сравнению этого памятника с подделками Макферсона. В «Комментарии к „Евгению Онегину“» он пишет о том «громадном влиянии», которое оказали «Поэмы Оссиана» как на западноевропейскую, так и на русскую литературу, в частности на «Руслана и Людмилу» Пушкина (Комм., 241–242). В обоих комментариях — к «Слову о полку Игореве» и к «Онегину» (в котором Макферсон и Оссиан упоминаются тринадцать раз) — Набоков доказывает, что «Поэмы Оссиана» послужили мостом, соединившим русскую литературу с западноевропейской через посредство французской. Особенно подробно Набоков разрабатывает важную для «Бледного огня» тему литературного взаимообогащения, рассуждая о гипотезе, согласно которой история Игоря выдумана по образцу «Оссиана»: «…эти совпадения доказывают не то, что некий русский в восемнадцатом веке последовал примеру Макферсона, а то, что макферсоновская стряпня, скорее всего, все-таки содержит обрывки подлинных древних поэм» (33). Отмечая в «Поэмах Оссиана» многочисленные речевые обороты, напоминающие стиль «Слова…», Набоков заключает: «Любопытно, что если мы представим себе русского фальсификатора 1790 года, складывающего на растворе собственного замеса мозаику из разрозненных осколков подлинных текстов, то далее нам следует предположить, будто он владел английским языком столь хорошо, что сумел воспринять особенности макферсоновского стиля…» (33).

На самом деле русские познакомились с «Поэмами Оссиана» во французском переводе Пьера Летурнера, «который, конечно же, никогда не передает ни интонаций, ни скорбного настроя, ни скупой патетики Макферсона…» (89). Набоков сравнивает «Слово…» с «Оссианом», но считает первый текст подлинным народным эпосом — в отличие от второго, разоблаченного Сэмюэлем Джонсоном как подделка еще в 1775 году. Резоны, которыми руководствуется Набоков, проводя эту параллель, станут понятны, если мы дадим описание труда Макферсона.

В Шотландии не было национального эпоса, сопоставимого со «Словом о полку Игореве», и попыткой создать его явились произведения Макферсона. Начав с изданных в 1760 году «Отрывков старинных стихотворений, собранных в горной Шотландии и переведенных с гэльского или эрского языка», он в 1762 году опубликовал шесть книг «древних песен» под названием «Фингал, или Древняя эпическая поэма в шести книгах, вместе с несколькими другими поэмами Оссиана, сына Фингала», а в следующем, 1763 году — еще восемь, озаглавленных «Темора». Макферсон стремился создать литературную основу для шотландского национального чувства во времена, когда общественный вкус после засилья неоклассицизма, проявившегося в осуществленных в XVIII веке переводах Гомера, Горация и Феокрита, стремился к простоте, к национальному и сентиментальному. В предисловии Макферсон описывает эту культурную реакцию:

 

Никогда благороднейшие порывы ума не процветали более свободно и вольно, чем в те времена, которые мы называем варварскими. Тот беспорядочный образ жизни и те мужественные утехи, от которых произведено слово «варварский», в высшей степени благоприятны для мощи разума, неведомой более утонченным временам. Человеческие страсти… скрываются под оболочкой форм и искусственных манер; силы души, лишенные возможности проявить себя, утрачивают свой порыв. Времена упорядоченных форм правления и изысканных манер, соответственно, предпочтительнее для тех, чей разум шаток и слаб. Неустойчивое состояние и свойственные ему потрясения дают возможность проявить себя натуре возвышенной, способной на великие деяния. В такие времена всегда побеждает достойный и никакая случайность не может привести к власти робкого и заурядного[88].

 

В «Бледном огне» эти «мужественные утехи» пародируются, сводясь к «мужественным [т. е. гомосексуальным] земблянским обычаям» (198), которые переносятся и в Новый Свет, где реализуются в Кинботовых сражениях за столом для пинг-понга; а тот героический тип, который, по Макферсону, выходит на арену в периоды общественных потрясений, будучи воплощен в земблянском агенте Градусе, оказывается отнюдь не энергичным и не возвышенным, несмотря на полное отсутствие утонченных манер.

Набокову были абсолютно чужды как научные принципы Макферсона, так и его политические взгляды. Макферсон не знал гэльского, не владел древними манускриптами и не был достаточно образован, чтобы ответить на обвинения Джонсона в поддельности «Поэм Оссиана». Вступая с ним в спор в предисловии к очередному изданию своей книги, он сам разоблачает себя невнятностью аргументов: «Описанные нравы… соответствуют только древним кельтским временам и более никакому другому времени. Поэтому мы должны поместить наших героев в древность, и не имеет никакого значения, кто были их современники в других частях света»[89].

