Глава десятая. Говорящая голова

 

Летнее солнце палило над островом, словно гигантская жаровня. Даже в тени оливковых рощ невозможно было найти прохлады, а едва наступал знойный голубой полдень, как все настойчивее нарастал неумолчный пронзительный стрекот цикад. Уровень воды в прудах и каналах падал, и грязь по краям трескалась под лучами солнца, будто по ней выпиливали лобзиком. Море стояло недвижно, словно шелковый ковер, а вода на отмели прогревалась так, что и купанье не освежало. Хочешь насладиться прохладой, выгребай на лодке на глубину – кругом полный штиль, движешься только ты и твое отражение – и ныряй. Ощущение такое, будто ныряешь в небо.

Наступило время бабочек и мотыльков. Днем, когда на склонах холмов безжалостное солнце, казалось, иссушало последнюю каплю росы, можно было поймать больших томных парусников. Элегантно и как бы рассеянно перепархивали они с куста на куст. Перламутровки, пламенеющие словно живые угольки, быстро и ловко переносились с цветка на цветок. Капустницы, золотистые белянки, лимонно-желтые и оранжевые крушинницы порхали туда-сюда на своих точно неопрятных крылышках; с шорохом похожим на кошачье мурлыканье, скользили, едва касаясь травы, крохотные пушистые самолетики – бабочки-толстоголовки; на блестящих известняковых плитах восседали красные адмиралы, пламенея словно драгоценные украшения Вульворта, то раскрывая, то складывая крылья, будто изнывая от жары. Ночью у ярких ламп кипело настоящее царство мотыльков, а для большеглазых плосколапых розовых гекконов, поджидающих на потолке, наступал пир горой – они насыщались так, что потом едва могли двигаться. Откуда ни возьмись налетали в комнату зеленые и серебряные олеандровые бражники и в порыве безумной страсти бились о ламповое стекло, да с такой силой, что стекло разбивалось вдребезги. Таинственно слетали вниз по каминной трубе бражники «мертвая голова» в имбирную и черную крапинку, по плюшу их грудки словно вышит зловещий знак – череп со скрещенными костями. Спустившись по трубе, они застревали в каминной решетке, помахивая крыльями и попискивая словно мыши.

На склонах холмов, где простирались поля вереска, теплого и иссушенного солнцем, бродили и сновали в поисках добычи черепахи, ящерицы и змеи; среди зеленых листьев мирта медленно и зловеще, покачиваясь из стороны в сторону, свисали богомолы. Послеполуденное время – наилучшее для исследования жизни холмов, но и самое жаркое. Солнце барабанило по черепушке, а земля даже через подошвы сандалий жгла как раскаленная сковородка. Вьюн и Пачкун, страшась такого солнцепека, никогда не ходили на прогулки в это время дня, но Роджер, неутомимый в изучении естественной истории, всегда был со мной – тяжело дышал, мучительно сглатывал слюну, но шел.

Мы с ним пережили множество приключений. Как-то с изумлением наблюдали мы двух в стельку пьяных ежей, объевшихся забродившими виноградинами, которые они подбирали под лозами. Колючие пьянчужки ходили кругами, икая и громко взвизгивая, и угрожающе шипели друг на друга при столкновении. Раз попался красный, как осенний лист, лисенок, который поймал среди вереска свою первую черепаху. Черепаха, как обычно в таких случаях, флегматично спрятала голову и ноги под панцирь и плотно закупорилась, словно дорожный чемодан. Но лисенок успел-таки заметить движение и осторожно, ушки на макушке, прохаживался вокруг черепахи, дожидаясь, пока она высунет голову и ноги наружу. Затем, поскольку он был еще только игривым детенышем, он быстрым движением ударил лапкой по панцирю и отскочил, а потом залег и, зажав головку между лапками, несколько минут наблюдал за черепахой. Наконец он живо скакнул вперед и после нескольких безуспешных попыток схватил все же добычу челюстями и с высоко поднятой головой гордо побежал через вереск. Здесь, в этих холмах, мы наблюдали, как черепашата вылупляются из яиц, разбивая тонкую, словно бумага, скорлупу; у каждой новорожденной черепашки был столь мудрый взгляд и такая морщинистая головка, словно с момента ее рождения прошли не минуты, а тысячелетия; здесь же я впервые наблюдал брачный танец змей.