Чтобы придать своим россказням ученый вид, Макферсон приводит в примечаниях к текстам поэм ряд вымышленных этимологий. Так, имя Кольмала он производит от Caol-mhal («женщина с тонкими бровями», каковые, по его словам, «считались одним из главных признаков красоты во времена Оссиана», который поэтому «почти всегда наделяет ею красавиц в своих поэмах»[90]). Caol в гэльском действительно означает «тонкий», a mhal — «бровь». Другие этимологии в большей степени кажутся импровизациями, как, например, Dar-Thula («женщина с красивыми глазами»)[91]и Cor-mar («искусный мореход»)[92]. Mar в гэльском — это предлог с общим значением «точно как», не связанный с латинским mare (море).

Набоков в своем земблянском языке пародирует этимологии Макферсона, хотя все изобретенные им слова могут быть возведены к их славянским или англосаксонским корням и создают внутри «Бледного огня» связное поле значений[93]. Любопытно, что если Макферсон выдает свои этимологии за подлинные, то Набоков, напротив, делает вид, будто они ложные и являются всего лишь фантазией безумца. Тема плохого перевода в «Бледном огне» связана с фигурой Конмаля, дяди Карла II, земблянского переводчика Шекспира. Значение его имени, образованного от английского to con (мошенничать, жульничать, манипулировать) и французского mal (дурной, злой), вполне очевидно: он дурно обращается с шекспировскими текстами. Это «говорящее» имя с корректной этимологией, — обратное подражание Макферсоновым Cor-mal и Caol-mhal.

Набоковский наказ студентам: «Учитесь распознавать банальность» — приложим и к «Оссиану», хотя с этим наказом перекликается позиция самого Макферсона, писавшего в свою защиту: «Для того, чтобы верно судить, требуется почти столь же мощный талант, как и для того, чтобы хорошо писать; и хорошие критики не менее редки, чем великие поэты»[94]. Набоков заключает разговор о подлинности «Слова о полку Игореве» утверждением несомненного художественного таланта его автора; в подделках Макферсона он, напротив, отмечает недостаток гармонии и ярких подробностей, языковой и исторической достоверности. Вот какую характеристику «Оссиана» Набоков дает в «Комментарии к „Евгению Онегину“»:

 

Знаменитая подделка Джеймса Макферсона есть не что иное, как собрание более или менее ритмически выдержанной и лексически примитивной английской прозы… Короли Морвена, их синие щиты, скрытые горной дымкой в посещаемых духами зарослях вереска, гипнотизирующие повторы смутных, непонятных эпитетов, звучные, отраженные скалистым эхом имена героев, размытые очертания легендарных событий… (241. — Пер. Н. М. Жутовской).

 

Оригинальное творчество самого Набокова и написанные им комментарии, напротив, отличаются чрезвычайным вниманием к деталям. В комментарии к «Слову…» он прослеживает этимологию слова «червленый» от chervets — названия определенного вида червя (Coccus polonicus), из которого делалась темно-красная краска. Таким образом, выражение «червленые щиты», употребленное неизвестным автором «Слова…», содержит специфическую отсылку, укорененную в местной природе, что убеждает Набокова в подлинности истории Игоря — равно как и «стаи мигрирующих лебедей, характерная черта весенней ночи на южнорусских озерах и болотах» (90), которые в мгновение ока преодолевают восемь веков, разделяющие неведомого певца и Набокова, видевших одно и то же.

Но кто такой Ангус Мак-Диармид? Это пародийное шотландское имя, содержащее намек на национализм Макферсона, подразумевает, кроме того, двух очень разных поэтов, которые, однако, в равной мере интересовались древней кельтской традицией. Имя Ангус, будучи традиционным кельтским именем, является также отсылкой к стихотворению Уильяма Батлера Йейтса «Песня скитальца Энгуса», для которого, как и для «Бледного огня», значимы темы волшебства и метаморфозы.

 

Огнем пылала голова,

Когда в орешник я вступил,

Прут обломил и снял кору,

Брусникой леску наживил.

И в час, когда светлела мгла

И гасли звезды-мотыльки,

Я серебристую форель

Поймал на быстрине реки[95].

 

Во второй строфе форель превращается в «мерцающую девушку». В «Бледном огне» йейтсовский волшебный прут из орешника (magic hazel wand) превращается в Хэйзель Шейд, которая, хотя и не похожа в повседневной реальности на мерцающую девушку, все же общается со сверхъестественными силами, а, утопившись, возможно, обернется русалкой. В «Бледном огне» есть несколько полудевушек-полурусалок, приплывших из датских, немецких, английских, ирландских и русских вод[96]и свидетельствующих о широте фольклорного материала, доступного современному западному писателю. Белые мотыльки из стихотворения Йейтса возникают в «Бледном огне» в виде «близнецов Уайт», «милых мальчиков из студенческого клуба, приемлемых для Шейдов», которых Джейн П. предлагает Хэйзель в качестве сопровождения для визита в амбар Хентцнера, где девушка общается с привидением и куда она все же отправляется «звездной ночью» одна (178, 180, примеч. к строке 347). Ночные мотыльки Йейтса замещаются у Набокова дневными бабочками, в одной из которых таится дух тетушки Мод.

Последняя строфа стихотворения Йейтса развивает важнейшую для Набокова тему потусторонности и метафору земной жизни, которая по сравнению с тем, что ждет нас в следующей, подобна бледному огню[97]:

 

Пусть краток век и долог путь,

Я все равно ее найду,

Губами губ ее коснусь

И пальцы с пальцами сплету;

И буду для нее срывать,

Как яблоки, покуда жив,

Серебряный налив луны

И солнца золотой налив[98].

 

Пятнистая трава Йейтса[99]отзывается в «Бледном огне» в устойчивом набоковском образе пятен света, связанном с моментами интенсивного переживания бытия; луна и солнце фигурируют в той сцене «Тимона Афинского» Шекспира, которая является очевидным источником заглавия «Бледного огня»[100].

Стихотворение Йейтса являет собой прекрасный пример того, как фольклорный материал без малейшего зазора входит в ткань современного поэтического текста, не утрачивая при этом своего волшебства, принципиально важного для «Лолиты» и «Бледного огня».

Выдуманный Кинботом «Ангус Мак-Диармид» соединяет Йейтса и его стихотворение со своеобразным «злым двойником»: фамилия этого персонажа, вероятно, заимствована Набоковым из псевдонима шотландского поэта К. М. Грива (1892–1978), именовавшего себя Хью Мак-Диармидом. Стремясь обновить шотландскую поэзию, Мак-Диармид сочинял стихи на нижнешотландском диалекте, который (как и земблянский) является искусственным изобретением, «смесью поэтических стилей Бёрнса, Данбара и более поздних демотических источников, получившей распространение (под названием лалланского языка) благодаря Мак-Диармиду… и некоторым другим авторам»[101]. Хью Мак-Диармид был также политическим активистом: он основал Шотландскую националистическую партию и поддерживал создание рабочих республик в Шотландии, Ирландии, Уэльсе и Корнуолле — «своего рода кельтского СССР на Британских островах», как выразился он сам в автобиографии, озаглавленной «Счастливый поэт»[102]. В 1930-е годы Мак-Диармид написал несколько гимнов Ленину. Исключенный в 1938 году из Коммунистической партии за свои неортодоксальные взгляды, он вновь вступил в нее в 1956-м[103].

Ассоциируя подделки Макферсона с поэзией Мак-Диармида, Набоков тем самым высказывает свои взгляды на искусство и политику. Националистические чувства, по мысли Набокова, оказали дурное влияние на поэзию обоих шотландцев, которые, кроме того, еще и бесцеремонно обращались с истиной. Поэтические образы Макферсона так же расплывчаты, как и его ученость; Мак-Диармид, скрывшись за шотландским псевдонимом, предпочитал создавать кельтский союз, вместо того чтобы внимательно рассмотреть советский образец, который он прославлял своими гимнами. Художественная подделка (феномен, принципиально отличный от пародии) аналогична политической демагогии: обе с сомнительными целями коверкают искусство и реальность. Заметим, что в своем комментарии к «Слову…» Набоков критикует «марксистскую схоластику и националистические чувства», которые превращают современные исследования этого памятника «в безудержные гимны Родине» (34), а в предисловии к «Под знаком незаконнорожденных» с презрением говорит об «идиотических и жалких режимах… которые лезли мне под ноги во всю мою жизнь: мира[х] терзательств и тирании, фашистов и большевиков, мыслителей-обывателей и бабуинов в ботфортах» (196).