Мы с Роджером пристроились под большим миртовым кустом, где было хоть немного тени. Нечаянно спугнув сидевшего на соседнем кипарисе ястреба, мы терпеливо ждали, когда он вернется на место, чтобы получше его рассмотреть. Вдруг примерно в десяти футах от нас я увидел двух змей, пробивавших себе путь сквозь коричневое сплетение стеблей вереска. Роджер, который боялся змей, жалобно заскулил и прижал уши. Я шикнул на него и стал наблюдать за змеями. Одна из них совершенно явно преследовала другую по пятам. «Интересно, зачем? – подумал я. – Неужели хочет съесть?» Наконец змеи выбрались из вереска, но когда они заползли в пучки выбеленной солнцем травы, я потерял их из виду. Проклиная судьбу, я уже готов был выбраться из своего укрытия и подойти поближе, однако они неожиданно возникли на сравнительно открытом месте.

Тут преследуемая змея остановилась, а та, что ползла сзади, устроилась сбоку. Так они с мгновение полежали неподвижно, а затем преследователь принялся тщательно обнюхивать голову преследуемой. Я решил, что первая змея была самкой, а вторая – ее дружком. Тот продолжал тыкаться головой в голову и шею подруги, пока слегка не приподнял их от земли. Самка застыла в такой позиции, а партнер, отодвинувшись на несколько дюймов назад, тоже поднял голову. Так оба и замерли неподвижно, и довольно долго таращили друг на друга глаза. Затем самец медленно скользнул вперед и обвился вокруг тела самки;

Обе переплетенные змеи поднялись вверх, насколько могли, чтобы не потерять равновесие, и некоторое время вновь побыли в неподвижности, а затем принялись раскачиваться, толкая друг друга, как борцы на ринге. Их хвосты извивались, цепляясь за корни травы – видимо, для пущей устойчивости. Вдруг змеи расплелись и распались, задние концы тел встретились – и, спутанные, словно играющие в цепочку на карнавале, они довершили свою брачную церемонию под лучами солнца.

В этот момент Роджер, который все с большим неудовольствием воспринимал мой интерес к змеям, встал и отряхнулся, давая понять, что с его точки зрения нам лучше продолжить путь. К несчастью, змеи заметили его. На какое-то мгновение они сплелись в клубок, блестя кожей на сеянце, затем самка выпрямилась и быстро поползла под покров вереска, волоча за собою партнера, по-прежнему приплетенного к ней с хвоста и оттого выглядевшего весьма беспомощно. Роджер взглянул на меня, слегка чихнул от удовольствия и завилял своим куцым хвостом. Но я был очень недоволен его поведением и сказал ему пару ласковых. В конце-то концов, втолковывал я, он и сам ухлестывает за суками – и как бы он себя почувствовал, если бы как раз в минуту безумной страсти его застигла какая-нибудь опасность и его бы вот так же позорно уволокли с поля любви?

Когда настало лето, остров наводнили толпы цыган – помочь в уборке урожая, а заодно стянуть все, что плохо лежит. Вот они целыми семействами движутся по белым от пыли дорогам на осликах или покладистых маленьких пони, блестящих как каштаны; глаза у цыган черные, словно ягоды терновника, кожа почти дочерна сожжена солнцем, волосы растрепаны, лохмотья – под стать прическам. Их таборы при всей своей нищете – само очарование: на дюжине костров дюжина котлов, в которых булькает всякая всячина; старые женщины, сидящие на корточках в тени грязных палаток с односкатной крышей, старательно ищут насекомых в головах у малышей; ребятишки постарше, встрепанные, как листья одуванчиков, с криками катаются и играют в пыли. Те из мужчин, у которых есть побочная работа, заняты ею: один связывает разноцветные воздушные шары, так что вместе они образуют причудливые звериные морды; другой – похоже гордясь, что будет показывать представление театра теней с Карагеозисом ‹Карагеозис – буквально: «черноглазый» – герой грече ского фольклора типа нашего Петрушки›

, подновляет фигурки и повторяет кое-что из вульгарных шуток и непристойностей означенного героя, вызывая хихиканье красивых молодых женщин, помешивающих варево в котлах или что-то вяжущих где-нибудь в тенечке.

Мне всегда хотелось сдружиться с цыганами, но они – осторожный и недоверчивый народ – едва терпели греков.

Моя же выгоревшая добела на солнце копна волос и голубые глаза автоматически вызывали у них подозрение, и хотя цыгане и разрешали мне бывать у них в таборе, но никогда не шли на контакт – в отличие от крестьян, с охотой рассказывавших о своей личной жизни и чаяниях. Однако именно цыгане оказались, хоть и косвенно, виновниками переполоха в нашем семействе. На этот раз я был совершенно ни при чем.

… Близился к концу необыкновенно жаркий летний день. Мы с Роджером устали как собаки, преследуя крупную и очень возмущенную змею вдоль разрушенной каменной стены. Но стоило нам преодолеть одну часть стены, как эта тварь благополучно переползала на другую. В конце концов мы вынуждены были признать свое поражение и теперь, взмокшие, запыленные и изнывающие от жажды, топали восвояси. У меня была только одна мечта – напиться чаю. За поворотом открылась небольшая долина, и тут я увидел человека, чем-то похожего на необыкновенно большую собаку. Я подошел поближе, пригляделся – и не поверил глазам своим: с человеком был медведь. Я так удивился, что невольно вскрикнул.

Медведь встал на задние лапы и повернулся ко мне. Человек тоже повернул голову. Оба с мгновение вглядывались в меня, а затем человек помахал рукой, как бы приветствуя случайного встречного, и продолжил раскладывать под оливой свои пожитки, а медведь вновь уселся на корточки и стал с интересом наблюдать за своим хозяином.

Преисполненный волненья, я сбежал вниз с холма. Я слышал, что в Греции есть танцующие медведи, но видеть их еще не доводилось. Упустить такую возможность было никак нельзя. Подбежав поближе, я громко поздоровался, и хозяин медведя, оторвавшись от своего занятия, ответил мне довольно вежливо. Я понял, что это – настоящий цыган: темные жгучие глаза, иссиня-черные волосы; но выглядел он более респектабельно, чем большинство его соплеменников: на нем был аккуратно починенный костюм и даже ботинки, что в те годы являлось знаком отличия даже среди земледельческого населения острова.

Я спросил, можно ли подойти поближе без риска для жизни, – медведь хотя и был в кожаном наморднике, но не был привязан.

– Да, подходи, – сказал человек. – Павло не тронет. Только оставь собаку.

Я взглянул на Роджера и увидел, что пес хоть и храбрится, но вид медведя ему явно не нравится и остается он со мной только из чувства долга. Когда я приказал ему отправляться домой, Роджер посмотрел на меня благодарным взглядом и, напустив на себя безразличный вид, неспешно потрусил вверх по склону холма. Несмотря на уверения цыгана, что Павло совершенно безобиден, я все же подошел с опаскою, так как зверь, хотя был еще молодой, когда становился на задние лапы, оказывался на добрый фут выше меня, а каждая из его широких мохнатых лап была вооружена устрашающим набором блестящих когтей, которые он, чего доброго, мог пустить в ход. Сидя на корточках, зверь смотрел на меня маленькими мигающими карими глазками, мягко дыша – точь-в-точь живая груда косматых морских водорослей. И тут я подумал, что это самый желанный из всех когда-либо приглянувшихся мне зверей, и, ходя вокруг него и рассматривая во всех возможных ракурсах, я любовался его совершенством.

Я засыпал хозяина медведя кучей вопросов: сколько ему лет? Где он его раздобыл? Что он делает?

– Танцует, – сказал цыган, откровенно забавляясь моим восторгом, – и этим зарабатывает себе и мне на жизнь. Сейчас покажу.

Он взял палку, на конце которой был небольшой крючок, и вдел его в кольцо кожане; о намордника.

– Пойдем потанцуем с папочкой.

Быстрым движением мишка поднялся на задние лапы. Хозяин щелкнул пальцами и засвистел жалостливую мелодию, притопывая ногами в такт; за ним в пляс пошел и медведь. Зверь и человек прошлись в медленном, величавом менуэте среди голубых, как молния, чертополохов и высохших стеблей златоцветника. Я готов был смотреть на них целую вечность. Когда цыган кончил свою грустную песнь, мишка привычно опустился на все четыре лапы и чихнул.

– Браво! – тихо сказал цыган. – Браво! Я в восторге захлопал в ладоши.

– Никогда еще, – сказал я, ничуть не кривя душой, – я не видел ни такого прекрасного танца, ни такого совершенного танцовщика, как Павло. А погладить его можно?

– С ним можно делать что хочешь, – посмеиваясь, сказал цыган и вынул крючок из намордника, – он такой дурачок, что не тронет даже разбойника, если тому взбредет в голову отнять у него еду.

В подтверждение своих слов он принялся чесать зверю спину, а мишка, вытянув морду к небу, принялся тихонько урчать от удовольствия, а затем блаженно опустился на землю и распластался, словно ковер из медвежьей шкуры.

– Любит, когда его щекочут, – сказал цыган. – Можешь пощекотать.

Следующие полчаса были для меня величайшим счастьем. Я почесывал зверя, а тот мурлыкал от наслаждения. Я рассматривал его огромные когти, уши и крохотные глазки, а он лежал и позволял делать с собой все что угодно, будто спал. Прижавшись к его теплому телу, я разговаривал с хозяином, а между тем в голове моей зрел дерзкий план. Зверь должен стать моим! Собаки и другие животные быстро привыкнут к нему, а мы с ним сможем вальсировать на склонах холмов. Я уверил себя, что домашние будут в восторге от приобретения столь разумного питомца. Но прежде чем начать торговаться, нужно было соответствующим образом настроить хозяина. Торговаться со здешними крестьянами мне уже приходилось – по опыту знаю, дело это долгое и утомительное, и разговор обычно проходит на повышенных тонах. Но вот цыган… Уж кого-кого, а их не надо учить коммерции! Этот цыган казался не столь молчаливым и замкнутым, как другие его соплеменники; я принял это за добрый знак и спросил, откуда он.