Широко распространенное искажение истинной природы литературы под давлением политической идеологии тесно связано для Набокова с вопросами стиля. Впрочем, искусство всегда в определенной степени тенденциозно. В примечаниях к «Слову о полку Игореве» Набоков говорит об «антифоновых откликах, принадлежащих тем птицам, что действуют на стороне русских» (31), и игриво указывает на намеренные искажения, допущенные древнерусским певцом: «…неотступная тень Бонна [поэта XI века] используется нашим бардом для зачина собственного повествования…» (30), «главный герой песни — это тень реального современника нашего певца, который во всем остальном сильно преувеличил значимость похода 1185 года» (39, пер. цит. с изменениями, курсив мой. — П. М.). В «Бледном огне» название «Тени» носит, как гласит Указатель, «цареубийственная организация, поручившая Градусу убить удалившегося в добровольное изгнание короля…» (297). В контексте темы политико-стилистического обмана слово «тень», употребленное Набоковым в комментарии к древнерусскому памятнику, предполагает сходство между рассказчиком истории Игоря и Кинботом. Кинбот использует поэму Шейда исходя из целей «собственного повествования» и «сильно преувеличивает значимость» собственного «похода» — бегства из Зембли.

Отвратительный образ Градуса, следовательно, несет в себе целый репертуар смыслов, по-разному воспринимаемых Кинботом, Шейдом и Набоковым. В представлении Кинбота Градус — политический убийца, который готовится 4 июля «покинуть Земблю для путаного, но неуклонного продвижения через два полушария» (111, примеч. к строкам 120–121). В тот же день Джон Шейд заканчивает первую песнь своей поэмы, которая начинается со слов «Я был тенью свиристеля, убитого…». Кинбот обнаруживает в слове «тень» роковое предвестье смерти Шейда; по его мнению, сила, которая движет Градусом, — это «магическое действие самой поэмы Шейда… Никогда еще неизбывный ход судьбы не имел столь чувственного оформления» (129, примеч. к строкам 131–132).

По отношению к Шейду Градус выступает воплощением слепого рока: стрелок, очевидно, целился в судью Гольдсворта, соседа Шейда, на которого поэт оказался похож внешне. Кроме того, Градус представляется знаком ожидающей каждого неизбежной смерти. Этот смысл просвечивает и в заключительных словах Кинбота о том, что «более крупный, более почтенный, более умелый Градус» рано или поздно «позвонит у [его] двери» (286).

Это «градуальное» приближение Градуса соотносится Кинботом со стилем словесного выражения:

 

Мы будем постоянно сопровождать Градуса в мыслях, пока он совершает путь из далекой Зембли в зеленую Аппалачию, на протяжении всей поэмы, следуя путем ее ритма, проезжая мимо на рифме, выскакивая за угол переноса, дыша с цезурой, слетая прыжками к подножию страницы со строки на строку, как с ветки на ветку, прячась меж двух слов… возникая заново на горизонте новой песни, неуклонно приближаясь в ямбическом марше, пересекая улицы, поднимаясь с чемоданом на эскалаторе пятистопника, сходя с него, садясь в новый состав мыслей, проникая в вестибюль гостиницы, гася лампу на ночном столике, меж тем как Шейд вычеркивает слово, и засыпая, когда поэт откладывает на ночь свое перо (74, примеч. к строке 17).

 

Так в образе Градуса концентрируются поэзия, политика, судьба и смерть. Его имя связано с gradus ad parnassum, учебником риторики и метрики[104]. Для Набокова gradus ad parnassum — это компендиум потенциальных литературных клише, ибо не может существовать учебное пособие, направляющее шаги (gradus) поэта к вершине, на которой обитают музы. В предисловии к «Под знаком незаконнорожденных» (роману о стилистической заурядности тирании) Набоков говорит, что «смерть — это всего лишь вопрос стиля, простой литературный прием…» (202).

Кинбот — исследователь северного фольклора, в Зембле он читал на эту тему лекции, а в американском университете получает место преподавателя литературы. Земблянский фольклор строится из довольно легко опознаваемых фрагментов скандинавских «Эдд», финской «Калевалы», «Слова о полку Игореве» и «Оссиана» Макферсона, а также из произведений короля Альфреда Великого[105]. Примечания Кинбота к поэме Шейда пропущены сквозь тенденциозную, искажающую земблянскую призму: Кинбот хочет, чтобы Шейд в своей поэме обессмертил Земблю, — название страны удачно соединяет исследования в области XVIII века, которыми занимается Шейд, со славянскими и прочими северными связями Кинбота. Сама поэма Шейда и тот мир, который она описывает, Кинботу безразличны. Уехав из Нью-Уая, он ни разу не обращается к материалам библиотек — источнику объективной истины, трансцендируюшей субъективное «я». Поэтому создаваемая им северная страна оказывается лишь отражением его души; затронутый влиянием макферсонизма, этот мир «мужественных утех» испещрен ложными этимологиями и псевдоученостью. В этом смысле нарисованный Набоковым портрет Кинбота как плохого читателя является пародией политизированного чтения литературного текста.