– Издалёка, издалёка, – ответил цыган, накрывая свои пожитки старым куском брезента и вытряхивая ветхие одеяла, которые, очевидно, служили ему постелью, – я высадился на берег в Лефкими прошлой ночью, а досюда шли пешком – Павло, я да еще Голова. А что делать? Нас с Павло не пускают в автобусы – боятся. Вот мы и не спали прошлую ночь. Зато теперь мы тут выспимся, а завтра добредем до города.

Заинтригованный, я спросил, как понимать его слова «Павло, я да еще голова».

– Моя Голова, конечно, – посмеиваясь, ответил цыган. – Моя маленькая Говорящая Голова, – и, взяв палку, на которой он водил медведя, шлепнул ею по куче барахла, накрытого брезентом.

Я откопал в кармане шорт остатки растаявшего шоколадного батончика и принялся угощать своего нового четвероногого друга, который, слизывая каждый кусочек, стонал от удовольствия и пускал слюни. Я сказал цыгану, что не понимаю, о чем речь. Тот сел передо мной на корточки и закурил папиросу, уставившись на меня своими темными глазами, недружелюбными, как у ящерицы.

– У меня есть Голова, – сказал он, указывая большим пальцем на кучу своих пожиток. – Живая Голова. Она разговаривает и отвечает на вопросы. Это, без всякого сомнения, самая замечательная штука на свете.

Я был озадачен.

– Вы хотите сказать, – спросил я, – это одна голова… без тела?

– Да, именно без тела. Одна Голова, – ответил цыган и сложил перед собой ладони, как если бы держал кокосовый орех. – Сидит на палочке и разговаривает. Ничего подобного нигде в мире не видано!

– А как же… – не унимался я, – если у головы нет тела, то как же она живет?

– Волшебством, – торжественно сказал цыган. – Волшебством, которое перешло ко мне еще от прадедушки.

Я был уверен, что он дурачит меня, но, сколь ни увлекательна была тема, я все же почувствовал, что мы уходим от главного, ради чего я и завел весь разговор – вопроса приобретения в личную собственность Павло, который в данный момент слизывал, жмурясь от удовольствия, последний кусок шоколада, что я совал ему сквозь кожаные ремни намордника.

Цыган сидел на корточках, мечтательно зажмурив глаза, голова его окуталась облаком дыма. Тщательно изучив его, я решил, что самым правильным будет поставить вопрос ребром. И напрямую спросил, согласен ли он продать медведя и за сколько.

– Продать Павло?! Да ни за что! Он мне как сын родной!

– Да поймите, ему со мной будет хорошо. У него будет хороший дом, где его будут любить и даже танцевать с ним. Может, согласитесь, а?

Цыган смотрел на меня, задумчиво попыхивая папиросой.

– За двадцать миллионов драхм. Идет? – спросил он и расхохотался, заметив мой ошарашенный вид. – То-то! Если у тебя есть поля, то у тебя должны быть и ослы, чтобы эти поля обрабатывать. И ты с ними так просто не расстанешься, ведь верно? Так вот, Павло – это мой ослик, который танцует, добывая хлеб и себе и мне. И пока он не станет слишком стар, чтобы танцевать, я с ним не расстанусь.

Я был горько разочарован, но понял, что цыгана не уговорить. Мне было так уютно лежать на широкой мягкой спине слегка посапывающего Павло, но делать нечего, пришлось встать. Отряхнувшись, я сказал:

– Что ж, раз так, сдаюсь. Я понимаю, что медведь вам очень дорог, но если все же вы захотите с ним расстаться, сообщите мне, ладно?

Он серьезно кивнул.

– А когда будете выступать в городе, не могли бы вы как-нибудь сообщить мне, чтобы я мог приехать на ваше представление?

– Разумеется, – сказал он, – но, думаю, людская молва донесет до тебя, где меня найти. Потому что моя Говорящая Голова – просто чудо из чудес.

Я кивнул и пожал ему руку. Павло поднялся, и я похлопал его по голове.

Взобравшись на холм, я оглянулся. Человек и медведь по-прежнему стояли рядом. Цыган махнул мне рукой, а Павло, встав на задние лапы и запрокинув морду, повел в мою сторону носом. Я воспринял это как прощальный жест.

Я медленно брел домой, размышляя о цыгане, его Говорящей Голове и несравненном Павло. Может быть, думал я, раздобыть где-нибудь медвежонка да самому выпестовать его? А что, если дать объявление в афинскую газету? Вдруг повезет?

Семья мирно попивала чай в гостиной, когда я решил поставить перед ними эту проблему.

Однако, едва я вошел, идиллическая сцена чаепития мгновенно сменилась всеобщей паникой. Марго завопила как резаная, Ларри уронил чашку с чаем себе на колени, а затем вскочил и спрятался за стол; Лесли схватил стул, а мама вытаращила на меня глаза, полные ужаса. Никогда бы не подумал, что мое появление может вызвать столь откровенную реакцию среди домочадцев.

– Убери его отсюда! – прорычал Ларри.

– Да, убери эту проклятую тварь! – сказал Лесли.

– Он нас всех сожрет! – визжала Марго.

– Ружье!… Достаньте ружье и спасите Джерри! – слабым голосом произнесла мама.

Я не мог понять, какая муха их укусила. Все они уставились на что-то позади меня. Я оглянулся и – что я вижу! В дверях, принюхиваясь к чайному столу с надеждой на угощение, стоял Павло.

Я шагнул к нему и схватил его за морду. Он нежно потыкался в меня носом. Я разъяснил домочадцам, что это всего лишь Павло.

– Хватит, – хрипло сказал Ларри, – довольно. И так уже в доме шагу ступить некуда – сто чижей, сто ежей, сто ужей, а теперь еще и медведь. Ради Христа, что он себе думает? Что здесь кровавая арена, как в Риме?

– Джерри, милый, будь осторожен! – дрожащим голосом сказала мама. – Он кажется таким свирепым.

– Он нас всех загрызет! – убежденно произнесла Марго дрожащим голосом.

– Не пойду же я мимо него за ружьями, – сказал Лесли.

– Он здесь не останется. Я запрещаю, – сказал Ларри. – Я не позволю превратить дом в медвежью берлогу.

– Где ты его взял, милый? – спросила мама.

– Меня не волнует, где он его взял, – сказал Ларри, – но пусть он сейчас же отведет его обратно, пока косолапый не растерзал нас в клочья. У мальчика же никакого чувства ответственности! Я не желаю во цвете лет погибнуть смертью христианского мученика!

Павло встал на задние лапы и издал протяжный хриплый стон, который я воспринял как желание присоединиться к чаепитию – ведь на столе стояло столько разных деликатесов! Но домочадцы поняли это по-своему.

– О-ой! – взвыла Марго, как укушенная. – Он наступает!

– Джерри, осторожнее! – сказала мама.

– Ох, что я сделаю с этим мальчишкой! – возвестил Ларри.

– Если доживешь, – отозвался Лесли. – Да заткнись же ты, Марго, только хуже делаешь! Ты же провоцируешь эту паршивую тварь!

– Хочу орать и буду, – возмутилась Марго. Семья была до такой степени объята страхом, что я рта не мог открыть, чтобы объясниться. Теперь я дерзнул – во-первых, сказал я, Павло не мой, а во-вторых, он ручной, как собачонка, и мухи не обидит.

– Не верю ни единому твоему слову, – сказал Ларри. – Ты увел его из какого-нибудь погорелого цирка. Стало быть, нас не только растерзают в клочья, но еще и упекут за сокрытие краденого имущества!

– Успокойся, успокойся, милый, – сказала мама. – Пусть Джерри объяснит все сам.

– Объяснит? – справился Ларри. – Объяснит? Ну и как же ты объяснишь появление громадного хищника в гостиной?

Я сказал, что медведь принадлежит цыгану, у которого Говорящая Голова.

– Говорящая голова? О чем это ты? – полюбопытствовала Марго.

Я сказал, что это голова без туловища, которая разговаривает.

– Парень спятил, – убежденно сказал Ларри. – Чем быстрее мы сдадим его в дурдом, тем лучше.

Теперь вся семья, дрожа, отступила в самый дальний угол гостиной. Я возмущенно сказал, что мой рассказ – чистейшая правда и я готов подтвердить это. Я покажу, как Павло танцует! Схватив со стола кусок торта, я продел палец в кольцо и подал зверю те же команды, что подавал его хозяин. Глаза животного с жадностью устремились на лакомство. Павло встал на задние лапы и станцевал со мной.

– Вот это да! – сказала Марго. – Вот это да! Он танцует!

– Пусть он танцует как целый кордебалет, – сказал Ларри, – но чтобы ноги его здесь не было!

Я забросил кусок торта Павло в пасть, и тот с жадностью проглотил его.

– А он и в самом деле довольно милый, – сказала мама, надевая очки и с любопытством взирая на медведя. – Помнится, когда-то у моего брата в Индии была медведица – очень милое существо!