Приведенные примеры часто используются в качестве доказательств крайнего снобизма Набокова. В действительности они говорят об обратном: следующий виток спирали включает пародию писателя на самого себя. В Кинботовом методе чтения поэмы Шейда, аналогичном тому, как излагает исторические события автор «Слова…» и как изобретает древние кельтские песнопения Макферсон, Набоков представляет собственный литературный проект как пародию этих тенденциозных искажений. В «Твердых суждениях» он признается, что, «изобретая Кинбота, переиначивал [свой] опыт»[106]. Комментарий Кинбота в «Бледном огне» сделан по образцу набоковских комментариев к «Слову о полку Игореве» и к «Евгению Онегину» (где Набоков также прослеживает свою судьбу к ее истокам, перетолковывая историю в личном аспекте и, подобно Джойсу в «Поминках по Финнегану», интерпретируя ее на новый лад).

Кинбот приводит в «Бледном огне» генеалогию Карла Возлюбленного; Набоков в комментарии к «Слову о полку Игореве» излагает родословную Игоря, а в «Других берегах» — свою собственную. Комментарий к «Слову…» содержит карту Северной России; Кинбот рисует Шейду план своего дворца в Онхаве; Набоков включает в «Другие берега» карту родового имения в Выре под Петербургом. В «Слове о полку Игореве» можно отыскать историческую и культурную, а также географическую карту королевства Набокова. В «Бледном огне» северные предания, пародийно преломившиеся сквозь безумную призму Кинбота, используются «более крупным, более почтенным, более умелым» Набоковым в качестве подобной карты.

В отличие от Кинбота, Набоков адресует нас не только к вымышленному, но и к реальному, документально зафиксированному миру. Чтобы определить угол искажения, вызываемого набоковской кристаллической призмой, следует изучить широкий круг текстов; тщательно собирая мельчайшие, хитроумно спрятанные, взаимосвязанные детали, мы сможем восстановить эволюцию важнейших для Набокова культур — русской и англо-американской — от одной исторической или литературной вехи к другой.

Автор «Слова о полку Игореве» виртуозно фиксирует историческое событие (хотя его точка зрения отнюдь не беспристрастна) и таким образом приводит в движение историю русской литературы. Кинбот синхронизирует окончание Шейдом первой песни его поэмы и приготовления Градуса перед отъездом из Зембли; оба события происходят 4 июля, в официальный день рождения Соединенных Штатов Америки, ставших для автора «Бледного огня» приемной родиной. Скрытые отсылки к «Слову о полку Игореве» вводят славянскую поправку в набоковские литературно-исторические координаты.

Весь этот проект предстает пародированием концепции подсознательного: критик-детектив, подобно психоаналитику, должен сделать явным глубоко скрытый пласт индивидуальных ассоциаций. Набоков утверждает, что эти ассоциации спрятаны не в подсознании, а в текстах, в истории. Набоковские принципы литературного творчества предполагают необходимость всеобъемлющего сознания, которое создавало бы систему связей, структурирующих вселенную с целью трансцендировать травму и найти красоту в трагедии.

Вот почему Набоков в своих комментариях и предисловиях сообщает врачу все необходимые сведения — он указывает градус отклонения своего индивидуального представления об истории и документирующих ее текстах, воплощенного в его творчестве, от реальной истории и от документов как таковых. Комментарии устанавливают призму, с помощью которой Набоков претворяет исторический материал в искусство. Присутствие в «Бледном огне» «Слова о полку Игореве» свидетельствует о том, что роман Набокова содержит косвенное отражение культурной автобиографии автора, соединяя его русское наследство со скандинавскими и кельтскими мотивами европейской истории. В первой же фразе комментария к «Слову…» присутствует скрытая отсылка к этой автобиографии: Набоков называет точную дату начала рокового похода князя Игоря (23 апреля), — однако умалчивает о том, что сам родился именно в этот день.