– Нет! – сказали в один голос Ларри и Лесли. – Он здесь не останется.

Я сказал, что это в любом случае невозможно, так как хозяин отказывается его продать.

– И на том спасибо, – молвил Ларри.

– Так потрудись отвести его владельцу. Или, может, ты хочешь напоследок заставить его потанцевать на столе, как в кабаре?

Взяв еще кусок торта в качестве отступного, я снова продел палец в кольцо на наморднике у Павло и повел его вон. Пройдя полпути по оливковой роще, я встретил его отчаявшегося хозяина.

– Ах, вот ты где! Ах, вот ты где, проказник! А я уже голову потерял, куда ты подевался! А знаешь, он от меня никогда раньше не бегал, потому я его и не привязываю. Видно, ты ему понравился!

Я честно признался цыгану, что Павло мог увязаться за мною только из-за шоколадок.

– Уф! – сказал цыган. – Гора с плеч! А я-то боялся, что он ушел в деревню. Тогда хлопот с полицией не оберешься.

Я с неохотой передал Павло цыгану и долго смотрел, как Человек и Зверь возвращались к своей стоянке под деревьями. Проводив взглядом своего любимца, я зашагал домой с некоторым трепетом – хотя в том, что Павло увязался за мною, я был не виноват, в прошлом в моем поведении имели место моменты, ныне сработавшие против меня. Мне пришлось долго убеждать семью, что на сей раз вина была не моя.

На следующее утро, по-прежнему с мыслями о Павло, я покорно отправился в город – как делал каждое утро – к моему наставнику Ричарду Кралефски. Кралефски был гном гномом, с небольшим горбом на спине и огромными серьезнейшими янтарными глазами; он терпел неимоверные муки в попытке чему-то меня научить. У него было два неоценимых качества: первое – глубокая любовь к естествознанию (весь мезонин его дома был отдан в распоряжение множества разнообразных канареек и прочих птиц), а второе-то, что он (правда, не все время) жил в мире грез, где всегда чувствовал себя героем. Он постоянно рассказывал мне о приключениях, пережитых в воображении. В этих приключениях его неизменно сопровождала некая безымянная особа, называемая просто Леди.

Первая половина утра посвящалась математике, и поскольку голова моя была полна мыслями исключительно о Павло, я продемонстрировал еще большую тупость, чем обычно; педагог мой был в ужасе, ибо до сего момента пребывал в уверенности, что уже определил глубины моего невежества.

– Милый мальчик, ты просто не желаешь сосредоточиться сегодня, – сказал он серьезно. – Похоже, ты не в состоянии постичь простейших вещей. Может, ты просто подустал? Сделаем небольшой перерывчик, а?

Кралефски обожал эти маленькие перерывчики, а обо мне и говорить не приходится. В таких случаях он отправлялся на кухню и приносил оттуда две чашки кофе и немного печенья; мы усаживались, довольные друг другом, и он принимался рассказывать колоритнейшие истории своих воображаемых приключений. Но в это утро такой возможности ему не представилось. Едва мы устроились поудобнее и принялись потягивать кофе, я взял слово и поведал ему о медведе по кличке Павло и его хозяине – цыгане с Говорящей Головой.

– Вот это да! – воскликнул мой собеседник. – И такое встречается в нашей оливковой роще? Ты, должно быть, здорово удивился.

Его глаза остекленели, и он снова погрузился в мечты, глядя в потолок и держа свою чашку так, что кофе проливался на блюдце. Очевидно, мой интерес к медведю всколыхнул в его мозгу поток мыслей. С тех пор как я последний раз слушал очередной выпуск его воспоминаний, прошло уже несколько дней, и я с нетерпением ждал, что же будет дальше.

– В молодости, – начал Кралефски, внимательно поглядывая, слушаю ли я, – я был в некотором роде вертопрахом, повесой. То и дело попадал в какую-нибудь историю.

Вспоминая об этом, он похихикивал и стряхивал с жилетки крошки печенья. Глядя на его изящные, ухоженные руки и огромные кроткие глаза, трудно было представить его в роли вертопраха, но, из чувства долга, я попробовал.

– Одно время я даже думал поступить в цирк, – сказал он с видом человека, сознающегося в детоубийстве. – Помню, как к нам в деревню приехал большой цирк, и я не пропускал ни одного представления. Ни одного представления! Я так сдружился с циркачами, что они даже научили меня кое-каким из своих трюков. Они говорили мне, что упражнения на трапеции у меня получаются блестяще.

Он застенчиво поглядел на меня, ожидая, как я это восприму. Я кивнул с серьезным видом, как будто мысль о Кралефски, выполняющем упражнения на трапеции в усыпанном блестками трико, не казалась мне смешной.

– Еще печенья? – спросил он. – По-моему, оно превосходное! Я тоже с удовольствием возьму.

Я жевал печенье и терпеливо ждал, что он скажет дальше.

– Итак, – продолжил он, – неделя пролетела как один день, и вот настал вечер заключительного представления. Я не забуду его ни за что на свете. Со мной была Леди, моя юная подруга, которая жаждала увидеть представление. Как она смеялась, глядя на клоунов! Знала бы, какой ужас ей вскоре предстояло увидеть!

Он вынул из кармана изящно надушенный платочек и вытер пот со лба. Видно, он слегка переволновался, как это бывало всякий раз, когда он доходил до кульминации своей истории.

– Последним номером, – продолжал он, – был укротитель львов. – Кралефски сделал паузу, чтобы я в полной мере осознал сказанное. – У него было пять хищников. Могучие нубийские львы с черными гривами, только что из джунглей, как он мне рассказывал. Мы с Леди сидели в первом ряду, откуда лучше всего было видно арену. Ты знаешь, что перед выступлением укротителя хищников на арене всегда монтируют клетку? Так вот, в самой середине выступления одна из секций, которая была недостаточно закреплена, упала внутрь и, к нашему ужасу, прямо на дрессировщика, лишив его сознания.

Он снова сделал паузу, нервно глотнул кофе и еще раз вытер лоб.

– Что было делать? – риторически вопросил он. – Мы с Леди против пяти могучих рычащих львов. Я лихорадочно соображал. Я должен совершить подвиг и спасти ее! Схватив свою трость, я выскочил на арену и шагнул в клетку.

Я слегка заохал от изумления.

– За неделю, что я посещал цирк, я успел тщательно изучить метод укротителя и теперь благодарил за это свою счастливую звезду. Рычащие звери, сидевшие на тумбах, возвышались надо мной, но я смотрел им прямо в глаза. Да, человеческий глаз, знаешь ли, имеет огромную власть над животными! Я медленно переводил взгляд с одного на другого, глядя каждому прямо в глаза и указывая на каждого своей тростью. Так я взял их под контроль и медленно, шаг за шагом, заманил их с арены обратно в клетку. Страшную трагедию удалось предотвратить!

– Леди, должно быть, была вам признательна, – заметил я.

– О да, о да, – польщенно сказал Кралефски. – Она была так благодарна, что даже сказала, что мой выход был лучше, чем у самого укротителя!

– А приходилось вам тогда, в цирке, иметь дело с танцующими медведями? – полюбопытствовал я.

– А то как же! И со слонами, и с тюленями, и с дрессированными собаками, и с медведями! – Кралефски явно не скупился. – Там были какие хочешь звери!

– А раз так, – осторожно начал я, – не хотите ли посмотреть танцующего медведя? Тут недалеко. Хоть это и не настоящий цирк, но все же, думаю, вам будет интересно.

– А что, это идея! – воскликнул Кралефски и вынул из кармана часы. – Минут на десять, а? Чтобы проветриться.

Он взял шляпу и трость, и мы зашагали по узеньким, заполненным народом городским улочкам, вдыхая запах овощей и фруктов, водостоков и свежевыпеченного хлеба. Расспросив нескольких мальчуганов, мы выяснили, что как раз сейчас хозяин Павло собирается дать представление – в большом темном сарае позади магазина в центре города. По дороге я одолжил у Кралефски немного денег и купил плитку орехового шоколада – нельзя же приходить к Павло с пустыми руками!

– А-а, приятель Павло! Заходи, гостем будешь! – сказал цыган, когда мы появились в дверях сарая.

К моему восхищению, Павло узнал меня. Он подошел и, негромко ворча, обнюхал меня, а затем встал на задние лапы. Кралефски тут же отскочил назад и крепче сжал в руке трость – должно быть, подумал я, это один из тех приемов, которым он научился в цирке.

– Осторожно, мой мальчик, – сказал он. Я скормил шоколадку Павло, и когда он слизал последний кусок со своих зубов и проглотил его, то вздохнул от удовольствия и улегся, положив голову между лапами.

– Ну что, хочешь посмотреть Голову? – спросил цыган, указывая в глубину сарая, где стоял плоский сосновый стол, а на нем квадратная коробка, обтянутая холстом.

– Погоди, – сказал он. – Я зажгу свечи. Он вытащил с дюжину больших свечей и, покапав воском на верх коробки, прилепил их. Они горели дрожащим, мерцающим светом, отбрасывая пляшущие на стене тени. Затем цыган наклонился к столу и постучал по нему палочкой, на которой водил медведя.

– Ну что, Голова, ты готова? – спросил он. Я ждал, и от нетерпения у меня слегка покалывало в позвоночнике. Тут изнутри холщовой коробки раздался ясный дискант:

– Да. Я готова.

Цыган приподнял холст с одной стороны коробки, и я увидел, что она собрана из тонких планок, на которые свободно натягивался тонкий холст. Коробка была размером примерно в три квадратных фута. В центре находился небольшой цоколь, на котором помещалась голова семилетнего мальчика; в мерцающем свете свечей – довольно зловещее зрелище.

– Боже! – в восхищении сказал Кралефски. – Вот это да! Больше всего поразило меня то, что голова была действительно живая. Это была голова цыганенка, довольно грубо намазанная ваксой под негритенка. Она смотрела на нас и моргала глазами.

– Ты готова отвечать на вопросы? – спросил цыган, с явным удовольствием поглядывая на потрясенного Кралефски. Голова облизала губы и произнесла:

– Да. Я готова.

– Сколько тебе лет? – спросил цыган.

– Больше тысячи лет, – сказала Голова.

– Откуда ты родом?

– Из Африки. Меня зовут Нго. Цыган продолжал задавать Голове вопросы, а Голова отвечала, но не это было интересно мне. Мне куда больше хотелось узнать, в чем секрет трюка. Когда цыган впервые рассказал про Говорящую Голову, я было подумал, что имеется в виду изделие из дерева или из гипса и с помощью чревовещания создается впечатление, что она говорит. Но это была живая голова, помещенная на маленький деревянный цоколь в окружении пылающих свечей. У меня не было сомнений в том, что она живая – голова вращала глазами туда-сюда, когда автоматически отвечала на вопросы, а однажды, когда Павло встал и отряхнулся, на ее лице промелькнул страх.

– Ну, – гордо сказал цыган, закончив задавать вопросы, – что я говорил? Теперь вы убедились, что это самая замечательная штуковина на свете?

Я спросил цыгана, можно ли рассмотреть все поближе. Я вдруг вспомнил, что Теодор рассказывал мне о подобной иллюзии, устраиваемой с помощью зеркал. Я не видел, куда бы можно было спрятать тело, принадлежащее голове, но чувствовал, что коробку и стол нужно срочно исследовать.

– Разумеется, – к некоторому моему удивлению, согласился цыган. – Вот тебе палка. Только прошу, не трогай саму голову.

С помощью палки я тщательно прощупал все вокруг цоколя, проверяя, не спрятаны ли где зеркала или провода. Голова наблюдала за мной со слегка удивленным выражением черных глаз. Стенки коробки были определенно сделаны из одного холста, а дном коробке служила плоскость стола, на котором она стояла. Я зашел сзади, но и там ничего не обнаружил. Я даже заполз под стол, но и там не было ничего. Таким образом, спрятать тело было негде. Я был озадачен как никогда в жизни.

– Ну, что? – с триумфом вопросил цыган. – Не ожидал? Ты думал, что я там спрятал мальчика. Так ведь?

Я покорно признался, что именно так я и думал, и попросил рассказать, как же все устроено на самом деле.

– Э нет! Не могу. Она ведь у меня волшебная. Если расскажу, Голова исчезнет в клубах дыма.

Вооружившись свечой, я вторично исследовал и стол, и коробку, но по-прежнему остался в недоумении, как такое возможно.

– Ну, хватит, – сказал цыган. – Оставь Голову в покое. Поди-ка лучше потанцуй с Павло.

Он продел крючок в кольцо на наморднике Павло, и зверь поднялся на задние лапы. Цыган подал мне палку, а сам взял небольшую деревянную флейту и заиграл. Мы с Павло пошли в медленном, торжественном танце.

– Боже, как чудесно! Просто чудесно! – восхищался Кралефски, с энтузиазмом хлопая в ладоши.

Я предложил ему вспомнить свой богатейший опыт, приобретенный в цирке, и самому станцевать с Павло.

– Ну, знаешь ли, – произнес Кралефски, мне кажется, это будет не совсем разумно. Животное, видишь ли, меня не знает.

– Да что вы, – отозвался цыган, – он ласков со всеми.

– Ну, раз вы в этом уверены, – с неохотой сказал Кралефски, – раз вы настаиваете, я готов.

Он осторожно взял у меня из рук палку, встал лицом к Павло, вид у него был чрезвычайно испуганный.

– А теперь, – сказал цыган, – давайте танцевать.

И заиграл на флейте веселую песенку.

Я стоял, потрясенный невиданным зрелищем. В мерцающем желтом пламени свечей, отбрасывая на стены пляшущие тени, кружились и кружились в пируэтах маленькая сгорбленная фигурка Кралефски и огромный косматый медведь, а Голова, посмеиваясь и похихикивая, смотрела на них со своего деревянного цоколя.